Первое время не успевший насытиться моим обществом дядюшка наблюдал за моими действиями сверху, из буфетной. Но даже если он отходил от люка, голос старика не умолкал:
— А помнишь, когда-то в детстве ты любил копаться в этих залежах? Я умею держать цену и задёшево не торгую. Цена на антикварный товар знает взлёты и падения. Периоды благополучной жизни знаменуются удорожанием моего товара. И наоборот, в периоды безвременья он дешевеет. В таких случаях я предпочитаю пережидать, не торгуя задёшево, как, например, сейчас. Сам видишь, до краёв затоварился, потому что лавка почти всегда закрыта, а коли открою, всё равно никто не заходит. У людей нет денег на нитки, чтобы заштопать прохудившиеся кальсоны. Тем не менее офицеры штаба его благородия Булак-Балаховича порой захаживают. Тем и пробавляюсь в ожидании лучших времён…
Старые книги, не оформленные в рамы гравюры и офорты, переложенные калькой графические листы и акварели, свёрнутые в рулоны живописные полотна и холсты на подрамниках, неведомого происхождения латунная и медная посуда… В огромный чеканных блюдах россыпи самоцветных камней, обработанных и неогранённых… Шкатулки с речным жемчугом, пахнущие нафталином ковры, покрытые резьбой деревянные предметы, шкатулки и статуэтки… В отдельном сундуке переложенный соломой китайский и английский фарфор. Впрочем, как раз из сундуков с посудой изрядно убыло, а шкатулки со старинными монетами вовсе опустели. Видимо, дядюшка лукавил. Вкусив жизни впроголодь, он всё же сбыл по дешёвке часть своего достояния.
Вход в святая святых дядюшкиного мироздания, разумеется, окружала некоторая тайна. Врата в «сезам» прятались под персидским ковром, устилавшим пол буфетной, и запирались на сложный, также старинный бронзовый замок. Подвал имел и вентиляционные отдушины, и в холодное время года слегка отапливался. Эти обстоятельства наряду с отсутствием солнечного света обеспечивали лучшую сохранность хрупких «экспонатов». Глубокий подвал имел тем не менее каменный пол, почти сплошь уставленный эпическими сундуками. По стенам располагались многоярусные стеллажи. Таким образом, расположить в битком набитых закромах бесчувственное мужское тело было решительно негде. Пришлось не только двигать тяжёлые сундуки, но и ставить их друг на друга, сооружая довольно громоздкие и неустойчивые конструкции. Возможно, если связанный по рукам и ногам Балахович станет трепыхаться и заденет собой одну из конструкций, его завалит насмерть тяжелыми сундуками. Святый Боже! Хорошо бы кабы так и случилось!
Поднимая один из сундуков, я обнаружил под ним обоюдоострый, заключённый в изящные ножны, клинок. Оружие длиной не более пяти вершков, лёгкое, но отлично наточенное. Такой клинок легко спрятать в складках любого дамского наряда. Налюбовавшись отделкой ножен, я сунул клинок за голенище сапога и огляделся ещё раз, подняв повыше электрический фонарик.
Святый Боже! Всё вокруг — и стеллажи, и крышки, и бока сундуков — было залито восковыми потёками. Здесь же, в подвале, я обнаружил красивейший, тонкой, вычурной работы шандал и в нём дюжину оплывших свечей. Среди вещей на стеллажах мне попался не один залитый воском светец. Я вздыхал, обламывая застывшие пласты разноцветного воска. Святый Боже! Как же дядюшка до сих пор не спалил собственный дом?
Одним словом, я увлёкся разбором дядюшкиного добра настолько глубоко, что не заметил отсутствия горячо любимого родича, не услышал прихода гостей. При мне был источник света — замечательная вещь британского происхождения, электрический фонарик и запасная батарея к нему. Вручая мне фонарик, Полковник показал, как, нажимая на крошечную фитюльку, расположенную на цилиндрическом корпусе сбоку, можно заставить гореть крошечную же электрическую лампочку. Полковник наказал экономить заряд, ведь новых батареек в Пскове не достать. И я экономил. Включал фонарь лишь время от времени, довольствуясь светом, попадавшим в подвал сверху, из буфетной.
Я и не заметил, когда чья-то осторожная рука закрыла дверь у меня над головой. Ведь при мне оставались живая заинтересованность содержимым дядюшкиного подвала и её пособник — английский фонарик на чудо-батарейках.
Так, долгое время я оставался безучастным к шагам и голосам у себя над головой и не задавался важнейшим из вопросов: кто и почему закрыл у меня над головой люк. Я самозабвенно ворочал сундуки, предварительно обследовав каждый из них.
Из нирваны увлекательных занятий меня вызволил голос Сварыкина. Оглушительный в своей внезапности, он прозвучал с «Эвереста» буфетной, подобно одной из труб, возвещающей о начале Страшного суда.
— Леонтий, говорят ты где-то здесь? Готов принять партизана или опять пьян, как последняя собака?
— Я тут. Но последняя собака вовсе не я, а тот, кто брешет как цепной кобель.
— Что за намёки, Леонтий? Мы же союзники. Почти друзья.
При включённом фонаре моя позиция в подвале была бы проигрышной по отношению к позиции Сварыкина, который не только смотрел на меня сверху вниз. Он смотрел из темноты на свет. Выходило, что он видит меня, как на ладони, в то же время я его вовсе не вижу. Желая улучшить своё положение, я погасил фонарик и принялся всматриваться в темноту. У меня над головой зиял квадрат более светлого по сравнению с кромешным мраком подполья пространства, в углу которого темнел некий предмет, возможно, голова Сварыкина. Наша взаимная диспозиция раздражала меня несказанно. Во-первых, Сварыкин был в курсе происходившего у меня над головой, а я — нет. Во-вторых, я безоружный топтался на дне подпола среди совершенно бесполезных в плане самообороны предметов, в то время как Сварыкин наверняка был вооружён.
— Сварыкин, будь краток. Во-первых, откуда ты вообще взялся… впрочем…
— Вот именно. Приготовься принять груз. Станислав Никодимович совсем уже готов.
Упоминание особы ротмистра Булак-Балаховича на короткий миг ввергло меня в панику. Ладонь моя сжалась. Английский фонарик зажегся. Плотный его луч ударил в бесстыжую морду Сварыкина. Получить пучок света в лицо внезапно и в темноте всё равно, что выстоять после удара обухом в переносье, то есть очень непросто. Видимо, поэтому Сварыкин сверзился в подвал практически мне на голову. Непосредственно сразу за ним последовал ещё один тяжёлый объёмистый продолговатый предмет. Я рисковал основательно зашибиться. Пришлось вскочить на один из сундуков и прижаться лопатками к холодной и шероховатой стенке подпола. Фонарик также удалось уберечь. Я ухитрился засунуть его в брючный карман поглубже, чтобы наверняка не вывалился. Нечто шевелилось у меня под ногами, отчаянно злословя и хрустя суставами. Если Сварыкин при падении основательно повредился, то нам с Полковником не избежать лишних и досадных хлопот, и тогда нам станет уже не до батьки Балаховича. Несчастье Сварыкина порушит наши планы.
— Ну как ты там? — позвал я Сварыкина.
— Кой чёрт! — был ответ. — Я-то в порядке, но вот батька…
— Как ты сказал? Батька?
Сварыкин молчал, продолжая возиться у меня в ногах. Я продолжал сыпать вопросами, опасаясь ступить на пол со своего насеста. Мне отозвался дядюшка:
— Его благородие доведён твоим Полковником до бесчувствия при помощи коньяка и кокаина. А тебе, сынок, пора выбираться наверх.
Пришлось снова зажигать фонарик, слепить им дядюшку, освещать крутую лестничку и взбирающегося по ней Сварыкина, который уже успел подняться на ноги и сориентироваться в непростой обстановке. Я посветил вниз. Там действительно лежал туго спелёнутый верёвками человек. Лежал он лицом вниз, неловко вывернув голову.
— Пожалуй, надо бы его перевернуть на бок, чтобы при случае не захлебнулся рвотными массами, — посоветовал дядюшка.
Его поддержал успевший выбраться из подвала Сварыкин.
— Думал, его до утра потчевать придётся. Но его благородие изволил нагрузиться коньяком в рекордные сроки. Конечно, кокаин, к которому он не привычен, тоже сыграл свою роль. Странно, конечно. До сего дня мне не доводилось видеть батьку пьяным в стельку.
— Всё когда-то случается впервые, — откуда-то из-за пределов видимости подал голос Полковник.
— Я знаю — вы злоумышляли, а я, выходит, батьку предал. Вернее, продал за незначительную сумму.
— Оставь, Сварыкин. Ротмистр Балахович большего не стоит, — проговорил Полковник.
— Полковник Булак-Балахович стоит всей казны Колчака и половины состояния какого-нибудь Ротшильда в придачу, — огрызнулся Сварыкин. — Мы с тобой опоили и опутали мужественного воина. Стыд и срам, который должен быть оплачен.
— Мы договорились, Сварыкин. Большего я не дам.
— Надо накинуть пару тысяч…
— Нет.
— Я не о фунтах, конечно. Сошли бы и керенки.
— Нет.
— Да что тебе керенки-то? Резаная раскрашенная бумага.
Над моей головой слышались шаги, звуки переставляемых стульев и звон посуды. Как же так, я всё пропустил? И приход Сварыкина, и Булак-Балаховича, который прибыл, как и предполагали, без свиты, и самую роковую для батьки попойку.
— Переверни батьку, Леонтий. Каким бы мерзавцем он ни был… — бормотал сверху любимый мой дядя.
Пришлось слезать с сундука и поворачивать разомлевшее, показавшееся мне чудовищно тяжёлым тело. Святый Боже! Батька Балахович без сознания, беззащитен, ровно младенец, и всецело в моей власти! А я же не посмел и фонарика зажечь. Чего испугался-то? Нешто батька очнётся, обнаружит себя опутанным и покличет своих «нукеров»? Что за фантазия! Станислав Балахович, вешатель и фальшивомонетчик, лежал у моих ног бледнее тифозного больного, на лбу испарина, дыхание затруднено. Полковник и Сварыкин — возможно, участвовал кто-то ещё, неведомый мне, — повязали его не слишком-то толстыми верёвками. Однако сведённые за спиной запястья Балаховича уже посинели, а одна из верёвочных петель так перехлестнула кадык, что повернись неловко — и, пожалуй, задохнёшься.
А над головой Полковник, дядя и Сварыкин уже рассуждали на три голоса, слышался самоварный дымок, специфическое шмыганье и шлёпанье — это босоногая Варвара мельтешила вокруг стола, шмыгая своим вечно сопливым носом. Вот её отослали, и она, уходя, по обыкновению, не придержала двери. Через короткое время дверь ещё раз хлопнула, на этот раз возвестив о возвращении Варвары.