шним временам? А то, что вы с Полковником привезли, всё господа офицеры повыпивали. Да что я говорю! Ты же и сам знаешь. Оставь же в покое наливку, Леонтий. Экий ты юный, а уже пьяница. Весь в отца!
Между нами завязалась короткая борьба, первенство в которой я добровольно уступил старику. Победа дяди оказалась для меня тем более приятной, потому что я успел хватить пару хороших глотков из вместительной бутыли, наполовину заполненной ягодами черной смородины и залитой под горлышко водкой.
А потом дядюшка принялся бегать по дому, высматривая, где бы спрятать бутыль так, чтобы я не смог её сыскать. При этом старик с забавным тщанием оберегал свою приватность, но всё попусту — мне уж стало не до него. События, развернувшиеся за стенами дядюшкиного дома, отвлекли меня и от стариковской скаредности, и от бутыли с недозрелой наливкой.
Сонная до этого Великолуцкая оживилась. Сначала промчался, грохоча выхлопом и пыля, автомобиль. На заднем сиденье я заметил двух офицеров в высоких чинах. Может ли статься, что один из них Пермикин? За автомобилем последовал небольшой конный отряд, сабель двадцать, не больше. За плечами командира живописно развевалась бурка. Над головами конников развевалось полотнище триколора. Топот конских копыт перебудил всю улицу. Квадраты окон вспыхивали тут и там. Вот уж напрасно! Потому что следовавшие за конниками пехотинцы выстрелами из своих карабинов погасили несколько наиболее любопытных окошек. Тут уж начались и стенания, и крики. Дядюшка мой, прекратив хлопоты относительно моего вытрезвления, благоразумно забился в один из самых тёмных углов столовой, окна которой выходили в сад. Я же выскочил на улицу, надеясь получше рассмотреть пехотинцев. Бородатые, в выбеленных солнцем гимнастёрках, некоторые со скатками на плечах и в добротной обуви, иные же оборванные до самого плачевного состояния, они трусили по Великолуцкой по направлению к центральной части города. Солдаты бежали уверенной рысью, держа оружие наготове. На бегу они переговаривались между собой, а некоторые даже курили. Я смотрел на их спины, размышляя о войне: сколько же вёрст они отмахали пешим порядком, прежде чем приобрели подобную закалку? А сколько этих вёрст пролегло по чужой и недружелюбной земле? Я прислушивался к их голосам. Между делом иной раз слышался специфический цокающий талабский говорок.
На противоположной стороне улицы в освещённом, несмотря на очевидную опасность, окне Ройзманов торчали все головы перепуганного трёхголового дракона мама-папа-сын. Мамаша и папаша Ройзманы наблюдали происходящее со своим обычным выражением глумливого любопытства. Их сынок Леонард, как самый разумный в семье, больше походил на вусмерть перепуганного кота: усы дыбом, зрачки расширены, глаза вытаращены, нос расплющен оконным стеклом, но от опасного зрелища его не оторвать. Виданное ли дело, оборванные бородачи бегают по улицам с винтовками наперевес!
— Уйди-спрячься, молодой! — крикнул мне один из служивых — пожилой дядька лет сорока пяти, украшенный лохматой бородой. — Может подняться стрельба. Или айда с нами. Чего просто так стоять?
Памятуя о наказе Полковника, я шмыгнул за калитку. И вовремя. В той части улицы, что ближе к центру Пскова, грянул слитный залп. И тут же началась такая трескотня, хоть всех святых выноси. А с дальнего конца Великолуцкой к центру города всё ещё подтягивались солдаты. Некоторые из них двигались короткими перебежками, время от времени останавливаясь, чтобы произвести очередной выстрел. Я вертел головой, пытаясь со своей, крайне невыгодной для наблюдения позиции, понять по кому же они стреляют. Обзор мне загораживали кусты невероятно разросшейся дядюшкиной сирени. Зато окошко Ройзманов я видел великолепно хорошо. Святый Боже! Один Ты ведаешь, как надоели мне эти любопытные хари — всегдашние свидетели малейших подробностей моей псковской жизни. Трескотня на дальнем конце улицы усилилась. Послышались слитно кричащие что-то голоса, словно идущая в атаку рота кричала своё грозное «ура!». Убраться в дом к дядюшке и спящему кокаиновым сном пленнику или поучаствовать? Я щупал под мышкой покоящийся без дела в кобуре наган с целеустремлённостью опытного повесы, тискающего прелести куртизанки. Однако для настоящего подвига я был, пожалуй, слишком трезв. Возможно, в конце концов, я бы и удалился под дядюшкин кров, но окно Ройзманов распахнулось, и я услышал знакомое оглушительное контральто:
— А почему же наш белый гвардеец Леонтий не бежит сражаться за своё белое дело?
— Прошу вас тише, мамаша! — голос здравомыслия по обыкновению звучал намного тише.
— Нет, я спрашиваю вас о сражении за белое дело между белыми и белыми. Или теперь научные умы трактуют эту политику как-то иначе? — не унималась мамаша Ройзман. — Отвечайте же, Леонтий! Что вы прячетесь в кустах, когда мы вас прекрасно видим, несмотря на темноту?
В груди моей зрела грозная отповедь, но по Великолуцкой меж оградой дядюшкиного палисадника и лавкой Ройзманов нет-нет да пробегали ещё люди с заряженным оружием в руках. Многие из них являлись опытными солдатами. Одного лишь заряда обычного карабина модели 1888 года хватит, чтобы отправить всю семью Ройзманов к их еврейским праотцам. Зрение моё достаточно остро. Я прекрасно вижу, как Лео двигает губами. «Помолчите, мамаша», — бормочет он. Но госпожу Ройзман не унять:
— Кто белые, кто не белые — ничего не понять. Все одинаковые вешатели. Пусть уж поскорей поубивают друг друга!
А далее в таком же роде, весьма пространно и громко.
Лексика и манеры Адель Ройзман — безусловно, тема для отдельного разговора. И уж если жену ювелира подхватило волной дури, то остановить её не так-то просто. Впрочем, мужчинам семейства Ройзман обычно удаётся пресечь поток её откровений до того, как случится непоправимое. Но на этот раз случилось иначе. Один из солдат, пробегавших Великолуцкой — хлипкий, не юный уже малый, с босым лицом и косыми глазами, — приостановился, заслышав женские крики из распахнутого окна.
— Цто? Насилуют? Погром? — спросил он почему-то у меня.
Я счёл за благо, не удостоив его ответом, отступить от калитки в темноту, поближе к крыльцу. При слове «погром» окно Ройзманов со стуком затворилось, чтобы через минуту осыпаться стёклами на тротуар. Солдатик, скорее всего, талабец, высадил в раму Ройзманов всю обойму своего карабина. И оконный переплёт, и стёкла — всё пошло прахом. Через минуту на месте окна зияла дыра, обнажающая вполне ещё приличную обстановку гостиной Ройзманов. Солдатик же тем временем перезаряжал карабин, поминутно бросая взгляды на шикарную вывеску ювелирного магазина «Ювелирная лавка Ройзман и Ко. Лучшие украшения Псковской губернии».
— Послушайте, любезный! Они не враги. Просто женщина, понимаете ли, глупая.
Солдатик обернулся.
— Цто?
— Да с них и взять нечего. Станислав Никодимович объявлял уж не раз сбор средств в пользу Белого движения. Псковитяне вывернули карманы. Уверяю вас, на этой улице ни у кого нет и пары лишнего нижнего белья. Вы не смотрите на надпись «ювелирная лавка» и т.д. В наше время, тем более в Пскове, подобная надпись ровным счётом ничего не означает.
— Ась? — солдат заозирался. — Где и цто написано — откуда мне знац. Я не цитаю. Могу лишь расписацца. Вам надо?
— Мне?
Я стушевался, осознав, что прочитал не обученному грамоте, но вооруженному человеку вывеску ювелирной лавки. Солдатик же топтался на месте, не зная, что предпринять. Тем временем звуки пальбы отдалялись, делаясь всё более редкими. Похоже, бой затихал. Мне следовало бы вернуться в дом, но я никак не мог оставить вооруженного солдата наедине с совершенно беззащитным в своей яркости и распахнутым навстречу всем несчастьям этого мира еврейским окном. Между тем рукоять нагана успела согреться теплом моей руки. Когда же я и успел-то выхватить его? Неужели и мне придётся присоединиться к битве белых с белыми — действу непристойному, но необходимому для очищения от скверны?
— Его благородие отдал приказ никого не грабиц, — пробормотал косоглазый талабец. — И ты броц оружие, сволоц.
— Позволю себе заметить…
— Броцай!..
И талабец для острастки ещё раз шмальнул в воздух. Наган, ловко переброшенный мною поверх калитки, со стуком упал ему под ноги.
— Молодец! Генерал Пермикин отдал прикац всех разоружац, но не грабиц. За пограбление — расстрел.
Подобрав мой пистолет, солдат трусцой удалился в сторону утихающего боя, оставив меня под дядюшкиной сиренью безоружным и растерянным. Я отдал своё оружие. Позволил себя разоружить простому неграмотному солдату. Нет, не врагу, но всё же… Что же теперь предпринять? Вернуться ли в дом? Я поплёлся к крыльцу веранды, неведомо зачем решив войти в дядюшкин домик со стороны сада. Возможно, я надеялся встретить там Варвару и перебить пережитые треволнения впечатлением иного сорта. Действительно, вид её, выражаясь деликатно, ассиметричного лица мог перебить любые, самые яркие впечатления…
Слишком юная для обретения законченного здравомыслия, слишком глупая для обучения какому-либо путному делу и совершенно пьяная к тому же, Варвара обнаружилась на веранде в обществе уже початой бутыли с недозрелой наливкой. Девка сидела на хозяйском стуле, за хозяйским столом. Тут же на столе нашёлся и единственный уже не чистый, полупустой стакан. Я оглядел знакомую обстановку: кресло-качалка, диванчик, рояль, этажерки, заставленные всякими мелочами, и нигде ни одного чистого стакана или хотя бы кружки. Будет ли предел моему падению, если позор утраты оружия я стану запивать из одного стакана с одуряюще некрасивой девкой-прислугой? С этой мыслью я опустошил первый стакан. Наливка показалась мне невероятно вкусной, много приятней губ Аану. После выпитого ужасное личико спящей Вари сделалось чуть более миловидным. Это обстоятельство несколько умерило мой вспыхнувший было гнев. Я осторожно вынул заветную ёмкость из ослабевших рук девушки. В мои намерения не входило состязаться с ней в пьянстве, о нет! Мне бы лишь погасить досаду, вызванную утратой нагана, и выяснить для себя раз и навсегда один важнейший вопрос. С этой мыслью я одним духом опустошил первый стакан.