— Так прикажете завтра утром?
Лицо и поза прапорщика выражали сдержанное и не вполне искреннее подобострастие. Полковник повёл кобылу к кустам, загораживающим вход в тесный переулок. Там, за кустами густо разросшейся сирени, прятался вход в дядюшкино имение.
— Нынче же в одиннадцать, — бросил Полковник, не оборачиваясь. — Завтра утром мне писать рапорт главнокомандующему. И уберите тела.
— Слушаюсь, — прапорщик неуверенным жестом вскинул ладонь к фуражке.
Едва лишь пролётка вкатилась во двор, едва лишь Варвара заперла ворота, тут же из кармана полковничьей дохи явился и ключ. Полковник отпер им багажный ящик на задке пролётки. Я лишь мельком смог увидеть небольшой обёрнутый холстиной кулёк, который тут же скрылся под полой дохи.
Варвара провела нас в дом через знакомую веранду, и опьянённый родными запахами, я тут же повалился на диван.
Когда-то к моему старику езживали по воскресеньям гости. Подмахивали ко входу некоторые на шикарных дрожках, бывало и в каретах, а зимою — в санях. Парижское туалеты, трости с бронзовыми и золочёными ручками в виде голов животных и птиц, суконные сюртуки, страусовые перья и фламандские кружева, собольи шубы и горностаевые муфты — чего я только ни перевидал. Особый наплыв покупателей случался накануне престольных и светских праздников. Антикварная лавка славилась на всю округу оригинальными пасхальными и рождественскими сувенирами. Дядя — заядлый бобыль и коллекционер, повадками похожий скорее на сороку, чем на отпрыска крепкого купеческого рода, — забил свой домишко от подвала до чердака всяким старинным хламом. Совершенно не заботясь ни о приличествующей солидной торговле вывеске, ни об оформлении крошечного торгового зала, непосредственно соседствовавшего с жилыми комнатами, дядя вёл дела уверенно и жил припеваючи.
Средства позволяли дяде путешествовать, и он, оставляя за себя толкового приказчика, объехал Соединённые Американские Штаты и Южную Америку едва ли не целиком. О Европе и Африканском береге Средиземного моря с прилегающими унылыми территориями я уж и не говорю. Отправиться туда для дядюшки было всё равно, что съездить за покупками в Санкт-Петербург. Впрочем, нынче Петроград стал для нас местом более труднодоступным, чем та же Африка…
В довоенные времена в дядюшкиной лавке были представлены редкости со всех концов света на любой вкус и достаток. Однако мирные времена миновали. С началом войны от безысходности дядюшка стал приторговывать и скобяным товаром, и мануфактурой, и алкоголем. Так, в его лавке, где раньше пахло старой кожей, пряностями и ладаном, прижились простецкие базарные ароматы. Но торговать кокаином? Святый Боже! Возможно ли пасть ниже? Ниже этого дна только ад…
Дядюшка обрушился на меня, как обрушивается снеговая лавина на слишком уж отважного альпиниста. Через несколько минут зацелованный, защекоченный и изрядно помятый, я высвободился из родственных объятий. Теперь я мог видеть слезящиеся хитроватые глаза за запотевшими стёклами очков, испещрённый красными прожилками нос и увлажнённую слезами бороду.
— Вот молодец! Вернулся! И товарища привёл. Впрочем, нет. Товарищ теперь слово поганое. Вы не товарищи. Тогда кто этот юноша? Нет! Позволь я угадаю. Это твой командир. Да что за ужасная у него шуба! Да и зачем ему шуба летом? Впрочем, ночи уже холодные, а вы, как полагается солдатам, очевидно, ночевали в стогах…
Впервые в жизни умиляясь на стариковское многословие, я методично обшаривал полки буфета. На помощь мне явилась прислуга с подносом, полным всевозможных яств. Мы наскоро закусили, и Полковник исчез. Опьянённый дядюшкиным хлебосольством, я мельком заметил, как он уже и пишет что-то, присев на табурет к знаменитому ломберному столику, как отдаёт записку порозовевшей от смущения Варваре. Я же подрёмывал, всецело подчинившись справедливой усталости.
Но скоро ревнивому к моей рассеянности дядюшке удалось всецело завладеть моим вниманием.
— Вот ты умелец! Вот мастак! — лепетал старик. — Бегаешь туда-сюда. Откуда сейчас? Куда путь держишь? Не скажешь ведь? Да и не говори! И Господь с тобой! Эй, Варвара, подай чего-нибудь! Всё, что осталось тащи! Ах, Леонтий! Это твой товарищ… то есть, конечно, это у большевиков товарищи, а у вас, то есть у нас…
Так старик окончательно запутался. Стараясь спрятать волнение за словами, он метался по крошечной столовой. Дверцы буфета поминутно хлопали — он то открывал, то закрывал их. Полки буфета были пусты, но старик делал вид, будто былое хлебосольство не забыто и не миновали ещё те времена, когда не в этой комнате, а на большой веранде его опрятного домика за бокалом портвейна и приятной беседой собиралось веселое общество. Старая добрая веранда! На неё выходят оба окна крошечной столовой. На этой веранде по летнему времени стояло пианино, несколько плетёных кресел, слишком большой для одинокого старика стол и совсем уж неуместный, покрытый потёртым сукном ломберный столик. Летними вечерами на веранде музицировали, перекидывались в картишки, читали друг другу вслух забавные объявления из газет. Вокруг стола, то и дело выбегая в сад, сновали подрастающие дети — моя дальняя и ближняя родня. Да и я сам хаживал пешком под большой обеденный стол…
— В котором часу, ты говоришь, он придёт?
— Сварыкин-то? В одиннадцатом.
— Поздно. Зачем так поздно?
— Таков приказ командования.
— А твой товарищ… то есть не товарищ… он есть командование?
— Оставь, дядя. Не волнуйся. Лучше скажи, который теперь час?
— Откуда мне знать. Сам посмотри.
В столовой на стенах и полках помещалось четыре циферблата: напольные часы с маятником в корпусе вишнёвого дерева, простенькие круглые настенные часы (такие можно видеть на любой железнодорожной станции), каминные часы в яшмовом обрамлении, ещё одни настенные часы в виде солнечного диска. Секундные стрелки двигались, равномерно отмеряя время.
— Дядя, время на Великолуцкой движется по какой-то иррациональной кривой. Каждые из четырёх твоих часов показывают разное время. Суди сам: в простенке всего лишь навсего половина седьмого. Зато над дверью уже половина девятого. Часы на буфете и над ним более согласованы друг с другом. Девятнадцать пятнадцать и девятнадцать двадцать пять. Согласись, невелика разница. Каким же из них я обязан верить?
— Всем понемногу. Время течёт меж берегами жизни, которые тоже не стоят на месте. Потому-то численные значения времени весьма условны. Сварыкин — неплохой офицер, но слишком уж выжига. Варвара уже отправилась за ним, как наказал твой товарищ… то есть командир. За большевизм нынче вешают. Надеюсь, содержание послания заинтересует адресата.
— У нас есть чем заинтересовать самого привередливого адресата, — заверил я дядю.
— Надеюсь в багаже твоего… гм… командира найдётся подлинный MoёtChandon[13]. Насколько мне известно, офицеры Булак-Балаховича предпочитают именно этот сорт, если уж нет золота.
Подготовка к приёму опасных гостей сблизила нас чрезвычайно. В том же багажном ящике обнаружился отлично подобранный винный погребок. Напитки выбирали со вкусом. Все вина и коньяки отличного довоенного качества. Тут же заветный свёрток и оказался вскрытым. Вернувшийся невесть откуда, Полковник готовил требуемую дозу, используя небольшие аптечные весы из дядюшкиного арсенала редкостей. Он расспрашивал дядюшку о вкусах окружения Булак-Балаховича. Обращённое к старику лицо его смягчилось, приняло подлинное, сострадательно-человеческое выражение, и я вдруг подумал, что и у него где-то есть мать и отец, возможно, братья и сёстры или такой же вот старенький дядюшка.
— Все мои родственники погибли. Я один на свете. Почти один. Зато теперь ничто не препятствует достижению моей цели, — внезапно проговорил он.
Я уж и не пытался возражать ему, а дядюшка попытался задавать вопросы относительно сгинувших родственников. Среди прочего старик упомянул совершенно бестактно еврейские погромы. Полковник скривился, но не замкнулся наново. Так мы окончательно перешли на «ты».
— Годное дело, подмешивать кокаин в коньяк!
— Оставь свои остроты, Леонтий. Лучше запоминай, в какую из бутылок мы его добавили.
— Торжественно клянусь не пить из этой бутылки.
— Не ты ли говорил, дескать, клясться грешно?
— Э-э-э…
— Не утруждай себя ответом. Нынче вечером тебе пить не придётся.
— Э-э-э… Есть ли надежда, что прознав о приказе, Балахович не доверится Сварыкину? Думаю, если дело касается кокаина, он явится сюда лично.
— Балахович не похож на кокаиниста.
— Кокаин — это деньги. Сумасшедшая сумма. Балахович явится лично и без эскорта. Возможно, он попытается избавиться от нас. Или посадит под арест…
— Он ограничится мной или схватит нас обоих?
Полковник ухмыльнулся, загоняя пробку на место и взбалтывая отравленную кокаином жидкость.
— Оставь фантазии, Леонтий. Ты никому не интересен, а потому можешь быть полезен вдвойне. Ты вот что: полезай-ка в подпол.
— Цель?
— Инспектирование. В подполе не должно остаться ровным счётом ничего, что могло бы помочь Балаховичу выбраться наружу без нашей санкции. Я заглядывал в подвал. Он захламлён. То есть извините… — Полковник покосился на внимательно надзиравшего за нашими действиями дядюшку. — В подвале слишком много вещей. Возможно, там есть и холодное оружие, и верёвки, и свечи, и ещё бог знает что!
— Понятно. Оружие холодное и огнестрельное, верёвки. Уверен, ничего такого в дядюшкином подполе нет.
— Возможно, топор или кочерга. Словом, любые предметы хозяйственного обихода. Возможно, всё-таки оружие. У антиквара не может не быть старинных кинжалов или чего-то в этом же роде.
Инспекция подпола заняла довольно продолжительное время. Я хохотал беспрерывно, вспоминая Пушкинскую притчу о скупом рыцаре. Помнится герой пиески имел забавную традицию ежедневно навещать сундуки с накопленными неправедным путём богатствами. Дядюшка мой, вовсе не скупец, имел похожее обыкновение. Подвал его дома, наполненный доверху различным старым хламом, видимо, всё же не слишком ценным, содержался в идеальном порядке. Огромную часть времени дядюшка проводил наедине с «экспонатами» — так он называл хранившиеся в подвале предметы — предпочитая их обществу женщин и прочим развлечениям.