С рассветом следующего дня, недоспавшие и полуголодные, мы покинули наше ветхое убежище.
Напрасные мечтания об Аану, беспокойные мысли о предстоящей, возможно, смертельной опасности утомили меня. Чтобы хоть как-то развеяться, я смотрел по сторонам. Российский пейзаж разительно отличался от Эстляндского. Окрестности несли на себе следы войны: упавшие изгороди, проваленные, обугленные кровли, заросшие бурьяном огороды. Вереницы оборванцев на обочинах. Некоторые из них довольно живописны и, пожалуй, даже немного забавны в своём изысканном убожестве. Иные же, особенно матери с малолетними детьми, жалки до солёной влаги на губах. Порой я соскакивал с пролётки, чтобы, шагая рядом с лошадью, при случае подавать особенно несчастным. И они благодарили меня, принимая керенки Балаховича, и кланялись, и крестили вслед, а я старался не смотреть в изнурённые страхом и голодом лица. Полковник же лишь однажды прокомментировал мои развлечения:
— Так кладут камень в протянутую руку нищего, — очнувшись от своих дум, проговорил он.
Я попытался заспорить, но он подхватил вожжи. Кобыла тут же ускорила шаг, и я запрыгнул в пролётку, чтобы не отстать.
Через некоторое время нам встретился автомобиль. Механизированная штуковина со множеством сверкающих полированной медью деталей и откидным верхом выглядела странно на фоне убогого ландшафта. На переднем сиденье — водитель к клетчатой кепке и плотно прилегающих к лицу круглых очках. На заднем — двое офицеров в сияющих аксельбантах. Оба проводили нашу повозку оценивающими взглядами. Действительно, красивая кобыла, элегантный экипаж с Полковником на облучке — ах, наконец-то я понял смысл его дурно пахнущей маскировки! — так же выделялась в anturage всеобщего запустения, как сияющий медью английский автомобиль.
— Мы миновали последнюю деревню. До Пскова пять вёрст, — проговорил я, стараясь вовсе не смотреть на примечательный автомобиль.
Одного из офицеров я узнал. Капитан П* — один из ближайших сотрудников Булак-Балаховича неоднократно сбывал моему дядюшке неведомо где и как добытые весьма изысканные вещицы. Капитан П* так же заметил пролётку, признал меня, но особое внимание отдал вознице в ужасающей дохе, на ходу рассматривающему керенку.
— Осторожно! — прошипел я.
Полковник со вздохом спрятал купюру.
— Пусть на нас обратят внимание. Пусть доложат командиру, — проговорил Полковник. — Не белы одежды Булак-Балаховича. Моя воля — пристрелил бы, но приказа расстреливать его не поступало. А потому не вынимайте из-под мышки своё оружие. Да-да, не отпирайтесь. Я знаю, оно там.
Ответом на мой изумлённый взгляд стала ещё одна обидная усмешка. А потом с поражающей внезапностью он извлёк из нагрудного кармана своего изумительной элегантности френча тяжёлый позолоченный брегет, бросил небрежно:
— В котором часу там принято казнить? Я слышал, Балахович разыгрывает свои действа по часам, как театральные постановки.
— Святый Боже! Да какая вам разница? Впрочем, в шестнадцатом часу, как правило.
— Сейчас три пополудни. Есть шанс успеть. Если повезёт — сразу быка за рога.
— Балахович не всегда присутствует при казнях. К тому же только что мы встретили…
Договорить я не смог. Вместо ответа Полковник тряхнул вожжами, отчего лошадка так молниеносно перешла на рысь, что я в который раз едва не вывалился на дорогу.
— Гоп-гоп, Солнышко! — прикрикнул Полковник.
Мы вкатились в город тем же скорым аллюром. Я счёл полезным перебраться к Полковнику на облучок. Тот посторонился, не возражая. Я ожидал, что Полковник сразу станет править на Великолуцкую. Я-то полагал, что для начала мы нанесём визит дядюшке, а уж потом… Но Полковник свернул в ближайший переулок, и некоторое время мы следовали меж заборами и палисадниками окраинного района. Длинноногая кобылка неслась во весь опор. Время от времени из-под копыт её прыскали перепуганные обыватели. Какой-то согбенный старик погрозил нашим спинам клюкой, и я услышал вполне внятное определение нас, как «чёртово батькино отребье».
Полковник молчал. Губы его были сомкнуты так крепко, что я через глухой топот лошадиных копыт ждал услышать, как скрипят его зубы. В пути я успел узнать: если у Полковника такое лицо, все вопросы напрасны. Он или вовсе промолчит, или огрызнётся какой-нибудь площадной грубостью.
Впрочем, Полковник непременно имел какой-то план. Это умозаключение я сделал, наблюдая, с какой уверенностью он правит. За нашими спинами остался не один перекрёсток перепутанных, словно волокна мочала, Псковских улиц. Полковник ориентировался прекрасно. Более того, порой мне казалось, будто его лошадка сама отлично знает дорогу, и я нимало не удивился, в скором времени оказавшись на площади так называемого «сенного» рынка. Именно это место соратники Балаховича облюбовали для расправ с неугодными, подозреваемыми или уличёнными в большевизме.
— Нам всё же может угрожать некоторая опасность, — осторожно заметил я, красноречивым жестом обращая внимание своего спутника на кучку обывателей, тесно сбившуюся возле виселицы. — Люди Балаховича могут быть предупреждены. Позволю напомнить: нас видели штабные Балаховича и, возможно, взяли на заметку.
Полковник рассматривал толпу.
— Не стоит волноваться, — проговорил он. — Приказ об аресте Балаховича у меня на руках. На нём обе подписи. Николай Николаевич сначала не хотел подписывать, но Родзянко настоял. Да и союзникам не нравятся эти… гм… висельные развлечения. Ты посмотри, Леонтий, сколько детей. По мне, так Булак-Балахович — настоящий растлитель… Но всё же это место лучше, чем жилые кварталы. В начале лета наш храбрый ротмистр использовал для своих… упражнений обычные уличные фонари.
— Да-да. И дядюшка мой был тем премного недоволен.
Людишки обоих полов и разных возрастов, включая подростков и даже нескольких малолеток деток, сидевших на руках и державшихся за подолы своих мамаш, и рады были бы, пожалуй, разбежаться по окрестным переулкам. Однако сие им вряд ли удалось бы, потому что небольшую толпу окружала довольно плотная цепь всадников. Ружья конники держали наизготовку и могли при необходимости в любой момент начать стрельбу. Впрочем, некоторые обыватели, те, что постарше, глазели на происходящее вроде бы даже и без любопытства, словно привыкли к подобным зрелищам.
Полковник остановил пролётку неподалёку от толпы, в тени широкой кроны росшего тут же клёна, под крепостной стеной. Мне показалось, что Полковник не желает быть замеченным и в то же время намерен некоторое время наблюдать разворачивающееся на площади зрелище, которое обещало быть воистину устрашающим.
Над головами толпы, над конниками, над низенькими лавчонками, со всех сторон окружавшими площадь, возвышалась П-образная виселица. Лучи склоняющегося к закату летнего светила били в её проём. Висельный помост, показавшийся мне бессмысленно огромным, и ступени, ведущие на него, пустовали. Я принялся шарить глазами по толпе, пытаясь угадать приговоренного, но это мне никак не удавалось.
— Леонтий…
— Слушаю вас?
— А ведь это он.
— Который?
— Да этот вот. Красавец на ахалтекинце. Черноусый, в пух и прах разряженный.
Я уставился на Полковника, стараясь изобразить на лице сдержанную иронию — дескать: а сам-то? При кортике и скрипучей портупее с ослепительными пряжками, и при всём при том омерзительно воняющий тулуп. Тоже вид весьма живописный.
— Не бойся. С нами так часто поминаемый тобой.
Святый Боже! Наш гордец перешёл на «ты». Должен ли я в таком случае самому себе казаться фраппированным?
Я уж изготовился предъявить самый язвительный из мыслимых ответов, когда на площади раздались крики, толпа задвигалась, расступаясь, заволновалась. Тогда-то я и заметил черноусого, действительно красавца в белой папахе и красной черкеске. На боку его красовалась сабля в вычурных ножнах. Похожее оружие можно легко обнаружить в коллекции моего дядюшки и приобрести, разумеется, за баснословные деньги. Красавец подбоченясь восседал на длинноногом и длиннохвостом статном жеребце в окружении нескольких таких же разряженных, как он сам, и вооружённых до зубов конников. Узнав в одном из них своего знакомца Сварыкина, я несказанно обрадовался. Сварыкин, чёрный во всех отношениях тип, мог значительно облегчить нашу миссию, которую я в отличие от Полковника вовсе не считал безопасной.
Волнение толпы угомонил возглас одного из балаховцев:
— Тише народ! Батька говорить хочет!
Тут же черноусый красавец в красной черкеске тронул коня. Скакун единым махом взлетел по ступеням и оказался на висельном помосте. Приспешники Балаховича обступили лобное место, направив дула карабинов на сплотившуюся в трепете толпу.
— Ну вот я перед вами! — провозгласил Балахович. — Я — ваш батька. Так?
— Та-а-ак! — слитно загудела толпа.
В ответ батька ухмыльнулся. Усмешка эта не показалась мне свирепой. Напротив, скорее ласковая, чем хищная, она искрилась искренним весельем, куражом, без которого никакое путное дело невозможно.
— Я, белый полковник Булак-Балахович, командую красными ещё больше, чем белыми! Я не враг красноармейцам! Я не враг мобилизованным, которых большевики запугали, чтобы загнать в окопы! Я не враг им всем и потому они в точности выполняют мои указания. Вы сами могли в этом убедиться. Так⁈
Толпа застыла в безмолвии, словно загипнотизированная дулами карабинов. Балахович продолжал:
— Я воюю с большевиками не за интерес помещиков и царя. России цари не нужны. Булак-Балахович за демократию. Мои сыны воюют за новое Учредительное собрание! Здесь! Сейчас! В Пскове! Демократия! Ура-а-а!!!
Толпа ответила ему десятком слабых голосов. Где-то истошно заверещал младенец.
— А сейчас я предоставляю обществу — вам! — свободно решать, кому из арестованных моей контрразведкой оставить жизнь, а кого покарать. Каждого, за кого общество — вы! — поручится, я отпущу на свободу. Коммунистов же и убийц перевешаю всех до последнего человека! Эй, Сашка! Выводи его. Да поторопись, чёрт!