– Нужно переехать в Москву, – пробасил Игорь.
– А мне жалко, – сказала Лена, – здесь папа и мама жили…
Пламя в трубе протяжно завывало, огненные пятна заплясали на полу.
– Мы здесь всю неделю будем, – сказала Лена. – Приезжайте к нам в гости.
– Не знаю, – сказал Миша, – на этой неделе мы будем очень заняты. Завтра на сборе отряда решается вопрос о передаче в комсомол. Если нас передадут, то нужно пройти бюро ячейки, ячейку, райком.
– Вы уже комсомольцами будете? – удивилась Лена.
– Да. – Миша помолчал, потом спросил: – Скажи, у вас есть чердак?
– Есть.
– Из него виден двор Терентьевых?
– Виден. Зачем тебе?
– Хочу посмотреть.
– Пойдем, покажу.
Миша и Лена вышли в холодные сени и по крутой лестнице поднялись на чердак.
– Дай руку, – сказала Лена, – а то упадешь.
Они перелезли через стропила и подошли к слуховому окну.
Поселок лежал большими квадратами кварталов; за ним темнел лес, разрезанный надвое дальней железнодорожной колеей.
От домов, сараев, заборов повсюду чернели на снегу длинные тени. Телеграфные провода струились от столба к столбу, фарфоровые ролики комочками ютились на перекладинах. Было светло почти как днем.
Лена стояла рядом с Мишей. Лицо ее, освещенное луной, казалось совсем прозрачным, только чернели на нем тонкие брови и длинные, загнутые вверх ресницы. Она держала Мишу за руку, и оба они молчали… Миша посмотрел на соседний терентьевский двор. Он был большой и пустой. Вдоль забора тянулись постройки и лежали сваленные бревна.
Завыл где-то гудок паровоза и сразу оборвался.
Миша смотрел на терентьевский двор и вдруг увидел, что дверь дома открылась. На заднее крыльцо вышел высокий человек в накинутом на плечи полушубке. Он стоял спиной к Мише и курил. Потом он бросил окурок в снег и медленно повернулся. Миша изо всех сил сжал руку Лены.
Это был Никитский…
Глава 70Отец
Домой ребята вернулись поздно вечером.
Мама сидела за столом и читала книгу. Она обернулась к Мише и молча укоризненно покачала головой.
– Понимаешь, мама, – быстро заговорил Миша, – встретили в Пушкине знакомых, вот и задержались. Я там и поужинал, так что ты не беспокойся. – Он заглянул через ее плечо в книгу. – Ты что читаешь? А… «Анна Каренина»…
Она почувствовала в его голосе равнодушие и спросила:
– Тебе не нравится?
– Не особенно. Я больше «Войну и мир» люблю. – Миша сел на кровать и начал раздеваться.
– Почему?
– Почему? В «Войне и мире» герои все серьезные: Болконский, Безухов, Ростов… А здесь не поймешь, что это за люди. Стива этот – бездельник какой-то. Ему сорок лет, а он из себя все деточку строит.
– Не все герои легкомысленны, – возразила мама. – Например, Левин.
– Да, Левин, конечно, посерьезней. Да и то его ничего, кроме своего хозяйства, не интересует.
– Видишь ли, – мама медленно подбирала слова, – это были люди своего времени, своего общества…
– Я понимаю. – Миша уже лежал под одеялом, заложив руки под голову. – Это великосветское общество. Но и в «Войне и мире» тоже рисуется великосветское общество. А посмотри, какая разница. Там люди имеют какие-то цели, стремления, сознают свой долг перед обществом, а здесь не поймешь, для чего живут эти люди – например, Вронский, Стива. Вот скажи: ведь человек должен иметь какую-то цель в жизни?
– Конечно, должен, – сказала мама, – но, по-моему, каждый из героев «Анны Карениной» имеет цель. Правда, эти цели сугубо личные: например, личное счастье, жизнь с любимым человеком. Маленькие цели, но всё же цели.
Миша поднялся на локте:
– Какая же это цель, мама! Если так рассуждать, то каждый человек имеет цель. Выходит, у алкоголика тоже есть цель: каждый день пьянствовать. И у нэпмана: деньги копить. Я вовсе не о такой цели говорю.
– А о какой же?
– Ну, как бы тебе сказать… Цель должна быть возвышенной, понимаешь? Благородной.
– Всё же?
– Ну, например, мы вот на днях разговаривали с Константином Алексеевичем. Он сам рассказывал. Раньше он служил только из-за денег. Где больше платят, там и служит. Значит, у него цель не возвышенная. А если он сейчас работает круглые сутки и хочет восстановить фабрику, чтобы у нас в стране было много товаров, – значит, у него цель благородная. Может быть, я привел неудачный пример, но я так понимаю.
– Чем же он виноват? Ведь раньше он не мог ставить себе такой цели. Он работал у капиталиста, и, конечно, ничто, кроме жалованья, его не интересовало.
– Значит, он не должен был работать, – решительно ответил Миша. – Ведь папа не работал на капиталистов.
– Не совсем так, – мама качнула головою, – папе приходилось работать и у капиталистов.
– Это совсем другое дело. Он работал, чтобы заработать на существование. Но ведь не это было главным в его жизни. Ведь он был революционер. И отдал жизнь за революцию. Значит, у него была в жизни самая возвышенная, самая благородная цель.
Они помолчали.
– Знаешь, мама, – сказал Миша, – я себе очень хорошо представляю папу. Мне вот кажется, что он никогда ничего не боялся.
– Да, – сказала мама, – он был очень смелый человек.
– И потом, – продолжал Миша, – мне кажется, что он никогда не думал о себе, о своем благополучии, и самое высшее для него были интересы партии.
Они замолчали. Миша знал, что маме тяжело вспоминать об отце, и он больше не задавал ей вопросов.
Потом мама закрыла книгу, потушила свет и тоже легла в постель, а Миша еще долго лежал с открытыми глазами, всматриваясь в лунные блики, скользившие по комнате.
Разговор с матерью взволновал его. Может быть, только сейчас, когда они говорили о цели в жизни, он впервые отчетливо почувствовал, что детство кончается и он вступает в жизнь.
И, думая о своем будущем, он не хотел никакой другой жизни, кроме такой, какую прожил отец и такие люди, как отец, – люди, отдавшие свою жизнь великому делу революции…
Глава 71Генкина ошибка
О том, что он видел Никитского, Миша рассказал товарищу Свиридову. Свиридов велел ребятам ждать и в Пушкино больше не ездить.
Впрочем, другие заботы владели теперь нашими друзьями. Совет отряда постановил передать в комсомол группу пионеров, в их числе Мишу, Генку, Славу, Шуру Огуреева и Зину Круглову. Ячейка РКСМ уже их приняла, и они готовились к приемной комиссии райкома.
Миша очень волновался. Ему никак не верилось, что он станет комсомольцем. Неужели исполнится его самая сокровенная мечта? Он с тайной завистью поглядывал на комсомольцев, заполнявших коридоры и комнаты райкома. Какие веселые, непринужденные ребята! Интересно, что они испытывали, когда проходили приемную комиссию? Тоже, наверно, волновались. Но для них все это позади, а он, Миша, робко стоит перед большой, увешанной объявлениями дверью. За этой дверью заседает комиссия, и там скоро решится его судьба.
Первым вызвали Генку.
– Ну что? – кинулись к нему ребята, когда он вышел из комнаты.
– Все в порядке! – Генка молодецки сдвинул свою буденовку набок. – Ответил на все вопросы.
Он перечислил заданные ему вопросы, в том числе: какой кандидатский стаж положен для учащихся.
– Я ответил, что шесть месяцев, – сказал Генка.
– Вот и неправильно, – сказал Миша. – Год.
– Нет, шесть месяцев! – настаивал Генка. – Я так ответил, и председатель сказал, что правильно.
– Как же так, – недоумевал Миша, – я сам читал устав.
Вызвали Мишу. Он вошел в большую комнату. За одним из столов заседала комиссия. Сбоку стола сидел Коля Севостьянов. Миша робко сел на стул и с волнением ждал вопросов.
Председатель, молоденький белобрысый паренек в косоворотке и кожаной куртке, торопливо прочел Мишину анкету, поминутно вставляя слово «так»: «Поляков – так, Михаил Григорьевич – так, учащийся – так…»
– Это наш актив, – улыбнулся Коля Севостьянов, – вожатый звена и член учкома.
– Ты своих не хвали, – отрезал председатель, – сами разберемся.
Миша ответил на все вопросы. Последним был вопрос о кандидатском стаже. Миша знал, что год, но Генка… И он нерешительно сказал:
– Шесть месяцев…
– Неправильно, – сказал председатель. – год. Ладно, иди…
Из райкома ребята поспешили к Свиридову, вызвавшему их на десять часов утра, и всю дорогу Миша и Слава ругали Генку. Слава тоже неправильно ответил.
– Теперь начинай все сначала, – говорил Миша. – Всех примут, а нас нет. Позор на всю школу!
– Зато у него большие успехи по конькам! – сказал Слава. – Целые дни на катке пропадает, даже газеты в руки не берет.
Подавленный всем случившимся, Генка молчал и только яростно дышал на замерзшее стекло трамвая. Однако молчание ему не помогало. Друзья продолжали его ругать и, самое обидное, говорили о нем в третьем лице, даже не обращались к нему.
– У нас все в порядке, – передразнил Миша Генку, – знай наших! Мы сами с усами, лаптем щи хлебаем.
– Шапками закидаем, – добавил Слава.
– Он все о кладе мечтает, – не унимался Миша, – все клад и клад. Какой кладовщик нашелся!..
– Он в миллионеры метит, – добавил Слава, но более мягко. Ему, видно, стало жаль удрученного Генку.
Они доехали до большого здания, где внизу их ожидал пропуск в комнату № 203, к товарищу Свиридову.
– Что же вы, друзья, опаздываете? – строго спросил Свиридов, когда они явились к нему.
– В райкоме задержались, на приемной комиссии, – ответил Миша.
– Ого! – Свиридов поднял брови. – Поздравляю молодых комсомольцев.
Мальчики сокрушенно вздохнули.
– Что вы? – спросил Свиридов и внимательно посмотрел на них. – Что случилось?
– Провалились, – глядя в сторону, сказал Миша.
– Провалились? – удивился Свиридов. – На чем?
– На вопросе о кандидатском стаже.
– Это я виноват, – угрюмо произнес Генка.
– А на остальные вопросы как вы ответили?
– Как будто правильно.
– Что ж вы горюете? – рассмеялся Свиридов. – Из-за одного неправильного ответа вам не откажут. Кто хочет и достоин быть комсомольцем, тот им будет. Так что не огорчайтесь… А теперь, ребята, приступим к делу. Слушайте меня внимательно. Никитский упорно именует себя Сергеем Ивановичем Никольским. При этом он ссылается на ряд свидетелей, в том числе и на Филина. – Свиридов усмехнулся. – Хотя после пропажи ножен они все передрались: Филин сваливает на филателиста, филателист – на Филина. Между прочим, – он внимательно посмотрел на ребят, – свой склад они заблаговременно ликвидировали: видимо, их кто-то спугнул.