Я задумался. Так и встал столбом среди комнаты, почёсывая плешь. Если членов совещания десять и все в высоких чинах и если к этим десяти добавить самого ротмистра Р*, то сколько же потребуется сельди и каперсов, дынь и французских булок, чтобы подать к чаю более или менее достойные закуски? Прикидывая выделенные мне скромные средства, я досадовал на моего генерала за то, что тот не предупредил меня ни о чём при отъезде в Ревель. Ах, если б знать наперёд, что в Ревеле предполагаются приёмы особ в столь высоких чинах, то следовало бы захватить собственные генеральские льняные скатерти и салфетки. При нынешних же обстоятельствах приходилось надеяться на кастеляна отеля «Коммерц», который с первого же дня стал казаться мне местом для приличной публики неприемлемым.
На подготовку к приёму важных гостей нам с Аану отвели два дня. В первый день мы выложились так, что к вечеру валились с ног от усталости и мгновенно заснули, ровно младенцы. Но накануне важного дня я спал плохо, ведь поставка большей части необходимых продуктов предполагалась ранним утром и день в день. Повару отеля «Коммерц» я решился доверить лишь самые простые дела, а именно изготовление французской закуски, именуемой canapé. Остальное надо готовить самому и успеть к полудню.
Аану вертелась у меня под боком, но не до супружеских ласк мне было. Всё думалось о важнейшем: что же за штука это такая политическое совещание при моём генерале? Может быть, это похоже на собрание борзописцев, которые в кафе и на тротуарах наперебой читают друг другу стихи собственного сочинения? А, возможно, политическое совещание есть некое подобие циркового действа? Цирковые представления мне доводилось смотреть не раз и в обществе Аану, и в одиночку. Акробаты, дрессировщики, клоуны, прости господи, кордебалет — разве всё это вместе может походить на политическое совещание?
Сомнения терзали меня большую часть ночи, и лишь перед рассветом сон ненадолго утихомирил их.
День принёс множество хлопот с приготовлением la furshet. Много сил потратили мы оба на распри со служащими отеля «Коммерц», которые не смогли предоставить для столь важного случая столовых приборов в необходимом количестве. В итоге сервировка стола оставляла желать много лучшего. А о текстиле нечего и говорить. Такие скатерти и салфетки впору только придорожному трактиру где-нибудь в Лапландском захолустье или, хуже того, в Сибири.
От работы нас с Аану отвлекали и разные странные визиты.
Тут и неоднократные явления ротмистра Р*, который постоянно вертелся, как говорят русские, всё вокруг да около, мозоля глаза Аану и мне. И всё-то у него блестящее — и аксельбант, и голенища, и пряжки на портупее, и, прости господи, пенсне на носу. А язык подвешен, что колокол на Домском соборе. Так же не умолкает. Всё «бум-бум-бум».
Тут и постоянное присутствие совершенно бестолковой прислуги отела «Коммерц», вовсе не в помощь, а скорее для внесения сумятицы или наведения русского bardak, но с эстляндской медлительностью.
Наконец назначенный час пробил. Я с сомнением рассматривал выставленные на сервировочном столике закуски. Перед началом заседания я подам блюда с канапе и кофе. Горячие закуски, портвейны и коньяк пойдут в дело ближе к концу, когда господа вдоволь насовещаются. Конечно, всё получается довольно скромно по нынешним несытым временам. Да и повар в «Коммерц» — сущая гадость: тупой и немытый. Русские называют таких людей скаредниками, потому что канапе у него крошечные и сделаны из продуктов не первой свежести. Сколько, к примеру сказать, дней пролежало на льду утиное филе? Уж мы с Аану его и нюхали, и пробовали на вкус, и перенюхивали. И решили: филе как есть с тухлятинкой. Но с шеф-поваром «Коммерц» не поспоришь. «В военное время такое филе можно считать свежим», — так он отговорился. Пришлось сервировать утиное филе с маринованными огурчиками и каперсами, чтобы остротой прибить подпорченный привкус.
Так, оценивая сервировку, ещё и ещё раз оправляя скатерти и приборы, я ожидал прибытия первых гостей. Назначено было ровно на тринадцать часов, но в половине второго я всё ещё гадал, кто же прибудет первым: человек со странной фамилией Маргулиес или полковник Крузенштерн, а может быть, и генерал, носящий уважаемую русскими фамилию Суворов?
Как говорят русские, zagad не бывает богат. Гадая и угадывая, я не попал в лузу ни разу, потому что первым в гостиную апартаментов класса «люкс» гостиницы «Коммерц» в Ревеле явился Чёрт собственной персоной. К счастью, не Сатана. Думаю, такая дыра, как «Коммерц», для Сатаны не вполне подходящее место — шика и комфорта не достаёт. Но для Чёрта «Коммерц» — вполне подходящий отель.
Чёрт, разумеется, имел обличье вполне привлекательное: чисто и даже с претензией на шик одет, ухожен, напомажен и пах терпким, влекущим к себе ароматом. Одним словом, облик англосаксонского джентльмена с лицом вполне симпатичным и даже любезным, Чёрту вполне подошёл.
Если б с ним довелось встретиться, к примеру, моей Аану, то быть ей непременно и сразу обольщенной, потому что Чёрт с виду и по разговору — вполне приятный господин из небедных, наверняка щедр на подарки и охоч до ласк. А потому, увидев Чёрта в гостиной, я больше обрадовался, чем испугался, ведь моя Аану сидела за шитьём в нашей комнатёнке. А может быть, и крепко спала, разметав косы по белой наволочке.
Я же опознал Чёрта не по хвосту и не по рогам — такие атрибуты их брат никогда не держит на виду. Однако кольцо сразу бросилась мне в глаза. Чёрный продолговатый камень оправлен в белое золото, а на нём искусно изваянная из белого же металла мёртвая лошадиная голова — череп, в глазницы которого вставлены два сверкающие рубина. Избавиться от пришельца из преисподней без помощи честной молитвы невозможно, и в памяти моей накрепко засели русские слова, часто слышанные мною из уст достопочитаемой Александры Николаевны Юденич. Однако человеку племени суоми не к душе православные молитвы, потому я попытался избавиться от адского исчадия обычным человеческим способом.
— Не угодно ли сударю назвать своё имя? — изрёк я с низким поклоном после самого учтивого приветствия. — Тут у меня списочек заготовлен… — я помахал перед носом пришедшего плотно исписанной осьмушкой. — Ожидаем прибытия членов политического совещания при генерале от инфантерии Юдениче. Моя обязанность, по приказу генерала, не допускать к совещанию персон, чьё имя не указано в списке. Так что извольте быть любезны, сударь…
Утомлённый собственным красноречием и относительной чистотой русской речи, каковая (чистота) всегда стоила мне немалого труда, я умолк в позе почтительного ожидания. Поясницу ломило ужасно. Так я стоял, изогнувшись перед свободно расположившемся в полукресле гостем. Я ждал какой-нибудь адской лжи или по меньшей мере того, что русские обычно называют глумлением. Но Лукавый молчал, выражая и позой своей, и выражением лица самую беспечную расслабленность.
— Соблаговолите назваться, — повторил я, ещё раз демонстрируя свою осьмушку.
Чёрт молчал, шевеля усами на тараканий манер, будто вынюхивал чего-то. Продолжительным молчанием своим он умножил мою растерянность, ведь я обратился к нему по-русски, рассчитывая самим строем православной речи ввергнуть адского уроженца в замешательство. Таким образом, взаимное расположение наше достигло состояния, обозначаемое на англосаксонском наречии словом clinch, ведь мы как бы заключили друг друга в объятия взаимной растерянности. Русские называют такую ситуацию «ни туда и ни сюда».
Сложившуюся таким образом житейскую безысходность разрешило явление подлинных, поименованных в моей заветной осьмушке, членов «политического совещания». Иных я прекрасно знал в лицо, потому что некоторые из состоявших в списочке неоднократно являлись на квартиру моего генерала в Гельсингфорсе. К примеру, невзрачного господина с хитро нащуренными глазами и бородкой клинышком я спросил прямо, без малейших русских обиняков:
— Вы, ваше благородие, господин Максим Максимович Филиппео?
— Ни в малейшей степени! — отфыркнулся тот, занимая место во главе стола.
Подобно самому Чёрту, этот не-Филлипео бросил шляпу на чистейшую скатерть, едва не смахнув на пол столовый прибор.
— Соблаговолите назваться, ваше благородие, — настаивал я.
— Я тебе не благородие, — снова отфыркнулся господин. — Филиппео вон там, — он указал острым подбородком в сторону двери. — А я — Карташев.
Я сверился со списком.
— Позвольте ваше пальто.
— В Ревелеле не настолько жарко, чтобы мне оставаться в одном жилете. Ну и прислуга у Николая Николаевича! Пальто от пиджака не отличит. И… знаешь ли… ступай, милый.
Он пошевелил в воздухе холёными, тонкими, как у барышни, пальцами. Они замелькали перед моим носом, словно и не пальцы вовсе, а ножки балеринки или, прости господи, канканистки. Смущённый скабрезными видениями, насланными на меня адским визитёром, я кинулся к двери, где уже толпились господа в запылённых пиджаках и шляпах. На лицах некоторых я заметил испуг. На иных же читалась озабоченность. Они переговаривались между собой, поминутно поминая какого-то Марша, которого многие из них без шуток опасались. Можно было б предположить, что поминаемый Марш и есть тот самый расположившийся в уголке англичанин, что перепачкал своей пыльной шляпой мои идеально чистые скатерти. Вон он, так и сидит там никем не замеченный, никому не представленный, молчаливый, словно бюст какого-нибудь особо почитаемого деятеля из числа поумиравших либералов. Мне конечно же захотелось вмешаться и указать этим покрытым летней ревельской пылью персонам на англичанина. Дескать, вот он, ваш Марш. Вот англичанин до последней трещинки на пятке, до едва заметной морщинки в уголке лукавого глаза. Однако все мои неловкие попытки обратить внимание общества на присутствующего здесь же англичанина оказались тщетными. Члены «политического совещания» толковали о катастрофическом положении Северо-Западной армии, о невозможности вести борьбу с большевизмом силами одной только Русской армии. Словом, обычная, отвлечённая от житейских явлений болтовня русских бар, в одночасье превращённых теми ж