— Предатель я или нет? Трус ли я?
Мучившие меня вопросы, упорхнув в безответное мироздание, тем не менее смогли вернуть к реальности пьяненькую Варвару. Сначала она уставила на меня осоловелые со сна глаза. Потом, отчасти обретя осознанность и опознав во мне своего барина, смутилась. Завершились её превращения вполне законным вопросом:
— Сударь, вы целы?
— Не вполне.
— Ранены? Куда?
Такая вот взволнованная и не вполне ещё трезвая, она показалась мне ещё красивее, нежели спящая в обнимку с бутылью. Пришлось наполнить ещё один стакан, содержимое которого, в соответствии с законами фронтового братства, мы поделили пополам.
— А теперь скажи мне, милая, с какой целью ты напилась?
— От страха, сударь, — шмыгнув носом ответила Варвара. — Слышали стрельбу?
— Так точно.
— Это возле дома моей матушки. Нешто с ней сталось что-то плохое?
— Не думаю. Кто и зачем тронет старуху? Белое дело…
— Моей матушке всего тридцать восемь лет… — возразила Варвара.
По её щеке катилась слеза. В контрасте с кристальной прозрачностью девичьей слезы, Варварина щека казалась бархатистой и румяной, как кожа персика. Наблюдая за плачущей Варей, я впервые подумал, что она, возможно, не такая уж и дурнушка.
— Я побегу до матери, а вы идите в дом. Ей-богу, возвращайтесь.
— Разве проводить тебя… — Я вскочил, протянул к ней руки.
Платочек соскользнул с её головки на плечи, обнажив блестящие косы и яркий, идеально прямой пробор, точно такой же как у…
— Аану! — прошептал я.
— Ах, оставьте! Или уж забыли, что господин офицер наказывали?
— На что мне чьи-то наказы… Варюша…
Я пытался схватить её, но она ускользала со сноровкой опытной блудницы.
— Своевольный барчук — вот вы кто!
Кто бы мог подумать, Варвара кокетничала со мной!..
Наши едва начавшиеся любовные игры прервал новый шквал огня. На этот раз звуки доносились совсем с другой стороны. Впрочем, голова моя шла кругом, и направление боя я затруднился бы определить с достоверной точностью.
— Мне надо к матушке, — заявила Варвара.
Я попытался возразить. Сыскались и весомые аргументы в виде горячих поцелуев. Впрочем, все они остались без ответа, а Варвара, оттолкнув меня плечом, кинулась за угол дома к парадному крыльцу. Я же, совершенно позабыв о недавнем намерении устроить стратегическое совещание с дядюшкой, принялся заливать горе по утраченному нагану не вполне ещё созревшей наливкой. Вскоре, когда жидкость иссякла и в бутыли остались одни только ягоды, я, возжелав общества старика с новой силой, направился в дом.
Мой родной дядя, старший брат матери, бобыль, коллекционер и антиквар, полулежал на диванчике в собственной гостиной. Правая рука его покоилась на груди. На ней зачем-то была надета перчатка. В бледном лунном свете, лившемся из окон, перчатка эта показалась мне чёрной. Голова дядюшки была запрокинута. Заострившийся подбородок смотрел в потолок. Левая рука обнажена и покойно свисала до самого пола. Дядя словно спал, но я почему-то не слышал его обычного раскатистого храпа. И ещё одна странность поразила меня: почему дядя надел только одну перчатку? Безусловно, старик спал, а сон согласно преданию сродни смерти, возможно, поэтому, поза дядюшки, казавшаяся именно безжизненной, так испугала меня.
Преодолев позорное желание бежать прочь очертя голову, я пересек гостиную и, склонившись к старику, посмотрел в широко распахнутые, но незрячие глаза. Прощальный подарок Полковника! Сейчас он как раз кстати! Щелчок, и вот уже плотный, желтоватый луч шарит по неподвижному телу родного мне человека. Святый Боже! Оказывается, перчатка на руке дяди не чёрного, а тёмно-алого цвета, и ткань вязанной кофты под рукой также окрашена алым. Рот старика приоткрыт, но дыхания незаметно. От ужаса рука моя ослабела, и фонарик упал на пол.
— Что, малой, разве не доводилось раньше видеть мертвецов? — поинтересовался насмешливый голос. — Разве ты не псковитянин?
Я застыл, прислушиваясь к тихой возне у себя за спиной. Надо бы подобрать фонарик, посмотреть кто там разговаривает со мной. Я честно попытался обернуться. Нет, просто пошевелиться, но тело не повиновалось мне, словно все мои мускулы, связки и хрящи окаменели, превратившись в холодный мрамор. Я смог только размыкать и смыкать губы, пытаясь заговорить, но глотка моя издавала лишь нечленораздельное мычание.
— Да ты пьян, братишка. Или, пуще того — кокаин?
— Не кокаин… нет… — пролепетал я, и каждый звук дался мне ценой титанических усилий.
Мобилизовав волю, я наконец поднял с пола фонарик.
— Эх, вояка… — усмехнулся незнакомец.
— А вы-то кто?
Одержав бесповоротную победу над поразившим меня оцепенением, я обернулся на голос.
В лунном свете, льющемся из окон, интерьер буфетной был подобен монохромному графическому рисунку: на полу квадраты лунного света, огромный шкаф с посудой на заднем плане, сдвинутый со своего обычного места ковёр, распахнутая крышка люка и человек над ней. Лицо мужчины скрывалось в тени, но это не мешало мне угадать в нём ротмистра Булак-Балаховича. На всякий случай я осветил его фонарём. Он прикрылся от света рукой. Я заметил в его ладони небольшой свёрток.
— Мой дядя мёртв, — зачем-то сказал я. — Его убили…
— Ваш дядя мёртв, а вы беспечны, юноша, — ответил ротмистр. — Так вот просто войти в дом… Да вы, пожалуй, отважны.
— Нимало. Сейчас я растерян… Мой дядя… Оказывается, он не спит… Впрочем, почему же и вы-то не спите? Доза была значительной, и вы должны были бы проспать до завтрашнего вечера.
— А я и сплю. Вернее, мы оба спим и снимся друг другу. Выключите же фонарик. Такой яркий свет нам не нужен.
Сам не ведая почему, я выполнил его просьбу, и тут же на полу буфетной возникли быстрые тени, отбрасываемые движущимися за окнами предметами. Послышался стук копыт — по улице мимо дядюшкиного дома пронеслись несколько всадников.
— Надеюсь, заваруха, устроенная Пермикиным, скоро закончится. Сатисфакция, полученная чинами корпуса Родзянки, не вполне полна — они не получили меня, — Балахович задорно улыбнулся. — А я-то лихо отсиделся в подвале никчёмного старьёвщика, где ни Пермикин, ни кто-либо иной не станут меня искать. Ловко, не так ли?
Он говорил по-русски правильно, с едва заметным польским акцентом, придающим его речи приятную певучесть.
— Мы доставим вас в Ревель. Так хотят союзники.
— Судить меня хотят? Так?
В его вопросе мне послышалась угроза. В волнении я шагнул вперёд, раздумывая над тем, пора ли уже извлекать из кобуры оружие или с этим следует повременить? Всё-таки Балахович наш, свой, белый. Хорошо ли нам стрелять друг в друга? Впрочем, дядя-то убит. Кто-то же дядю убил!
— Так бывает на войне, — произнёс Балахович. — Ведь мы с вами на войне, не так ли?
Я и сам не заметил, как приблизился к нему вплотную, и теперь мы стояли лицом к лицу. Балахович был одет всё в ту же, что и давеча, красную черкеску. Только пояса и портупеи при нём не было. Зато на груди поблёскивал припорошенный белой мукой Георгиевский крест. Говорят, лицом к лицу лица не увидать, но я, несмотря на полумрак, мог прочесть черты своего vis-à-vis. Балахович смотрел на меня растерянными, но вполне трезвыми глазами. Он словно в чём-то сомневается, был не вполне уверен.
— А теперь скажи мне, кто ты таков, малой? — спросил Балахович. — Обычный кокаинист или порученец Юденича?
Я ответил невпопад, но вполне искренне:
— Вы должны были проспать до завтрашнего вечера. Почему же…
— Потому, что не дурак.
Сказав так, он отодвинул меня плечом и направился в столовую, где на диванчике прикорнул мой мёртвый дядюшка.
— Постойте! Я обязан доставить вас в Ревель. Таков приказ!
Отчаянно труся, я тем не менее схватил Балаховича за локоть. Нет, я боялся не прихода смерти, а окончания сна, в котором ротмистр Булак-Балахович скроется от меня и, таким образом, приказ Николая Николаевича не будет выполнен.
К моему изумлению, Балахович и не думал сопротивляться. Тело его податливо, а взгляд обращён на меня.
— Я-то думал, Юденич в Нарве, — прищурился он. — Но Ревель… Что ж, Ревель совпадает с моими планами. Как твоё имя, солдат?
— Леонтий Разумихин. Я для особых поручений… Впрочем, пожалуй, я вольноопределяющийся при особе его превосходительства генерала Юденича.
— Вольноопределяющийся для особых поручений. Так-так…
Балахович неуверенно двинулся к дивану, на котором лежал мой мёртвый дядя. Я следовал за ним, как следует нитка за иглой в руке ловкой швеи. Моя ладонь словно приросла к его локтю.
— Кажется, стрельба уже прекратилась, — произнёс, не оборачиваясь, Балахович. — Вы не знаете, в чём дело, господин вольноопределяющийся… э-э-э… как бишь?
— Леонтий Разумихин.
— А почему вы меня не величаете «моим превосходительством», как Юденича?
Я растерянно промолчал. Святый Боже! Ну не называть же его в глаза бандитом? А Балахович тем временем — какая бестактность! — сверлил меня внимательным взглядом. Сгорая от смущения, я несколько раз выключил и включил фонарик. Балахович молчал, словно чего-то выжидая. Наконец выход нашёлся:
— А вот не хотите ли фонарик? Отличная английская вещь. Мне её дал… впрочем, неважно кто. С фонариком вам в подвале будет не так тоскливо.
— Мне в подвал? — несмотря на общую темноту, которая, впрочем, не вполне полная, я понял, что Балахович улыбается.
По странному промыслу зрение моё обострилось. Теперь уличные фонари, так пригодившиеся подручным Балаховича для их висельных дел, давали достаточно света. Свет этот, вливаясь в окна дядюшкиной гостиной, позволял мне рассмотреть каждый nuance в выражениях батькиного лица. Вот, положим, эта последняя его улыбочка показалась мне в большей степени печальной, чем ехидной.
— Дядюшке плохо. То есть совсем. Одним словом, похоже, он мёртв. Возможно, шальная пуля. Мне бы отлучиться, позвать врачей.
— То дело, — кивнул Балахович.