— Дурак ты, Петренко…
— Дурак⁈ А ну вываливай свои сведения! Кобенишься? Ну покобенься напоследок. Скоро товарищ Матсон с тебя спросит, да никаких сведений у тебя нет. «Благородное дело!» «Не предавал!» Тьфу!..
В ответ на слова Петренки желудок матроса снова опростался. На этот раз скудно и оттого ещё более мучительно.
— Я тебе честно скажу, Петренко. Дело у нас благородное, но сам ты настоящая пакость.
Матрос выталкивал из себя слова, с трудом подавляя новые приступы головокружения.
— Я пакость? Тут ты не в русле настоящего момента. Я слушал речи новых бар. Два раза. Сначала перед нами выступал товарищ Троцкий. Агитировал относительно текущего момента, который стал другим по сравнению с зимой.
— Вот паскудство! То один момент у тебя настоящий, то другой. Ты определись: когда, сейчас или зимой настоящий момент?
— Прошлой зимой я возил в Петроград донесение особой секретности. В том донесении… А, да тебе не надо знать. Ты по пьяни любому выболтаешь. Так вот, в Питере для просвещения себя я отправился на митинг. Там товарищ Зиновьев вещал. Красноречивый барин. Одет богато. В высокой шапке. Я уж думал, не медвежья ли шапка, как в старину у бояр было…
— В старину у бояр были смушковые шапки.
— Не перебивай! В высокой шапке, а говорит так, что заслушаешься. Я долго на том митинге отирался и речь боярскую дослушал до конца. Выводы сделал.
— Отзынь с выводами, дура ты эдакая. Голова болит!
— Вот отвинчу голову и перестанет болеть! Сейчас о другом. О товарище Троцком. Этот из Петрограда до нашей Гатчины доехал нарочно, чтобы речь сказать.
— Зиновьев… Троцкий… Чёрт и Сатана. Ой, болит моя голова!
— Ну, Троцкий-то явно еврей. И глаз у него нехорошо горит. И не барин он, а так…
Петренко осёкся, перекрестился, заозирался, будто желал прекратить разговор о «красных барах». Однако матрос не дал ему «выпасть» из разговора, спросив:
— А Зиновьев не еврей?
— Кто ж знает? На этот счёт сомнения есть, хоть и красиво говорит.
— Вот тут ты и оплошал, Петренко. Дай же покоя… Голова болит!
— Но всё-таки кое в чём большевики не правы. Немцев поменять на евреев — это не дело.
— Тише ты, дубина! Вот товарищ Матсон услышит!
— Да видал я его…
— Тише! Слышь, кто-то идёт!
— Это товарищ Матсон с товарищами. Давай-ка, подтянись!
Петренко метнулся к пролётке. Кто бы мог предположить такую стремительность в столь крупном теле? Послышался шелест обёрток. Матрос заметил, как Петренко рассовал по карманам несколько небольших свёртков. А объёмистый мешочек уместился у него за пазухой. Матрос почуял запах махры. Значит, и она в пролётке была… А шаги приближались, быстрые, уверенные. Нешто товарищ Матсон возвращается один? Но вот из сада послышались крики — чей-то хрипловатый баритон призывал товарища Матсона остеречься — и треск выстрелов. На этот раз палили из винтовок. Под бескозыркой тут же прояснилось, а душа упала в голенища реквизированных вместе с шинелью сапог убиенного балаховца. Если товарищ Матсон командует перестрелкой в саду, если к кузне приближается не товарищ Матсон, то чьи шаги слышал только что матрос? Внезапный ужас, до мурашей, до озноба окончательно вытрезвил матроса, превратив из порядочного вояки в тугой ком страха. Когда в полутёмную кузню ворвался вооруженный до зубов владелец пролётки, лошади и снеди, обострившееся от страха зрение позволило матросу разглядеть его во всех пугающих подробностях: револьвер зажат в руке, сапоги и обе штанины вымокли. Знать, долго водил за собой товарищей чекистов по псковским задворкам, по оттаявшей от изморози траве. Петренко попытался заступить врагу дорогу и, получив между глаз рукоятью револьвера, — хорошо, не пулю! — завалился на спину. Падая, он успел перехватить винтовку и снять её с предохранителя. Окопный опыт пехотинца дал о себе знать — лёжа на спине в очень неудобной позе, Петенко успел выстрелить несколько раз. Кузня наполнилась дымом и пороховой вонью. Пули рикошетили. Красивая лошадка взыгрывала, громко крича от страха. Неизвестный ласково уговаривал её. Матроса слепили яркие вспышки выстрелов. Опыт-то опытом, но и выпитое давало о себе знать. Пьяная отвага Петренки быстро иссякла после того, как ночной гость дал острастки. Он не промахнулся ни разу, и вскоре тяжело раненный Петренко громко взывал о помощи из дальнего угла кузни. Незнакомец подошёл к нему, и матрос подумал: вот сейчас дострелит, но ряженый крестьянин лишь забрал винтовку и попросил Петренко заткнуться.
Кобылу он запрягал сноровисто, с навыком человека, привыкшего исполнять такую работу. Матрос следил за ним, заняв позицию за казаном, в том самом месте, где гость так щедро и по-доброму его угощал. Его, матроса, таинственный пришелец не разоружил, видимо, по недосмотру. Теперь уж матросу было ясно, что человек в портупее и с кортиком у пояса никакой не крестьянин, а чёрт знает кто, возможно, и белогвардеец. И этот чёрт знает кто за пальбой и вонью позабыл, что где-то в полумраке кузни затаился ещё один человечишко, списал матросика со счетов. А винтовка-то у матроса вполне исправна и к тому же заряжена. И позицию для ведения огня он занял выгодную…
Матрос слышал характерный скрип подпруг, неровное дыхание и топотание готовой удариться в панику лошадки. Слышал он и вовсе не крестьянский выговор неизвестного, разговаривавшего с лошадью вроде бы на французском языке. Матрос вздрогнул и на некоторое время утратил боеготовность, когда незнакомец заговорил и с ним:
— Даже если ты уже обмочился от страха, то, наверное, всё же не утратил здравомыслия. Я к тому, что, выстрелив, ты, скорее всего, промажешь. Какой из матроса стрелок? В то же время, выстрелив, ты выдашь себя, я буду точно знать, где ты. Это знание поможет мне вести прицельный огонь. Как ты уже заметил, я никогда не промахиваюсь. Сидишь тихо? Вот и молодец. Сейчас на этом подворье только мы с тобой — остальные почти все или мертвы, или под командой упыря Матсона рыщут по задворкам и огородам в поисках меня. Впрочем, я, как ты понимаешь, большой мастак запутывать следы, и потому они явятся сюда через какое-то время, но не скоро. Мне лучше бы убраться до их прихода. Провизию и выпивку оставляю. Лучше сытно позавтракать, чем гоняться за пулями. Не так ли?
Голос его звучал успокоительно и так дружески, что матросик заслушался. Он кивал, соглашаясь с каждой сентенцией своего невидимого собеседника.
Да и как поспоришь, если умиротворяющему голосу незнакомца вторили обычные звуки утра. Вот в отдалении пропел петух, а за оградой ГубЧК, по брусчатке пустынной улицы прогрохотала тяжёлая подвода.
Когда же неподалёку послышались шаги и голоса — кто-то снова поминал товарища Матсона и ещё какого-то беглого полковника — незнакомец заторопился.
Матрос слышал, как пролётка выкатилась из сарая. Лошадка глухо стукала копытами в подмёрзшую за ночь грязь. Он слышал, как скрипнули рессоры — это незнакомец вскочил на облучок.
Матрос перехватил винтовку, приподнялся. В распахнутые двери кузни вползал утренний туман. Вроде бы и светло, но всё равно ни зги не видно. Он мог бы видеть небольшой участок двора — ворота кузни располагались как раз напротив чёрного входа в дом. Но выкрашенной синей краской двери под низко нависающим кованым козырьком не было видно из-за тумана. В то же время матрос слышал приближающиеся голоса своих товарищей. Товарищ Матсон отдал команду незамедлительно отправляться на набережную с целью проверки содержимого какого-то баркаса. Петренко в своём углу перестал стонать. Возможно, и помер уже.
Матрос хотел было закричать, позвать на помощь, но быстро отмёл эту мысль, решив действовать самостоятельно. Уж очень хотелось оправдаться перед товарищем Матсоном, показать геройство при задержании опасного врага. Да и гибель Петренко была на его, матроса, не вполне чистой совести.
Ещё раз проверяя затвор, матрос едва не уронил винтовку. Ствол ударился о чугунную наковальню. Звук получился звонкий. Голоса товарищей утихли.
— Что это? — спросил после продолжительной паузы товарищ Матсон.
— Это Петренко в сарае шарохается. Увалень он, вот и бьётся обо что попало, — ответили ему и снова о каком-то полковнике:
— Я думаю, то точно был полковник. Описания совпадают. Да вы же сами видели на нём офицерскую форму. Припомните донесение из Гдова о возможной диверсии? Так я думаю, он к пристаням подался…
— Товарищ Семёнов, вызывай машину. Вместе с Иванченко, Креминсом, Августовым и Николаевым поедешь к пристаням разбираться, — скомандовал товарищ Матсон. — А тут разберёмся с ранеными и убитыми и вас догоним.
— Да что тут разбираться, когда в донесении из Гдова ясно говорилось…
Так они спорили, не замечая скрипа — воротные петли затянули отходную. Враг уже отодвинул засов и распахнул ворота, а беспечные товарищи матроса, верно, думают, будто это увалень Петренко возится в сарае и скрипит, и бренчит инвентарём. Сейчас пролётка выкатится на улицу и будет такова. Уйдёт неизвестный и ловкий злоумышленник, а вина за все упущения ляжет, разумеется, на матроса. Как-то ещё удастся оправдаться за гибель Петренко…
Матрос наконец решился.
— Эй! Стоять! Пролётку и лошадь реквизировал товарищ Матсон для нужд Псковской ЧК! — крикнул он, вскакивая.
Но кто-то почти невидимый пихнул его в грудь, и он осел на колоду, больно ушибив копчик.
От второго удара, обрушившегося на его голову, перед глазами заплясали искры. В кузне сделалось будто бы светлее, и на дворе туман рассеялся. Матрос почуял: третьего удара не миновать и вскочил было, и побежал, но очередная затрещина настигла его уже на бегу. Матросу хотелось позвать товарища Матсона и других товарищей или, на худой конец, просто выругаться, выматерить незнакомца с офицерскими повадками. А ещё лучше — ткнуть его штыком в середину груди. Но удары сыпались на его голову и плечи один за другим. Матрос понял, что враг подобрал его же собственную винтовку и орудует её прикладом. Порой ему удавалось уворачиваться, тем самым ослабив сокрушительность очередного удара. Но противник не отступал. Матрос слышал его прерывистое дыхание. Матросу захотелось изъязвить противника трудными вопросами классового характера, но тот, наконец, нанёс решающий удар, поваливший матроса навзничь. Обострившимся до предела зрением, матрос увидел над собой четырёхгранное шило штыка.