— Большевизм ни при чём! — воскликнул я, всё ещё надеясь привлечь его на свою сторону. — Большевизм — явление временное. Просто гримаса истории, не более того. Я противостою лицемерию и продажности. Такие, как я, работают для будущности России! Большевизм ни при чём!..
— В чём же ты видишь её будущность?
Я осёкся. Слова застряли в глотке. На самом-то деле я видел свою личную будущность лишь в Ларисе. Мои представления о будущей жизни зиждились на мечтах о возвращении в Тверь, к прежней жизни. Но теперь получалось так, что Великая война изменила всё, возможно, безвозвратно…
— А я-то думал о тебе, как о герое кавалерийских рейдов. Пруссия, Литва, Польша — сколько земель перебывало под копытами твоей лошади? А помнишь, туманные вечера над Волгой, когда летняя жара уже спала и звёзды светят из воды сквозь лоскутья тумана? Мы мечтали тогда изменить мир. А теперь мы оба боремся за возвращение милой сердцу старины по разные стороны баррикад. Потомственный дворянин сделался борцом за дело мирового пролетариата!
В его словах я услышал горечь. Суетливые поиски контраргументов на некоторое время лишили меня дара речи. Но тут сам Юрий пришёл мне на помощь:
— Мир разбился на мелкие черепки, и большинство ковыряются в его осколках, просто надеясь найти что-нибудь пожрать. В то время как большинство просто пытаются выжить. Я говорю об офицерах Генерального штаба, которые остались буквально без куска хлеба. Им уже не до идей. Мечутся. У каждого семья. Кто их осудит? Но против них придётся воевать. Их руками и их знаниями красноармейский сброд обращается в армию. Вот и ты… А я-то думал…
Он умолк. В сумерках я всё ещё не мог разглядеть выражение его лица, но я помнил, как в гневе ли или в воодушевлении твердеют его скулы, как напрягаются на шее жилы.
Припомнилось, как в нашу бытность в Твери он, скорый на драку, щедро раздавал зуботычины каждому, кто попадётся под руку. Именно эта его воинственная черта особенно не нравилась матушке моей Ларисы. «В горячем жеребце мало разума», — так говорила она.
Наконец Юрий заговорил. Но интонации его голоса, против моего ожидания, оказались спокойными:
— Мы прошли через Великую войну, и мы выстоим против большевиков.
А меня будто бес терзал снова встрять с ним в спор, словно подзуживал кто. И откуда брались силы в истерзанном голодом и усталостью теле?
— Через Великую войну с тем самым германцем, с которым ротмистры Розенберг и Гершельман были уполномочены вести переговоры, — прорычал я. — Кем уполномочены? Сбежавшими из Петрограда либеральными деятелями, завалившими трёхсотлетнюю монархию? Ты говоришь: оборем большевиков. Да разве в большевиках дело? Говорю тебе: это заговор сатанистов. Ты говоришь: мечутся в поисках куска для семей. А я отвечу: вгрызаются в тело родины для личной наживы. В Добровольческом корпусе процветает спекуляция. А германские оккупационные власти смотрят на это свозь пальцы. А относительно социальной базы скажу тебе так: реквизиции, реквизиции и ещё раз реквизиции. Не стоит обращать внимания на прокламации Булак-Балаховича! Они были расклеены по тем же столбам, где болтались висельники. Действовали под девизом «грабь награбленное». Действительно, во всей округе ты не найдёшь ни одной уцелевшей усадьбы. Местные хлебопашцы всё растащили по своим закромам. Обирая крестьян, Булак-Балахович обещал всё вернуть их господам, а потом офицеры его штаба торговали в розницу сервизами Императорского фарфорового завода. Чайные пары, блюда, салатники, столовое серебро. В том числе и с вензелями членов императорской фамилии. Я видел это собственным глазами! И знаешь, о чём я думал? О Ларисе! О Боршевитиновском гнезде, которое, скорее всего, так же разорено, как все помещичьи усадьбы в Псковской губернии.
Я говорил, и злые слёзы наворачивались на мои глаза. В какой-то миг мне показалось, будто Юрий тронут, будто он проникся моими чувствами. Мысленно я пребывал в Пскове, бродил среди растерянных горожан, прислушиваясь к шепоткам о предполагаемых погромах и возврате ранее отнятых земель помещикам, о том, что Красная армия наступает и новых реквизиций не избежать. Читал расклеенные на столбах прокламации за подписью героя Великой войны и бывшего красного командира. Мне хотелось бы навек забыть этот текст, но память жестокая штука!
'Братья крестьяне!
По вашему призыву я, батька Балахович, встал во главе крестьянских отрядов. Я, находясь в среде большевиков, служил Родине, а не жидовской своре, против которой я создал мощный боевой отряд. Нет сил смотреть на то, что творится кругом: крестьянство разоряется, церкви, святыни поруганы, вместо мира и хлеба кругом царит братоубийственная война, дикий произвол и голод.
Час расплаты близок. Гнев народный растёт. Целые области освобождены уже от своры международных преступников. Все страны мира идут против них.
Братья, я слышу ваши желания, и я иду на помощь вам, обездоленным, разорённым.
Объявляю беспощадную партизанскую войну насильникам.
Смерть всем посягнувшим на Веру и Церковь православную, смерть комиссарам, смерть красноармейцам, поднявшим оружие против своих же русских людей. Никто не спасётся. С белым знаменем вперед, с верой в Бога, в своё правое дело, я иду со своими орлами-партизанами и зову всех к себе, кто знает и помнит батьку Балаховича и верит ему. Пусть красноармейцы, в ком не убита совесть, бесстрашно идут ко мне, мы вместе будем свершать великое дело — освобождение Родины.
Братья, не давайте сыновей в солдаты, отбирайте у большевиков оружие и вооружайтесь сами, не давайте ни хлеба, ни сена, взрывайте мосты, ловите и убивайте комиссаров.
Все к оружию, смело вперед, не бойтесь, среди Красной армии много наших честных хороших людей, которые перейдут в наши ряды. Я дам вам оружие, дам храбрых начальников. Тысячи ваших крестьян пойдут за мной, нет силы, которая может сломить эту великую народную крестьянскую армию.
Атаман крестьянских партизанских отрядов батька Балахович'
Я вздрогнул — звон и скрежет кандалов вернули меня к реальности нашего подвала. Похоже, Простак Простаков начал оживать после лёгкой контузии, нанесённой ему моим детским другом, а это значит, что мне следовало завершать мой рассказ.
— Нам пора прощаться, — проговорил Юрий.
Я кивнул. Успев привыкнуть к нему, я перестал удивляться его прозорливости. Он поднялся.
— Вот только…
— Что?
— Я так и не понял… Собственно, зачем ты приходил? Если ты думал, что я уйду с тобой, то ошибался. Я устал бегать с одной стороны на другую.
— Не стоит! Я зашёл, узнав, что ты здесь. Зашёл просто повидаться.
— Относительно Ларисы…
— Относительно Ларисы. Да, я видел её в Петрограде. Правда, мельком и издали, но видел. Она…
— Почему мельком? Отчего не подошёл? Как она? Ведь она не сможет выжить в одиночку, а её родители, насколько мне известно, убиты. С кем в таком случае она живёт? Адрес?
Ах, почему же о самом важном он заговорил лишь перед самым уходом? Я вскочил. Я ухватился за его рукав, как хватается тонущий человек за любой доступный его рукам предмет. Я хватал ртом воздух, но его всё равно не хватало.
— Постой. Не волнуйся так.
Возможно, жест показался мне недружественно резким, когда Юрий освободил от моей хватки правую руку и засунул её под обшлаг зипуна, который, как оказалось, являлся не только средством сохранения тепла, но служил и для маскировки вполне исправной офицерской формы. Юрка Бергер — офицер и осмеливается шастать по тылам красных в форме! Теперь, когда совсем рассвело, я мог разглядеть и его одежду, и выражение лица. Оно было всё тем же. Гладкое, без шрамов и морщин. Усов и бороды Юрий, как и прежде, не носил. Лицо гладкое, как у человека, уделяющего должное внимание личной гигиене. Я разглядел все пряжки на его портупее, и кобуру, и ножны кортика. Мимоходом удивился: откуда и зачем ему такое оружие? Впрочем, удивление быстро прошло. Я помнил Юрия шикарным, по тверским меркам, щёголем. Пожалуй, друг моей юности, шафер на моей свадьбе, по нынешней военной моде вооружен до зубов. Возможно, он прискакал сюда на лихом, вороной масти скакуне или на тачанке. Возможно, у дверей его ожидает ординарец с винтовкой, а может быть, и целая свита.
— Не угадал, — усмехнулся Юрий. — Я прибыл один и на пролётке. На ней же и уеду, если только местный сброд, именующий себя чекистами, не отобьет их у меня.
Сказав так, он зачем-то схватился за ножны кортика. Зачем? Хочет показать мне клинок? Вот уж не любопытно! Но Лариса! Он же видел Ларису!
— Мы должны проститься. Сейчас, — проговорил Юрий, а о Ларисе — ни слова.
Передо мной стоял совсем чужой человек, не тот, что несколько минут назад кормил меня сдобой с маслом. Этот чужак, неведомо зачем явившийся, казался мне злонамеренным и безжалостным. И ещё непреклонным в своём стремлении достичь каких-то неведомых мне целей. А я — всего лишь помеха в осуществления его намерений — стоял перед ним, будто проситель, с одним лишь искательством, самым горячим, самым высоким и униженным одновременно.
— Адрес Ларисы… адрес… — бормотал я.
— Не могу знать. Видел мельком. Но ей ничто не угрожает. Она не голодает и под защитой.
— Как же ты можешь знать такие подробности, если видел лишь мельком? Обещай же мне, что разыщешь её и позаботишься.
— Обещаю: разыщу и позабочусь.
— А я сам…
— Ты всё правильно понимаешь: сам ты ничего уже не сможешь.
Тот, кого я знал как Юрия Бергера, зачем-то вытащил клинок из ножен.
— Красивое оружие. Именное? Награда? — растерянно поинтересовался я.
Так хотелось быть вежливым и выглядеть благодарным, чтобы он наконец смилостивился и рассказал мне о Ларисе.
Юрий, ни слова не говоря, поднёс к моим глазам рукоять оружия. Он держал кортик ловко, за остриё. Тогда-то я и заметил на его руках перчатки. Когда же он успел их надеть?
— Ты выглядишь довольно странно. Эта офицерская форма… В каких ты чинах? Полковником может стать лишь потомственный дворянин, а ты… — пробормотал я.