Англичанин машет руками. Кисти его рук кажутся мне огромными, как щупальца морского монстра. Но главное — перстень. Глазницы чудища сияют.
Я позволяю англичанину вынуть из моей руки пистолет — капканья хватка его пальцев не оставляет мне выбора.
— Послушай, товарищ… я расскажу тебе правду…
— … Ты узнаешь о будущем величии Советского государства!
— Заводы… гидростанции… тучные нивы…
— Гробница вождя на главной площади столицы, а перед ней — марширующие восторженные колонны.
— Я провижу триумфы, победы в войнах.
— Я провижу торжество социализма…
Так нашёптывали мне ласковые голоса, но среди них был и иной, страдающий, унылый, хриплый:
— Есть ли у вас нож, чтобы перерезать верёвку? Мне душно. Верёвка давит, душит!
Передо мной мелькали лица — искаженная ужасом, бледная мордочка буржуя, улыбающаяся личина англичанина, голова чудовища с ало сверкающими глазницами. Усы англичанина двигаются. До меня долетают обрывки фраз:
— … Найдите нож… перережьте верёвку… петля меня душит…
Я вижу собственные руки, лежащие на поверхности перевёрнутой, нечистой тарелки и сомкнутый на запястьях капкан англичанина. Пальцы его тверды, как цемент.
— Вам надо успокоиться, Григорий Евсеевич. Наш господин-товарищ Бурмистров действительно одаренный медиум. Посмотрите на его лицо. Его устами говорит иной, тонкий мир. Все духи в гости к нам. Спрашивайте же! Но сначала надо успокоиться.
— В столе. В левой тумбе. Там небольшой графинчик. Водка и рюмки. Умоляю подать!
Мой голос звучит жалко и заискивающе, но стыда почему-то я не испытываю. Кто-то подносит к моим губам не рюмку, но стакан, обычный гранёный стакан, наполовину пустой. Кто-то — но не товарищ Томас, пальцы которого по-прежнему сомкнуты на моих запястьях — вливает мне в рот обжигающую влагу. Возможно, этим кем-то являлся медиум Бурмистров. Его жалкое, потное лицо время от времени возникает передо мной. От водки разум мой проясняется, и теперь я могу по-новому увидеть нашего визитёра. Спина Бурмистрова распрямилась, взгляд прояснился и стал горделив, он словно сделался выше и шире. Передо мной вовсе не тот человек, что несколько минут назад покушался целовать мою обувь. Бурмистров величествен. Он — хозяин положения.
— Вы видите преображение подлинного медиума! — шепчет мне на ухо англичанин. — Перед вами телесная оболочка, начинённая великим духом. Отсюда и перемены в обличье. Скажи-ка, дружок, что за дух навестил нас.
В ответ на слова англичанина буржуй скорчил презрительную гримасу.
— Преклони колено перед императором Нероном, варвар, — произнесли его губы. — А ты, вождь, спрашивай. Поторопись. Тягостно мне с вами, словно петля на шее. Душит. Давит. Принесите нож. Перережьте верёвку.
— Забавно. Видите, Григорий Евсеевич? Сам император Нерон явился к нам, — шепнул мне в ухо англичанин. — Спрашивайте.
И тут же другие голоса наперебой запричитали:
— Первый вопрос самый главный…
— Второй вопрос и третий…
— Всего пять вопросов…
Я молчал, с опаской посматривая на светящиеся рубины в перстне англичанина. Медиум Бурмистров возвышался передо мной. Осанка его действительно была по-императорски горделива. Я колебался. Голоса утихли, но оставались ещё какие-то неясные шорохи. Пауза затягивалась.
— Позволите мне спросить? — встрял англичанин.
— Нет уж! Я сам!
Сказав так, я попытался высвободить руки, но хватка мерзавца оказалась необычайно сильна. Голова чудища на его перстне продолжала таращиться на меня своими алыми буркалами.
— Первый вопрос самый важный…
— Второй и третий…
— Только пять вопросов и ни одним больше…
И главное:
— Говори с духом вежливо, с почтением. Перед тобой один из Великих!
— Лейба Бронштейн. Скажи, о достойный…
— Не так! Великий…
— Говори: великий…
— Великий…
— Скажи, о великий дух, когда мне удастся убить Лейбу Бронштейна.
Ответ прозвучал незамедлительно. Голос Бурмистрова казался низким и был так громок, что я вздрогнул, опасаясь: не услышали бы в приёмной.
— Койоакан… Вернеуральск… неблагозвучные названия. Далеко друг от друга. И даты не совпадают… — Бурмистров закатил глаза, и мне показалось: ещё миг — и он упадёт в обморок, но он продолжал вполне уверенно:
— Лейбу Бронштена убьёшь не ты.
— Ага!!! Значит, он будет убит! — вскричал я.
Попытка вскочить на ноги не удалась — руки англичанина удержали меня.
А голоса шелестели.
— Первый вопрос задан…
— Самый важный вопрос!..
— Второй и третий вопросы…
— Всего пять вопросов. Только пять!..
— Какого чёрта⁈ — снова вскричал я.
А в ответ гадкие смешки и шелестящие голоса:
— Мы туточки…
— Мы здесь! Собрались поиграть с тобой…
— Второй вопрос задан…
— Всего пять вопросов. Только пять…
— Чёрт — понятие относительное, — ответствовал Бурмистров. — Один чёрт другого не краше, но даже самый обычный чёрт является косвенным доказательством Бытия Божьего, потому что сказано: если есть Дьявол, то и Бог непременно есть.
— Отзываю свой вопрос! — голос плохо слушался меня.
Я хрипел и кашлял, не оставляя попыток освободить собственные руки из тисков проклятого англичанина.
— У меня другая просьба… вопрос…
— Третий вопрос…
— Задавай третий вопрос… духи ответят тебе…
— Назначит ли Старик меня своим преемником?
— Третий вопрос задан!..
— Четвёртый и пятый вопрос…
— Всего пять вопросов можно задать…
Бурмистров уставился на меня, будто в недоумении. Минула пара томительных минут прежде, чем он заговорил:
— Ты не преемник вождя. Ты сам вождь. Тебя назовут Властелином Петрограда с полномочиями диктатора. В чём-то ты мне сродни: искоренитель веры, мастер политической игры. Престолонаследие вопреки византийской традиции. Палач, сделавшийся жертвой палача.
— О чём он говорит? Ересь! Бред! — мой разум кипел протестом, а унижаемый буржуй смотрел на меня с непонятной жалостью.
В ответ на мои спонтанные выкрики, Бурмистров продекламировал стихи новомодного поэта:
— «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем, мировой пожар в крови — Господи благослови!»[11] Мировой пожар утихнет и станет тлеть под слоем пепла. Однако новой его вспышки тебе не дано узреть.
А голоса шелестели своё:
— Четвёртый вопрос задан…
— Остался один, пятый вопрос…
— Всего можно задать только пять вопросов…
— Думай как следует…
— Спроси о важном…
— Не разбрасывайся…
И я решился сразу.
— Монумент. Памятник. Медный всадник. Нет не всадник. Я на украшенной стягами трибуне. Подо мной онемевшая толпа. Я говорю. Меня слушают и шевеля губами повторяют за мной каждое слово. Сотни пар глаз следят за малейшим моим жестом. Кто-то строчит скорописью в блокнот. Кто-то утирает внезапную слезу. Вот я заканчиваю речь, и в воздухе повисает мёртвая тишина. Она длится долго. Бесконечно. Вечно. Стенограммы моих речей, мои статьи издают собраниями книг, фолиантами с золотыми обрезами. Тиражи изданий — миллионные. Их можно найти в любой школьной библиотеке. И в столичном университете, и в самом отдалённом селе. Мой портрет в ряду изображений классиков над классными досками. Он же в светёлках девиц и в ранцах солдат. Я отлит в бронзе и изваян из камня…
— … Написан в иконописном каноне с нимбом над теменем на кленовой, увитой ветвями лавра доске…
Голос Тараса Бурмистрова звучит глухо — то ли насмешка, то ли отповедь. Некоторое время он молчит, с наслаждением внимая моему смятению, а потом продолжает:
— Настанет день — это случится не скоро, но непременно случится, — и портрет товарища Кобы влюбленные в него фанатики, правнуки фанатично преданных ему и тайно проклинавших внесут в Божий храм. Тогда случится по пословице: где много Бога, там и Сатана. Он станет олицетворением эпохи.
— Семинарист? В своём ли ты уме?
— Не будь ты подобен мне, я, пожалуй, и обиделся бы. Да, мы похожи, но есть существенное различие. Оба мы злодеи. Оба гонители христиан. Оба — разжигатели вселенского пожара. Но я, Луций Домиций Агенобарб император Нерон, потомок древнего плебейского рода, остаюсь прославляемым в веках, а имя отпрыска безродного еврея, профессионального каторжанина развеется песочком, изотрётся. Тебя станут упоминать, как отщепенца, занозу в деснице, творящей великие дела.
— Но Коба! Хитрый рябой ублюдок. Недоучившийся семинарист. Бандит, перековавшийся в письмоводителя…
Железные пальцы англичанина помешали мне продолжать, до боли, до хруста стиснув запястья так, что поток брани превратился в болезненное стенание. Лицо медиума искривилось.
— Верёвка душит. Скучно. Принесите нож. Перережьте верёвку…
И Бурмистров ухватился обеими руками за свой тощий кадык. Тело его раскачивалось из стороны в сторону, словно он вдруг обратился в детскую игрушку-неваляшку, а лицо начало меняться, постепенно утрачивая выражение надменного величия.
— Один, последний, дополнительный вопрос! — взмолился я. — Позвольте задать шестой вопрос, коварные же вы твари! Чёрт! Чёрт! Чёрт! Я хочу знать кое-что ещё!
Я вопил и рычал, совершенно не владея собой под аккомпанемент шепчущих голосов:
— Кого он зовёт? Не нас ли?..
— Он зовёт меня…
— И меня…
— Меня он зовёт!
Бурмистров очнулся. Отнял ладони от глотки и уставился на меня. Он смотрел неотрывно тяжёлым немигающим взглядом, а я ждал, с каждой минутой всё более надеясь на благоприятный ответ.
— Ты хочешь узнать дату своей смерти и имена своих убийц? — спросил он наконец.
— Ты сказал убийц? Выходит, не я Лейбу, но Лейба меня. В таком случае, я должен его опередить…
— Иван Николаев и Федор Курносов. Оба — прапорщики. Оба — очень жестокие люди. Николаев — уроженец Верхнеуральска, тридцати двух лет. Курносов помоложе. Этот из Перми. Их жестокость не сопоставима с твоей или моей, сознательной, инициативной жестокостью. Лейба Бронштейн не заискивал, не плакался, не умолял о пощаде ледоруб, поразивший его. Так же нет смысла умолять о пощаде Николаева и Курносова, которые всего лишь орудия в руках великого человека. Но ты их умолял. Ты лизал их сапоги, вертелся, как пойманный с поличным цыган-конокрад. А перед тем ты писал покаянные письма. Ты настрочил их толстую пачку. Первые два Кобе прочитал секретарь, но ни одно из них товарищ Коба не дослушал до конца. А потом ему наскучили даже упоминания о тебе…