Говоря так, визитёр то и дело посматривал то на штык латыша, то на плакат, украшавший одну из стен моего кабинета. На плакате точно такой же латыш протыкал точно таким же штыком хорошо упитанного буржуя.
— Позвольте ходатайствовать за этого русского! — воскликнул товарищ Томас. — Готов даже внести взнос… налог… лепту?
И он проворно извлёк из кармана объёмистое портмоне. Тотчас на свет явилась двадцатидолларовая купюра.
— Кормовые… на прокорм… э-э-э…
Его выпуклые глаза сверкнули непонятным мне задором. Чёрт их разберёт, этих англичан! Что за благотворительность? На кой ляд дался ему недорезанный русский буржуй? Впрочем, обстоятельства заставляли меня уступить.
— В столовой Петросовета обеды для сотрудников бесплатно. Прошу вас убрать ваши… гм… деньги.
— Обед возможно подать сюда, в кабинет?
На кой чёрт ему потребовалось обедать с недобитком в моём кабинете? Тут уж я уступать не стал. Мучимый множеством трудных вопросов — вопрос с неверностью жены разрешился самым благоприятным образом, но оставались и иные, не менее злободневные — я испытывал острейшую потребность остаться с господином Томасом наедине.
— Воля ваша. Лариса распорядится подать. Но этого господина-нетоварища я желал бы отправить восвояси. Применять к нему меры пролетарского правосудия пока не станем, но…
— Гуманист! — закатив очи долу, воскликнул товарищ Томас. — Подлинный пролетарский гуманист!
— Деятельность по строительству Советского государства к гуманизму не имеет никакого отношения, — возразил я. — Однако я намерен поучаствовать в спиритизме. Вот и товарищ Штиглер неоднократно меня приглашала к себе на квартиру.
Вопреки моим возражениям, англичанин сунул-таки зелёную купюру с портретом умершего президента САСШ в горсть горе-любовника. Прибежавшая из приёмной Злата добавила от себя ещё какой-то пергаментный свёрток. Жена понимала, что я непременно замечу её жест совершенно непролетарской благотворительности. Но червь ревности в моей душе к тому моменту окончательно издох. Более того, труп ядовитого червя успел разложиться. Пока несносный Томас лопотал своё то по-английски, то по-немецки, я размышлял о попечительской работе в сиротских приютах. Раз уж моя жена так сердобольна, то не следует ли её отправить в командировку, положим, в то же Токсово? Сиротским приютам необходима инспекция на предмет качества пищи и преподавания. В Токсово относительно безопасно. Временное отсутствие Златы предоставит в моё распоряжение неделю времени для занятий с Ларисой Штиглер. Возможность участия в спиритическом сеансе, на котором так настаивала товарищ Штиглер, станет реальностью. Без лишних глаз, без Златы. Я вдруг вспомнил, жена обмолвилась ненароком, дескать, Лариса Штиглер и сама недурной медиум. Поначалу, я разгневался и даже, кажется, кричал, но потом…
Во всём этом деле оставалась лишь одна загвоздка: есть ли в Токсово сиротские приюты?
— Токсово? Где это? — встрепенулся англичанин. — Уж не хотите ли вы спрашивать у загробных жителей относительно приютов в каком-то Токсово?
— Можно спросить прямо сейчас, если желаете, — всполошился недобиток, продолжая уделять должное внимание штыку латыша. — Конечно, этим предпочтительнее заниматься вечером или даже ночью, когда энергетические потоки, связывающие наш мир с загробным, наиболее ярки. Но можно попробовать прямо сейчас.
От его вранья, трусости и низости у меня защекотало в носу. Я страдаю аллергией на буржуев, честное слово. Каких-нибудь полтора года назад этот индивид, как кум королю, поплёвывая, раскатывал в пролётках, а теперь едва ли не лижет мои башмаки. Я несколько раз к ряду чихнул, прежде чем смог заговорить.
— Я не верю с загробный мир! — воскликнул я. — Во всяком случае, если даже он и существует, то, безусловно, одинаков и днём, и вечером. Я не верю в увлечения товарища Златы. Я просто хочу удостовериться в том, что все эти занятия чистой воды профанация и мошенничество.
— Товарищ Злата отправится в Тосково, а товарищ Зиновьев — на Охту, на квартиру Штиглеров. Это при том, что Петроград наводнён белыми шпионами. Прогулки по улицам с целью посещения спиритических сеансов могут быть опасны. Многие товарищи уже убиты белогвардейскими наймитами…
Голос товарища Томаса звучал бесстрастно, но аргументация не терпела ни малейших возражений.
— Я не шпион белых! — горе-медиум сложил ладони в молитвенном жесте. — Я простой обыватель. Я не злоумышляю!
— Но вы медиум, сударь? Это не враньё? — спросил товарищ Томас, изображая на лице самую ласковую из своих мин.
— Медиум! Клянусь, медиум! Я могу! В кабинете господина… товарища Зиновьева плотные гардины. Если их сдвинуть, получится вполне приемлемый для сеанса полумрак. Всё можно сделать прямо сейчас, незамедлительно. Но если при чрезвычайной занятости господина… товарища Зиновьева он прямо сейчас не может, то можно в любое время. Возможно, действительно на Охте, на квартире Штиглеров, как обычно. Надо только сформулировать вопросы. Списочек составить и для памяти на бумажке записать.
— А тарелка? Я слышал, что нужна специальная тарелка. Участники сеанса садятся в кружок и протягивают руки к тарелке, а потом…
— … А потом задают вопросы, которые надо заранее осмыслить. За тарелкой дело не станет. Годится любая. Хоть из столовой можно взять…
И визитёр алчно уставился на тарелку, которая всё ещё стояла на ломберном столике возле окна. На ней ещё оставался единственный пока не съеденный sandwich с сёмгой.
Я расположился в гостевом кресле, тут же у окна, как зритель в зале синематографа. Сцена, наблюдаемая мной, по своему драматизму и накалу страстей вполне могла бы соперничать в любым из творений Василия Гончарова[10]. Буржуй-медиум стоит на коленях. На его лице выражение робкой надежды сменяется униженной мольбой. Товарищ Томас возвышается над ним. Лицо англичанина выражает не вполне искреннее сочувствие вперемешку с непонятным мне злорадством.
— Ну, вопрос у нас только один: возьмут ли белые Петроград? — произносит англичанин. — Не так ли, Григорий Евсеевич?
— Белым Петроград не взять! — отвечаю я. — В настоящее время именно вопросы обороны Петрограда от белогвардейской угрозы заботят меня больше всего. Однако у партии нет сомнений в том, что Петроград удастся отстоять. А что касается спиритизма, то тут дело в другом: я хочу удостовериться в рациональности мироустройства. Никакого загробного мира нет. И духов нет…
— И Сатаны нет. И чертей, — продолжил англичанин. — Равно как и Бога. Не так ли трактует миропорядок большевистская доктрина?
При его словах горе-медиум принялся неистово креститься, что добавило к моему и без того игривому настроению немалую толику веселья. Захотелось задёрнуть к чёртовой матери эти гардины, сесть в кружок за ломберный стол, протянуть к перевёрнутой тарелке пальцы и…
— Двигаем стол, товарищ Томас! — вскакивая, прокричал я. — Дверь кабинета — на замок. Вы, любезнейший медиум, усаживайтесь на этот стул. А вы, товарищ Томас, возьмите вон то полукресло…
Визитёр вскочил на ноги. Пользуясь некоторым сумбуром и суетностью момента, он схватил с тарелки последний бутерброд и с впечатляющей быстротой буквально проглотил его.
Но вот кабинет заперт изнутри, полотнища гардин сомкнуты, пустая перевёрнутая тарелка лежит на ломберном столе, вокруг которого расположились мы трое. Возможны, конечно, телефонные звонки. Возможны вызовы даже из Кремля. Но Злата и Штиглер предупреждены. Впрочем, протягивая пальцы к фаянсовому кругу, тыльная сторона которого, кстати, оказалась не вполне чистой, я дал себе слово, что стану ждать какого-либо результата никак не более десяти минут, а потом…
Сначала моё внимание привлёк странный перстень. Череп, судя по всему, лошади, лежащий на чёрном матовом камне. В глазницы черепа вставлены изумительно алые рубины, очевидно, головокружительной цены. Англичанин не расставался с перстнем и носил, на мой взгляд, довольно безвкусную, но очевидно дорогую вещицу на пальце каждый день. В полумраке кабинета странно яркие высверки камней приковали моё рассеянное поначалу внимание. Блеск камней очаровывал, гипнотизировал.
При задёрнутых гардинах в кабинете сделалось сумрачно, как бывает ночью. Мне показалось, будто и на город за окнами так же спустилась ночь. Тем не менее я был уверен, что на часах не более четырёх пополудни.
От сияния рубинов мне сделалось покойно. Насущные проблемы отступили на второй план, и мне уж стало наплевать на занявших Псков белоэстонцев, на зреющий внутри Петрограда заговор, на внутрипартийные распри, на вероятную неверность собственной жены. И упорное нежелание Ларисы Штиглер откликаться приемлемым для меня образом на мои ухаживания тоже перестало тревожить меня. Впрочем, последнее как раз совершеннейший пустяк.
Я смотрел в разгорающиеся глаза чудища на перстне англичанина, досадуя на собственную торопливость. Прежде чем затевать эдакое мероприятие, мне следовало бы попросить Злату подготовить списочек насущнейших вопросов, касающихся в первую очередь внутрипартийной борьбы с оппортунистическими элементами в ЦК. В первую голову с зарвавшимся Лейбой-оратором, который…
— Здравствуйте, дети мои. Зачем ворвались? Ах, душно мне! Петля давит шею. Нет ли у вас ножа, чтобы перерезать верёвку?
Кто это говорит? Кто осмелился войти в кабинет? Этого не может быть, ведь я собственноручно запер дверь на ключ. Я судорожно принялся охлопывать бока в поисках ключа. Я обследовал один карман за другим, включая карманы брюк, но нашёл лишь миниатюрный пистолет — забавную английскую игрушку — подарок Златы.
— Что вы! Что вы! С пистолетом нельзя! Товарищ Зиновьев, надо его убрать! — зашипел на меня буржуй.
— В кабинете посторонний!
— Ах, оставьте, my dear friend! Сосредоточьтесь! И спрячьте к дьяволу оружие! Руки кладите на стол кончиками пальцев к этой вот тарелке.