Я потупился, припомнив некоторые особенности коммерции родного моего дяди, проживающего как раз в Пскове.
— Кокаин в Пскове достать непросто, и он дорог, — проговорил я.
— Попрошу обеспечить вас им.
— Позвольте, ваше превосходительство…
— Или ты собираешься вязать батьку верёвками и так транспортировать?
— Никак нет, но если надо…
— При всех особенностях, Балахович отменный солдат, и молодцы его именно молодцы. Свирепости немалой. Родзянко настаивает на скандале и намерен послать в Псков штурмовую группу для захвата ротмистра Балаховича. Но я с ним не согласен. У нас каждый боеспособный человек на счету. В этих условиях любая внутренняя распря со стрельбой или резнёй недопустима. Итак…
Николай Николаевич замолчал. Снедаемый нетерпением, я тем не менее так же хранил уважительное молчание. Вспомнит или нет генерал о дяде?
— Псковский дядюшка, я надеюсь, уцелел в передрягах? — спросил наконец Николай Николаевич.
— Святый Боже! Вот как раз и узнаем.
— Не богохульствуй, Леонтий! Я слышал о вашей… гм… коммерции…
— Наши друзья англичане называют это business…
— Шомполов тебе не хватает, Леонтий! Если б не твой талант разведчика, не вылезал бы ты с гауптвахты! Слушай внимательно. Вашу с дядей неприличную торговлишку оставим пока в стороне. Вас снабдят порошком. Хватит и на Балаховича, и на то, чтобы с помощниками в стане Балаховича расплатиться. Надо очень постараться, чтобы батька исчез из Пскова до подхода людей Родзянко, которыми будет командовать полковник Пермикин. Мне эта идея Родзянко не нравится. Пермикин — отличный офицер, по боевым качествам ничем не уступает Балаховичу. Стычка между ними — настоящая беда для нашего дела. Ты понял меня, Леонтий?
— Так точно. Доставим Балаховича в Ревель вам на суд.
— Относительно суда не тебе рассуждать, Леонтий. Собирайся. Всё необходимое тебе доставит Киасти. А теперь: кругом марш!
— Есть «кругом марш»!
Однако воспроизвести настоящий строевой шаг мне помешал бушующий в груди восторг.
— Леонтий!
Окрик генерала остановил меня уже у двери.
— «Делай, что должно, и будь, что будет». Так было начертано на щите Айвенго, Леонтий?
Последние слова генерала прозвучали настолько тихо, что за окном прекратились грохоты осей и шуршание шин. И голоса, и звон посуды в соседней комнате тоже утихли.
— Так, ваше превосходительство. Разрешите идти?
— С Богом!
Глава пятаяБалаховщина (август 1919 года, Псков)
Газета «Новая Россия освобождаемая»:
'Разбив главные силы противника, пытавшиеся прорваться к Пскову, 29 мая я прибыл в город и согласно приказу главнокомандующего эстонскими войсками и командующего войсками Отдельного корпуса Северной армии принял командование военными силами Псковского района.
Комендантом псковско-гдовского района назначается подполковник Куражев. Комендантом города Пскова назначается капитан Макаров.
Ввиду невозможности для военной власти принять на себя заботы по устроению местной жизни и невозможности задерживать местное устроение, права и обязанности местной гражданской власти временно вручаю образующемуся из пользующихся общественным доверием лиц Общественному гражданскому управлению города Пскова и уезда, постановления и решения которого, контролируемые военным комендантом, обязательны для всех граждан.
Вручением гражданских функций местным общественным силам народные белые войска доказывают искренность провозглашаемых ими демократических лозунгов.
Пусть все знают, что мы несём мир, устроение и общественность.
Населению предлагаю сохранять полное спокойствие. Мои войска победоносно продолжают своё наступление. Все попытки противника оказать сопротивление быстро ликвидируются.
Атаман крестьянских и партизанских отрядов и командующий войсками псковского и гдовского районов подполковник Булак-Балахович.
30 мая 1919 года'.
Я выехал из Ревеля на хорошей пролётке с откидным верхом и внушительных размеров ящиком, притороченном к задку. Пролётку влекла породистая, длинноногая лошадка, на мой взгляд, слишком хрупкая даже для такого небольшого экипажа. Деревянный багажник запирался внушительным навесным замком, и дядя Киасти, подогнавший пролётку к дому, где я квартировал, ключ от замка мне не передал.
— Пролётка не хозяйская и ключа от ящика у меня нет. Ты уж, Леонтий, будь милостив, положи свой багаж на место седока, а сам давай на козлы.
Не внимая советам старого слуги, я бродил вокруг да около, снова и снова осматривая пролётку и довольно смиренную на вид лошадку. Состояние осей и ободов свидетельствовало о том, что о пролётке хоть и заботились, но прошла она за короткое время не одну сотню вёрст. Лошадка же была, что называется, в прекрасном состоянии. Кто-то берег её, холил и лелеял во времена, когда лошади наравне с людьми надрывались на войне, часто погибали не только от пуль и смертоносных осколков, но и от различных хворей, в том числе и от голода. Я уже не говорю о том, что даже павшая от хвори и ран животина часто становилась деликатесом для голодных.
— Довольно странный транспорт для столь дальнего путешествия, — заметил я по результатам беглого осмотра. — Николай Николаевич всерьёз думает, будто я на этом вот доеду до самого Пскова?
— Лошадка и пролётка — имущество Полковника. Единственное имущество. Так что ты уж береги.
Сказав так, дядя Киасти вырвал из моей руки саквояж с добром, а взамен вложил клочок бумаги.
— Смотри: кладу на сиденье. Полезай на облучок, Леонтий. Поезжай по дороге на Пуурмани. Полковник встретит тебя там.
— Какие сложности! Конспирология!
— Полковнику в Ревель явиться невозможно. Слишком много любопытных глаз и длинных языков. Давай же! Ну, давай! Так говорят русские?
Дядя Киасти настаивал, подталкивая меня могучими руками. А я вспомнил об Аану. Вот сейчас старый зануда вернётся в «Коммерц» и примется хватать этими самыми лапищами мою девочку, которая…
За мыслями об Аану я не заметил, как оказался в пролётке с вожжами в руках.
— Да ты опять не протрезвел, — заметил дядя Киасти.
Ишь ты, выходит, учуял.
— Опохмелиться бы…
В ответ дядя Киасти снова замахал руками, залопотал на этот раз по-фински и очень уж ругательно, так, что редкие прохожие окраинной улички Ревеля стали на нас оборачиваться. Устроившись на облучке, я попытался первым делом развернуть врученную мне записку, но дядя Киасти снова замахал на меня руками.
— Нет! Трогай! Езжай в сторону Юри! Записку — в карман. Потом!
— Отчего? Зачем вручать записки, если их нельзя читать?
Не слушая меня, дядя Киасти продолжал прыгать вокруг пролётки, корча угрожающие гримасы. Его гнев и прыжки позабавили меня, но лошадка совершенно иначе отнеслась к эволюциям старого слуги. Она так борзо приняла с места, что я едва не свалился на каменную мостовую. Звонкие копытца выбивали из булыжника искры. По обе стороны улицы проносились унылые эстляндские дома, а мне предстоял путь по дороге, проложенной русскими инженерами от одной эстляндской мызы до другой.
«Я не знаю никакой независимой Эстонии. Её не может быть. Я знаю только провинцию Российской империи, именуемую Эстляндией. Таковы, Леонтий, мои личные убеждения. Но в данной ситуации, когда транспорты с самым необходимым уже который день болтаются без дела на Ревельском рейде и имущество с них вот-вот начнут распродавать кому попало, в том числе, возможно, и большевикам, я должен пойти на компромисс. Нет, я не стану подписывать меморандум о независимости Эстляндии. Пусть это останется на совести Лианозова и компании. Пусть господа англосаксы, как их называет наш Киасти, подавятся суверенитетом Эстляндии. Победа в борьбе стоит любых компромиссов. Только так мы сумеем победить».
За мерным топотом и скрипом изрядно изношенных рессор я слышал голос генерала. «Моего генерала» — так называл Николая Николаевича Киасти. Нашего генерала, под водительством которого — я уверовал в это! — мы победим.
За городом лошадка перешла на неспешный аллюр. Самостоятельная и сообразительная, она сама выбирала дорогу, позволив мне беспечно дремать на месте седока. Припасённая на случай долгой дороги небольшая фляжка, наполненная отличным сидром, опустела ещё в Ревеле. Примерно через полтора часа, когда дорога привела нас в местечко Юри, лошадь сама остановилась перед невзрачной, полуразрушенной корчмой. У ворот толклись несколько оборванных отщепенцев, неясного рода занятий и не вполне безопасного вида. Один из них обратился ко мне по-эстонски — спросил денег на выпивку, назвав при этом «эй-мальчишкой». Я сделал вид, будто ни бельмеса не понимаю. Тогда хуторяне, возможно, дезертировавшие из бог знает какой армии, но на первый взгляд безоружные, окружили мою пролётку. Оценивая возможности бегства, я рассматривал их отнюдь не благостные лица. Дядя Киасти, кажется, сказал, что неведомого Полковника я встречу именно в Юри. Впрочем, возможно, не у этой именно корчмы. В моей неопохмелённой голове удержалось лишь название местечка «Юри» да слово «Корчма». Ещё вертелись какие-то смутные мыслишки о вооружении почему-то именно морских офицеров. Кортики, именные шашки, возможно, даже револьверы с гравировкой на рукояти: «В ознаменование 11-летней безупречной службы на фрегате „Святый Боже“» или что-либо иное в этом же высокопарном роде.
«Капитану 2-го ранга Дмитрию Дмитриевичу Нелидову в память об участии…»
— Святый Боже! Это сон или явь? — вздохнул я, прочитав неведомо откуда возникшую перед моим носом надпись.
— Не богохульство, а «Дельфин», «Цесаревич Алексей» и «Император». Вы не можете не знать Нелидова. Это он высаживал десант на Талабские острова, а вы, как мне стало известно, были там…
— Постойте! Вы…
Мой собеседник сидел на облучке пролётки вполоборота ко мне. Выплывшее из пелены облаков солнышко светило ему в спину. Таким образом, я никак не мог рассмотреть его лица. Но кортик с гравировкой на рукояти я видел отлично, потому что незнакомец совал его мне под нос. Так же я обнаружил, что тёмные, несколько минут назад казавшиеся мне опасными личности исчезли, словно их унесло налетевшим с Балтики сквозняком.