— Если вы хотите соскочить с этой стези, то передайте Полковнику, что меня можно найти на Пятой линии.
И он назвал номер дома.
— Полковник? Кто такой Полковник? Среди наших знакомых…
Лариса снова задохнулась метелью, пошатнулась и… оказалась в твёрдых объятиях Владислава.
— Владя…
— Лара! Кто это был с тобой? Смотри, он улепётывает. Стой тут. Я за ним.
И он вытащил из кармана хорошо знакомый Ларисе дворницкий свисток. Его заливистым свистом хорошо отгонять мелкую шпану.
— Владя!..
Она отчётливо видела и развевающие полы шикарной шубы товарища Томаса, который двигался с необычайной быстротой и уже приближался к Смольной набережной. Как раз кстати из-за метельной завесы, как конферансье из-за занавеса оперетки, возник «ванька». Товарищ Томас вскочил в санки, и те понеслись, подгоняемые заливистой трелью Владиного свистка.
Владислав вернулся к Ларисе.
— Пойдём, что ли. Так стоять посреди моста холодно, — проговорила Лариса.
— Что он от тебя хотел? На грабителя не похож…
— Это товарищ Томас. Он ходит к Григорию Евсеевичу по каким-то партийным делам.
Лариса взяла Владю под руку и развернула в сторону Охты.
— Ну же, пойдём! Я начинаю замерзать.
— Товарищ Томас? Не слышал о таком… Шуба у него хорошая. Тоже из старых каторжан?
Но Лариса закрыла рот муфтой, давая понять, что разговаривать на ветру не хочет — боится застудить горло.
Уже перебираясь через сугроб при входе на их дачку, она спросила о Полковнике.
— Какой Полковник? — вяло уточнил Владислав. — Такой партийной клички я не знаю. И о товарище Томасе так же ничего не слышал. Впрочем… Подожди. Дай обмету снег с валенок, иначе ты опять наследишь.
— С тобой у моста был какой-то человек в башлыке. Но он убежал. Было темно, и я не разглядела лица. Не поняла, кто такой.
Владислав уже зажёг свет. Лампочка светила едва-едва, он стоял слишком близко, помогая ей освободиться от наружных слоёв одежды. Лицо его застыло, приняв какое-то совсем незнакомое Ларисе выражение.
— Что с тобой, Владя?
— Полковник… полковник…
Молодая борода Владислава шевелилась, он будто пережёвывал это обычное, в общем-то, слово.
— Ах, оставь! Надо вскипятить воду, чтобы как-то согреться, и на боковую. Завтра мне снова в Смольный…
— Завтра суббота.
— Григорий Евсеевич велел явиться.
— Если велел, то надо идти отрабатывать паёк. Кстати, какие в Смольном новости? Что слышно?
Лариса шагнула в сумрачную комнату. Напряжение в сети оставалось нестабильным, и лампочка подмаргивала. А тут ещё этот плотный абажур. Полумрак, как в склепе. Почти ничего не видно. Но обеденный стол стоит в центре комнаты, прямо под абажуром. А на столе грязные тарелки, рюмки и бокалы. Ларисе сразу сделалось не по себе. Привыкшая к семейному теплу, к родным, собственным вещам, здесь, на Охтинской даче, она чувствовала себя не в своей тарелке. Ничего своего, всё от хозяев, использованное ранее какими-то незнакомыми, неродными, возможно, совсем неопрятными людьми. Всё, вплоть до каждой подушки и полотенца, до последней вилки, солонки или блюдечка — чужое. Своего у Ларисы только и осталось, что четыре смены нательного белья, несколько платьев, несколько пар уже сильно заношенной обуви и верхняя одежда. Остальное взято в аренду на неопределённое, возможно, совсем короткое время.
Привыкнуть к положению квартирантки, бездомного человека никак не получалось. Но она радовалась уже тому, что пока удавалось избежать эмиграции. Да, их имение в Тверской губернии разорено восставшими крестьянами, дом в Твери экспроприирован, семья рассеяна по свету. Старшая сестра с мужем в эмиграции, братья бог знает где. Родители… Лариса смахнула внезапную слезу. Матушка не умеет ни слова по-французски. Как она будет жить в чужой земле? Благо, что отец оказался достаточно прозорлив и успел перевести большую часть их семейных капиталов в Швейцарские банки.
Лариса помнила матушкины сервизы, льняные скатерти и салфетки, покрывала с подзорами, с детства знакомые предметы меблировки, синие гардины и чехлы в большой гостиной, и лиловые — в библиотеке. Помнила и сверкающий медными деталями «Lorraine-Dietrich» — забаву для подрастающих мальчишек, приобретённую отцом перед самым началом Великой войны. Помнила во множестве неоспоримых деталей гараж, кухню, конный двор, псарни и дальний охотничий домик, где они, усталые после лисьей травли, частенько пили чай из огромного самовара. Сцены из романа графа Толстого, да и только.
Жизнь семьи Боршевитиновых разбилась с началом Великой войны, а ураган революции разметал осколки — ни склеить, ни собрать. А может быть…
Некоторое время Лариса в молчании рассматривала живописный беспорядок на обеденном столе: открытые банки с консервами, блюдце с толсто порезанной колбасой, полупустой хозяйский графин, в котором через непромытые грани что-то ещё желтелось.
— Это самогон, — пояснил Владислав. — Тебе желательно выпить. Думаю, одной трети стакана будет достаточно.
— Самогон? Откуда самогон?
Потирая одну об другую озябшие ладони, Лариса приблизилась к столу. Взяла в руки один из пустых бокалов, зачем-то принялась рассматривать его на просвет.
— Не из этого. Из него пил гость. Я тебе в свой налью…
Владислав тоже подошёл к столу и уже взял в руки графин.
— Это он принёс самогон? Гость?
Владислав наполнил бокал, как и обещал, ровно на треть.
— Выпей. Ты намёрзлась. Царей и цариц посвергали. Теперь у нас новая царица — испанка.
— Это тот, в башлыке — гость?
— Пей!
Лариса, зажмурившись, опрокинула бокал. Жидкость обожгла гортань, но ладони моментально сделались тёплыми. Лариса согрелась, и тусклая лампочка в абажуре будто бы засветилась ярче.
— А теперь съешь немного. Вот!..
— Хлеб и тушенка. Какие яства!
— Бери выше! Перед тобой утиный паштет. Ешь же!
— О! Сегодня я праздную гурмана. В Смольном угощалась шоколадом. Дома угощаюсь паштетом. Как вкусно! Теперь я и согрелась, и сыта.
— Вот ещё. Посмотри, сколько еды! Хлеба полторы буханки! Это всё принёс…
Владислав внезапно умолк, будто споткнулся, будто, бродя впотьмах, запнулся о колоду и едва не упал. Лариса перепугалась — уж не подавился ли? Но Владислав был просто бледен обычной своей синеватой бледностью зимнего жителя северного города, редко бывающего на свежем воздухе. Да и скудный паёк давал о себе знать. Сейчас, когда свет полумёртвой лампочки казался ей особенно ярким, Лариса заметила, как глубоко залегли на знакомом лице тени под скулами и возле носа. А лоб весь в продольных складках и испарине. А глаза! В них застыл не то испуг, не то настороженность.
— Кто же к нам приходил? Кто так щедр?
— Один мой приятель… Довоенный… Ты его не знаешь.
Владислав отвёл глаза.
— Это тот низенький в башлыке и тулупе? — допытывалась Лариса. — Почему он ушёл, не дождавшись меня? Он из Твери?
— Нет.
— Здешний, Питерский? Тогда почему не дождался меня?
— Ой, я ошибся, прости! — Владислав затряс головой, глаза его прояснились. — Он конечно же из Твери. Довоенный знакомый. В Питере проездом. Зашёл повидаться.
— Кто таков? Как фамилия?
— Рысаков. Ты его не знаешь, — проговорил Владислав не вполне, впрочем, уверенно.
Лариса задумалась.
— Рысаковы… Рысаковы… — Она делала вид, будто верит, отчаянно недоумевая: почему Владислав врёт и откуда на самом деле взялись деликатесы? — Нет, не помню Рысаковых. Ты уверен, что именно в Твери, а не здесь, в Петрограде?.. — проговорила она наконец.
— Именно в Твери! — в волнении Владислав всегда повышал тон. — Ты не можешь знать всех. Ты устаёшь. В Смольном, наверное, целый день суета.
— Да. Впрочем, нет.
— Ты так и не рассказала мне о сегодняшнем дне.
— Не рассказала? О чём? Ах, милый, я всё перезабыла. Прости. Может быть, завтра?
Владислав прикоснулся ладонью к её лбу. Прикосновение было приятно прохладным и таким ласковым, что Ларису моментально потянуло в сон.
— Я действительно хотела бы делиться с тобой всем-всем. Но сейчас…
— Не напрягайся. Лучше ложись.
Они дружно собрали со стола. Лампочка подмаргивала им из-под абажура, словно намекая, что уже пора отправляться спать, потому что она, лампочка, в самое ближайшее время намерена погаснуть окончательно и бесповоротно.
Лариса вспомнила о важном, уже лёжа в постели.
— Владя! — окликнула она мужа.
Тот не отозвался, но дыхание его было тихим и поверхностным. Уверенная в том, что Владислав не спит, Лариса продолжила говорить:
— Там, на Большеохтинском мосту, товарищ Томас помянул о каком-то Полковнике.
Как она и предполагала, Владислав тут же встрепенулся:
— О полковнике? Очередной военспец из генштабистов?
— Не уверена. Товарищ Томас сказал просто: Полковник. Думаю, это как у большевиков подпольная кличка, не имеющая отношения к воинскому чину. Так вот, товарищ Томас просил передать Полковнику, дескать, пусть заходит к нему на квартиру, на Пятую линию. Вот я и думаю теперь, кому я должна эту информацию передать. Кто у нас полковник?
— В нашем кругу полковников нет, — ответил Владислав. — Может быть, это кто-то из слушателей Института живого слова?
Лариса задумалась. Она припоминала насыщенный колючими льдинками воздух на Большеохтинском мосту и многозначительные интонации товарища Томаса.
Уснула она в полной уверенности, что в самое ближайшее время непременно встретится с упомянутым товарищем Полковником и передаст ему просьбу товарища Томаса слово в слово.
«Матушка, матушка, что во поле пыльно? Сударыня матушка, что во поле пыльно? Дитятко милое, кони разыгрались»[3].
Звонкий голос нянькиной дочки Клавдии разливается по саду. Лариса стоит посреди ярко освещенной террасы. Солнечный зайчики пляшут на чистых половицах. В дальнем конце террасы большой стол под скатертью с кружевным подзором. В полуденном свете скатерть кажется ослепительно-белой. Деревья сада, цветущая сирень, английский чайный сервиз —