акую жуткую историю. И эти руки, что лежат сцепленные на арестантской форме, – это тоже далеко не нежные детские ручки. И разве крокодилы не плачут, чтобы подманить добычу?
Помолвка папы и обвинение сэра Томаса в его адрес сделали свое дело – я стала очень раздражительной. Всхлипывания Рут, которые раньше вызвали бы во мне сострадание, сейчас только нервируют. Я встаю со скрипучего стула и начинаю ходить взад-вперед по ее камере, словно я тоже заключенная.
– Твои грехи и так очень тяжелы, Рут! Ну зачем ты добавляешь к ним ложь?
Она закрывает лицо руками. Неужели она наконец покается? Или Рут просто не хочет, чтобы я видела ее лицо? А вдруг она просто смеется сейчас надо мной?
– Время страшных сказок кончилось. Тебя будут судить уже завтра. Завтра!
Господи, какая маленькая эта камера! И то, что я хожу по ней туда-сюда, совсем не успокаивает, а наоборот – раздражает еще больше.
– Почему ты не хочешь спасти свою душу? Ты же все равно не обманешь Господа! Сознайся в содеянном сейчас, пока еще не поздно!
– Да, я виновата! Виновата во всем! – всхлипывает она.
От раздражения я издаю рык, пугающий меня саму.
– О да! Ты убила Кейт с помощью заколдованного корсета! Ты что, завтра скажешь то же самое на суде?
– Это же суд надо мной, мисс, я не могу давать на нем показаний!
Услышав это, я раздражаюсь еще сильнее. Ведь она права! Я совсем забыла, что ей завтра придется сидеть и молчать…
– Какая разница! Если ты и дальше будешь рассказывать эти сказки, то этим только прибавишь лжесвидетельство ко всем своим прочим прегрешениям!
Она снова громко всхлипывает, сгибаясь пополам. Копна ее темных кудрей оказывается прямо перед моим лицом.
А ведь под ними – ее череп! Забывшись на мгновение, я, не спросив ее разрешения, запускаю руки прямо в гущу ее волос. Ощупываю ее голову – но чувствую только твердую, неподвижную костную ткань. Каким бы ни был скрытый под ней мозг, он, похоже, не может менять форму этой кости.
– Судя по твоему черепу, ты не сумасшедшая. И не обманщица! И не убийца! Кто же ты?
Мои слова отразились эхом в равнодушных холодных стенах камеры. Я перешла на крик, сама не заметив этого. Мне стыдно. Задыхаясь, я падаю на стул. Рут по-прежнему сидит, сильно наклонившись вперед.
Нет, я больше не могу выносить этого. Больше не могу! Мне и самой несладко сейчас.
– Почему вы мне не верите? – всхлипывает Рут. – Билли вот поверил. Он поверил и… возненавидел меня. О, как это ужасно! Билли ненавидит меня!
– Ты убила его жену! – вскрикиваю я так резко, что пугаюсь сама. – Да еще и превратила весь этот кошмар в какую-то жуткую небылицу! Рассказываешь, что ты необыкновенная, что у тебя необъяснимая способность убивать, не оставляя никаких улик! Но улики были, Рут! Я так полагаю, тебе ничего не известно о пробе Марша? [33] И ты можешь сколько угодно притворяться, что многое знаешь о том, как устроено человеческое тело внутри, но… на поверку выходит, что ты не знаешь и сотой доли! Твоя хозяйка вовсе не была беременна! При вскрытии не было обнаружено никаких признаков беременности! Она просто резко похудела – вот почему у нее прекратились месячные!
Рут быстро отнимает руки от лица. Они падают, словно занавес в театре. На щеках у нее красные пятна, но выражение глаз так изменилось! В них надежда и любопытство, и такие искренние, что я едва дышу.
Надежда…
– Так я не убила ребенка Билли?
– Нет. Кейт не была беременна. У Билли не было ребенка.
Она снова плачет, но на ее лице появляется слабая улыбка…
– О, слава богу! Слава богу! – Она почти смеется. Но потом берет себя в руки. – Боже, бедная Кейт! Если бы она только знала… Тогда ее последние дни не были бы такими мучительными. Она ведь тоже думала, что беременна. И Нелл так думала. Мы не знали…
Она продолжает что-то говорить, а меня вдруг осеняет. И осознание это – словно луч яркого света, пронзивший кромешную тьму. Словно спадающая с глаз пелена.
Она ведь действительно не знает!
Я сейчас задохнусь. Эта новость не принесет ей радости, подобной той, которую принесли людям библейские откровения. Но я не могу не сказать ей. Меня так и распирает. Из раза в раз я приходила к ней, полагая, что она знает истинную причину смерти Кейт.
Я слышу торопливые шаги по коридору. Они быстро приближаются. Вот уже кто-то открывает засов камеры. Они вот-вот войдут.
– Рут! – пытаюсь как-то начать я.
Ее жизненный опыт и образование не позволили ей, конечно, сложить из всех известных деталей целостную картину. Но я-то? Как же я не догадалась?
– Мисс Трулав, прошу прощения, но я вынуждена попросить вас покинуть камеру. У Баттэрхэм завтра суд. К ней пришел адвокат.
– Я должна поговорить с ним! – с непривычной для себя горячностью кричу я. – Я должна…
А что же я скажу ему? Какие доказательства я могу ему привести? Все равно уже нет времени, чтобы собрать их. Все время я потратила на поиски подтверждения моим научным теориям – и как оказалось, впустую!
Главная надзирательница берет меня за руку и ведет к двери.
– Думаю, нам надо оставить адвоката и его подзащитную наедине. Пусть говорят без посторонних ушей. У них не так много времени на это.
Время… Я представляю его сейчас как огромные песочные часы. И песок равнодушно утекает, его все меньше и меньше…
– Рут! – отчаянно кричу я. – А ты рассказывала все это адвокату? Или капеллану?
Если мне удалось докопаться до истины, может, и они смогут?
Но Рут качает головой:
– Я доверяла только вам…
Меня охватывает отчаянье. Я хочу вцепиться в дверной косяк, как зачастую делают смертники, и кричать, что не выйду отсюда ни за что. Но дверь гулко захлопывается за мной.
– Рут! – кричу я что есть сил. – Я верю тебе!
Не знаю, слышала ли она. Меня увлекают по коридору, все дальше и дальше от нее.
– Дора? Ты слушаешь меня?
Я перевожу взгляд с тарелки, на которой остывает свежая яичница, на папу. Тот, в свою очередь, говорит, размахивая вилкой с наколотым на нее куском.
– Я запрещаю тебе выходить из дома! – говорит он, размахивая вилкой. – Ты неважно выглядишь!
Да, я чувствую себя плохо. Меня тошнит и постоянно кружится голова. В последние несколько недель я явно пренебрегала своим здоровьем. Вот почему у меня бурлит в животе, пропал аппетит, и даже кофе кажется каким-то странным на вкус.
Ну конечно. Я даже не хочу думать о других причинах.
Беру в руки чашку и смотрю в нее, а не на отца.
Чем больше я нахожу у себя внешнего сходства с ним, тем хуже мне становится.
– Ничего подобного! – отвечаю я так беззаботно, как только могу. – Просто сегодня будет суд над одной из моих подопечных. Вот я и переживаю за нее.
– И это все?
Это, конечно, не все. Ведь миссис Пирс уже молчаливым призраком сидит с нами за столом. Она делает все, чтобы поскорее вытравить из этого дома дух моей доброй и милой мамы. Но я все же киваю. И делаю еще один глоток кофе. Он всегда был таким горьким?
Перед моим внутренним взором вновь всплывает обеспокоенное лицо сэра Томаса. Нет, только не это!
Папа, похоже, сейчас тоже о нем думает.
– А ты давно не получала писем? Может, пришло что-то опечалившее тебя? Или, наоборот, что-то… интересное? – Его серые глаза буравят меня, словно острые иглы. Папа никогда не умел тонко намекать.
– Не припомню такого. Правда, я планировала разобрать почту завтра. И Фанни давно ждет от меня письма.
Папа в задумчивости жует. Накалывает на вилку очередной кусок ветчины:
– Кажется, пару дней назад пришло какое-то письмо из Хэзерфилда.
Я долго промокаю рот салфеткой, скрывая от папы свои дрожащие губы.
– Да бог с тобой, папа! Конечно, нет! Леди Мортон не переписывается со мной. Я, наверное, не слишком интересна для нее…
– Ну значит, мне показалось…
– Наверное…
– Но я хочу, чтобы ты знала, что я не потерплю и тени непочтения к этой семье. Особенно сейчас, когда наш род наконец возвращается на должное ему положение в обществе. Я приложил много усилий, чтобы мы были представлены сэру Томасу и чтобы это знакомство переросло в… Если вдруг случится что-то оскорбительное для него… Я не снесу такого унижения, Дора. И дорогая миссис Пирс, конечно, тоже.
Я резко встаю из-за стола. С трудом, но удерживаюсь на ногах.
– Прошу простить меня, папа. Я пойду к себе. Мне нужно подготовиться к этому заседанию суда.
Он громко хмыкает.
– Посмотри на себя! У тебя руки дрожат! Я запрещаю тебе!
– Я просто должна быть там. Я обещала этой женщине. Она сирота, и у нее нет друзей.
Не отрывая от меня глаз, папа берет с колен салфетку и вытирает рот.
– Тогда я буду вынужден сопроводить тебя туда, чтобы проследить, чтобы ты вела себя подобающим образом.
Я понимаю, что ничего не смогу с этим поделать. Или я пойду туда с отцом, или не пойду вообще. Мой выбор очевиден. Я должна услышать все свидетельства обвинения. Это либо укрепит меня в моих подозрениях, или окончательно развеет их.
– Я не уверена, что тебе будет приятно присутствовать на слушании этого дела, – предупреждаю я отца. – Возможно, тебя оно огорчит.
Сама того не желая, я вызвала у него усмешку.
– Если уж ты – юная леди – можешь вынести это, то смогу и я. Или ты считаешь, что я уже старый осел, особо ранимый в силу своего возраста? У меня есть еще порох в пороховницах, хотя ты, наверное, давно записала меня в дряхлые старики.
О да, есть, конечно. Наверное, я как его дочь во многом недооценила его.
51. Доротея
Еще на подходе к залу суда я слышу, как он гудит, словно пчелиный рой. Греймаршу пришлось высадить нас почти за триста ярдов. Он тут же принялся судачить с другими кучерами.
Я рада, что могу опираться на руку отца, пробираясь между людьми и лошадьми к дверям. Понятное дело – ведь о деле Рут растрезвонили даже далеко за пределами нашего городка. Еще бы! Отравила свою хозяйку! Это же самый изощренный и бесчеловечный способ убийства!