— Владимир Дмитриевич, передайте мне документ.
— Прошу вас, Степан Георгиевич! Но это невозможно! Немыслимо! Нам необходимо некоторое время для изучения документа. Возможно, в него придётся вносить поправки…
Через перегородку мы могли слышать, как барин Кузьмин-Караваев отдувается и пыхтит, ровно закипающий чайник.
— Не стоит утруждаться. Текст соглашения напечатан в нескольких экземплярах. Для подписания прошу пройти сюда, господа! — голос генерала звучал ровно, словно он говорил речь перед строем солдат, давших присягу Британской короне.
Тут-то его высокородие Степан Георгиевич Лианозов возмутился, тут-то вспылил! Я представил себе, какими угольями разгорелись его армянские глаза. Тогда я, как выражаются русские попы, возрадовался.
— Мы не станем ничего подписывать не читая! Это бесчинство с вашей стороны! Не будем подчиняться беззаконным приказам.
— Большевикам подчинились, а офицерам Британской короны подчиняться не хотят, — проговорил кто-то, и я заметил, а вернее всего — почувствовал, как вспыхнул Леонтий.
Ах, порох, порох! Молодо-зелено. Теперь уж мне пришлось приобнять барчука, дабы тот не вздумал ломиться на возмутительное совещание.
— Представители Эстонии, со своей стороны, готовы подписать соглашение, текст которого нас устраивает, — продолжал всё тот же наглый голосишко с заметным эстонским акцентом. — Для подписания соглашения нам необходимы полномочия, которых на настоящий момент у нас нет.
— Что же конкретно вы намерены предпринять? — прорычал генерал Марш, и я узрел, как говорят русские, отражение своей улыбки на лице Леонтия.
— Мы удаляемся для получения полномочий, — был ответ.
За сим на несколько минут воцарилась тишина. Время текло медленно, будто патока, которую Аану порой добавляет в тесто для кексов. Наконец генерал Марш заговорил снова, но голос его звучал глухо, как из бочки:
— Well. Господа, подведём же наши скромные итоги. На сегодняшний день и час, десятого августа одна тысяча девятьсот девятнадцатого года, десять часов пополудни соглашение об образовании Северо-Западного русского правительства и объявлении суверенитета Эстонии не подписано. Подписание соглашения откладываем в виду отсутствия полномочий у Эстонской стороны до шести часов пополудни завтрашнего дня, то есть одиннадцатого августа одна тысяча девятьсот девятнадцатого года. Собираемся здесь же. Прошу не задерживаться.
— Эх! — Леонтий тяжело и горестно вздохнул. — Николай Николаевич не успеет прибыть. Самое раннее двенадцатого утром, но уж это почти наверняка.
Напор Леонтия ослабел, он перестал удерживать меня, и я смог вздохнуть свободно. Из-за стены доносились возня, тихие голоса, шаги. Просовещавшиеся целый день русские баре и английские джентльмены, один за другим покидали апартаменты генерала от инфантерии Николая Николаевича Юденича вслед за эстонцами. Их работа закончилась, а мне, несмотря на поздний час, надо непременно идти туда, прибраться. И не только. Надо подумать о приличной закуске для завтрашнего дня. Что-либо изобрести при весьма скудных средствах может не каждый, но я, Киасти Нянкайлнен, по этой части большой мастак.
Поставив на место совсем уже остывший утюг, я прихватил тряпку и большой медный поднос, который использовал только в тех случаях, когда требовалось прибрать со стола и никогда для подачи на стол. Для этих целей существовал более изящный поднос из чистого серебра. Занятый мыслями о насущном, я подался к двери. Тут Леонтий снова меня остановил:
— Куда собрался, дядя Киасти? Там ещё не всё. Вот, послушай!
И он притянул меня за рукав поближе в заветной дыре.
— Они говорят по-английски. Чёртовы англосаксы! Чёрт! Чёрт!
Ярость задушила бы меня насмерть, если б не тяжкие и согревающие объятия Леонтия.
— Слушай! Я буду переводить! — шепнул он мне в ухо, и тут я учуял запах не эстонского сидра, нет! И не бархатного местного пива, никоим образом! Я учуял ванильный душок хорошего коньяка.
Слава Господу Вездесущему, возвращающему всё и вся на справедливые круги своя! Пусть я, суоми, в силу обстоятельств переменился или, как выражаются русские, обрусел. Зато недоросль Леонтий всё тот же: если часы на Домском соборе — или любом кафедральном соборе в любом городе Европы или Азии — пробили полдень, то Леонтий к этому времени уж непременно вполпьяна.
— Как говорят русские? Поддал, залудил, залил за воротник? Ах, нет! Выпимши?
— Ах, оставь! Слушай же, дядя Киасти.
Леонтий бубнил и шептал мне, переводя на русский язык всё, что самому удалось расслышать, и я понемногу стал втягиваться в тягучие созвучия сатанинского наречия. Когда-то же и я хаживал на шхуне «Пааски» до Ливерпуля и даже дальше, к марокканским берегам. Тогда я понимал и английскую, и французскую речь. А потом, как говорят русские, обабился, отвык. И вот теперь довелось понимать язык островитян, сообразуясь с пьяным переводом барчука-переростка.
— … Им не следует читать текст меморандума, — услышал я. — Пусть подпишут не читая.
— Такого вряд ли удастся добиться. Эти люди — лучшие люди России. Они не потерпят подобного унижения.
— Послушайте, сэр Марш. Давайте рассуждать здраво. До подписания меморандума мы не можем отдать им обещанную помощь. Но если помощь Северо-Западной армии не поступит своевременно, красные её дожмут. Придётся расходовать ресурс на формирование новых очагов сопротивления большевизму. В то же время, в случае малейшего успеха так называемых белых, восемьдесят пять процентов так называемых красных командиров переметнутся к ним, а это плохо…
— Well! Белое движение не должно победить, — буркнул Марш, и, поразмыслив, добавил:
— Сэр Малькольм! Красные в силе? Они способны? Я слышал, Петроград обезлюдел. Население голодает. Из каких источников большевики черпают силы? Все знают, как хорошо вы информированы. Ваше мнение, без сомнений, имеет решающее значение.
Теперь голос генерала Марша утратил командирские интонации. Более того, мне показалось, будто бравый служака обращается к собеседнику заискивающим тоном.
— Мы обязаны соблюсти баланс сил. Большевики не должны, не могут победить. Война на северо-западе должна длиться возможно дольше.
— Петроград должен быть взят?
— Возможно.
— Белые войдут в него?
— На всё Божья воля!
Голоса умолкли. Мы услышали тихие шаги, звуки открываемой и закрываемой двери.
Глава четвертаяЛеонтий Разумихин (август 1919 года, Ревель)
Утро 12 августа я встретил в холле отеля «Коммерц» вполпьяна и с распухшей от усталости головой. Я ждал прибытия Николая Николаевича с тем, чтобы первым и, по возможности, внятно рассказать ему о произошедшем.
Николай Николаевич прибыл лишь в одиннадцатом часу. Сопровождаемый небольшой свитой, он быстро пересёк холл отеля «Коммерц» и не заметил меня.
Я кинулся за генералом на лестницу, ведущую в бельэтаж, но нагнать сумел только у двери в номер. Тут выяснилось, что на самом-то деле генерал меня заметил, просто не счёл необходимым тратить время на обмен любезностями с таким вот бестолковым шпаком.
— Всё потом, Леонтий! — проговорил он, останавливаясь у двери в свои апартаменты. — Сам видишь, сейчас не до тебя.
Кроме прочих неизвестных мне чинов генерала окружала плеяда блестящих офицеров. Многих я знал в лицо: Родзянко, Пилкин, Маннергейм. Тут же отирались и ротмистр Р*, и несколько невнятных личностей в штатском. На меня устремились недоуменные взгляды.
— С приездом, ваше превосходительство! — воскликнул я, оттесняя плечом капитана Покотило, генеральского адъютанта.
— Кто таков? Зачем здесь путаетесь? — фыркнул мне в лицо какой-то типчик в котелке, по виду финн.
Я предпринял попытку объясниться.
— Потом! — Юденич махнул на меня рукой.
Капитан Покотило распахнул перед Николаем Николаевичем дверь. Ещё мгновение — и Юденич скроется за дверью той самой комнаты, где ещё вчера было образовано Северо-Западное правительство.
— Ваше превосходительство! Жду указаний на экстренный случай, — выкрикнул я, теряя последнюю надежду.
Святый Боже! Кто услышит голос вопиющего, когда государственные мужи заняты делами судьбоносными? Впрочем, некоторая реакция на мои выкрики всё-таки случилась. Один из генералов, Карл Густав Маннергейм, окатил меня тяжёлым, презрительным взглядом. Усталое и нервное лицо генерала Родзянко исказила брезгливая гримаса.
— Русские волонтёры в Ревеле предаются разврату, в то время как белые воины, разутые и раздетые…
В принципе его превосходительство Александр Павлович Родзянко посвятил моему беспутству довольно длинную, секунд на двадцать, речь. При этом он всё время смотрел куда-то мимо меня, на сгрудившуюся тут же компанию штатских. Святый Боже! Есть ли на этом свете шпак ничтожнее меня? Возможно ли в более уничижительной манере отозваться о человеке?
Тем не менее брошенная Родзянко фраза заставила Николая Николаевича обернуться:
— Оставь это, Леонтий… Я просил… Ты зачем здесь?.. У меня, видишь ли, дела. Давай, милый, потом.
— Какие дела, ваше превосходительство, могут быть нынче важнее формирования Северо-Западного правительства? Все мы стали свидетелями судьбоносных событий…
Говоря так, я неотрывно, с нарочитой преданностью заправского службиста таращился в генеральскую переносицу. Не прямо в его стальные глаза — это было бы запредельной наглостью, а именно в глубокую, сосредоточенную складку меж генеральскими бровями.
— Отставить! Мне не до шуток. Ступай, голубчик.
Генералы скрылись за дверью, а перед моими глазами возникла пересечённая золотой дужкой пенсне переносица ротмистра Р*.
Атмосфера отеля «Коммерц» пропиталась ароматами лаванды. Так пахнет и дешевый одеколон местных лакеев, и средство для сохранения текстиля от разного рода прожорливой мошкары. К запахам гор примешивались оттенки обувной ваксы и разогретого на сковороде масла. Чем не ароматы преисподней? Сделав глубокий вдох, вместе с запахами этого фешенебельного постоялого двора, я впустил в себя немалую толику чисто лакейской наглости.