При слове «одуванчик» я рассмеялся, а Полковник дернулся, смахнув на пол часть столовых приборов. Лицо его побледнело. Взор запылал. Кулаки сжались. Тут-то я и понял, что он ещё чрезвычайно молод. Пожалуй, на десяток лет моложе меня.
Гафиз и Одуванчик под командой Полковника, которому едва ли больше двадцати пяти лет от роду. Смех, да и только! Впрочем, год фронтового опыта можно смело засчитывать, как десятилетие мирной жизни. В любом случае Полковник, Гафиз и Одуванчик — прекрасная компания для монархического, антибольшевистского заговора. Ха-ха-ха!
— Я не поздоровался. Извини, Владислав. В силу нашей давней дружбы я обязан был поздороваться с тобой отдельно. Дружбы я не забыл. Извини, — голос Полковника прозвучал ровно, сдержанно, хоть он всё ещё заметно волновался.
Полковник протянул Штиглеру руку через стол. Тот поначалу спрятал обе ладони под край скатерти, но быстро опомнился и сунул Полковнику свою заметно дрожавшую ладонь. Рукопожатие оказалось быстрым и беглым — Полковник отдёрнул руку, словно коснулся раскалённого металла.
— Конспирация и ещё раз конспирация! — повторил хозяин, с появлением Полковника оказавшийся как бы не у дел. — Том! Извозчика для госпожи Арбениной. Кстати, для нашей поэтессы тоже следовало бы придумать какое-нибудь прозвище. Мальва — разве плохо? Как вы думаете, господин Гафиз? Ильза! Пакет, корзину или что там у тебя. Упаковать пищу… еду… снедь…
Большая часть нашего скромного общества бросилась собирать Олечку в дорогу, но только не я, не Полковник и не Штиглер.
Я следил за Полковником, а тот неотрывно смотрел на Штиглера, словно в полутёмной комнате находились лишь они двое и остальные не в счёт. Словно в душу возжелал проникнуть. В самые её недра. Подумать только, такая горячность при таких опасных занятиях! Такому вот Полковнику полагалось бы быть холодным и ускользающим, как ладожская корюшка. А Штиглеру, использующему для достижения сомнительных целей юных женщин (в том, что Олечку Арбенину притащил на конспиративную квартиру именно Владислав, я не сомневался), к лицу пылкость и страстность, придающая мужчинам большую привлекательность в глазах прекрасного пола. На самом же деле, выходило наоборот. Лёд и пламень схлестнулись на глазах заморенных голодом и лишениями заговорщиков в бельэтаже «известного дома на 5-й линии». Во взгляде Штиглера читалась холодная неприязнь. Взор Полковника пылал подлинной ненавистью, без малейшей тени даже брезгливости. Так смотрят друг на друга враги. Тем не менее обращение на «ты» подразумевает давнее и, возможно, близкое знакомство, а может быт, и похороненную дружбу…
Ситуацию разрешил дворецкий, торжественно внесший в комнату потёртое пальтишко моей несостоявшейся возлюбленной.
Олечке некоторое время — достаточно долго для полного замешательства — не удавалось попасть руками в рукава. Ах, мне припомнилось вдруг, как я согревал эти вечно зябнущие ладошки. А бедняжка в неравной борьбе с пальто ловила мой взгляд. Полагая, что ей требуются именно сейчас какие-то ободряющие слова, я заговорил:
— Время течёт, протекает в диапазоне между жизнью и смертью. Жизнь и смерть, как два берега или как исток и устье. Люди ошибочно считают значимым именно само течение, включающее в себя злость, доброту, любовь, ненависть, щедрость и скаредность — всё! Однако перед рождением и смертью всё остальное меркнет. Смерть подводит итог страстям. Выходит так, что любовь — ничто.
Полковник хоть и вполуха, но всё же прислушивался к моему голосу. Люндеквист и все остальные, кроме сэра Малькольма и Штиглера, волновались. Им не терпелось заслушать информацию, принесённую Полковником, но Олечка сначала долго путалась в полах и рукавах своего пальтеца, а потом бесконечно долго пристраивала на голову шляпку и завязывала шарф. Наконец настал черёд недолгих препирательств относительно содержимого полковничьей тарелки, в результате которых большая часть снеди отправлялась вместе с Олечкой к ней на квартиру.
Один из неизвестных мне офицеров не выдержал.
— Разве нельзя собираться в прихожей⁈ — воскликнул он.
Я ждал, что Штиглер заступится. Для меня всё ещё оставалось неясным, в каких они состоят отношениях. Мимолетные взгляды Олечки умоляли о поддержке, а я наконец поймал себя на постыдной ревности. Подловатое чувство мелочного собственничества, к чему оно, если Олечка не очень-то для меня важна? Однако Штиглер промолчал, и заступаться за Арьбенину пришлось мне:
— Господин председательствующий! — я исхитрился разом поклониться и Люндеквисту, и хозяину. — Позвольте мне проводить госпожу Арбенину до двери и найти ей «ваньку». Отсюда даме слишком долго добираться…
— В таком случае можете не возвращаться, — фыркнул Люндеквист.
— Никто не выйдет из этой комнаты раньше меня! — прорычал Полковник. — Кропайте ваши стишки. Мужское дело не для вас.
Темнота наступила внезапно. Накатила потным валом. Ветхая нижняя сорочка на мне мгновенно взмокла. Кулаки сжались до хруста.
— Позволю напомнить, что господин Гафиз единственный из нас дважды георгиевский кавалер, — примирительно произнёс сэр Малькольм, буквально выталкивая Олечку за дверь.
Мне удалось поймать её прощальный, полный обиды и отчаяния взгляд. «Мне не доверяют, потому что я — женщина», — кричал он. Полковник насупился, но тут заговорил Владислав. Похоже, этот считал именно себя ключевой фигурой на нашей сходке.
— Относительно поддерживающих действий. Считаю крайне важным в первую очередь устранение верхушки большевистских вождей. Ульянов и Дзержинский в Москве, но Бронштейн и Радомысльский нам вполне доступны. Особенно председатель Петросовета, он же председатель совета обороны Петрограда. Там, в самом змеином гнезде, работает наш человек.
— Одуванчик? — уточнил сэр Малькольм.
Владислав кивнул.
Полковник, перед которым лакей в тщетной попытке потрафить воздвиг блюдо с изрядным куском пудинга, со звоном бросил прибор на тарелку. Нет, характер этого человека никак не соответствовал моим представлениям о нраве «холодного убийцы».
— Считаю недопустимым вмешивать в такое дело женщин, — проговорил он в раздражении. — Сравнивая обычаи старорежимной охранки с методами ЧК, мы сравниваем устав пансиона для благородных девиц с обычаями бурлацкого барака.
Полковник говорил горячо и конечно же сбил дыхание. Сэр Малькольм перехватил его речь, воспользовавшись минутным замешательством.
— Конспирация и ещё раз конспирация! — Он поднял указательный палец правой руки вверх. — Благодаря вам, господин Полковник, все мы теперь знаем, что Одуванчик — женщина. Но, спрашивается, к чему нам это знание. Прошу вас продолжайте, господин… гм… Штиглер. Да придумайте же вы и себе какое-нибудь прозвище!
— Булыжник, — предложил я.
— Это слишком по-пролетарски, — рассмеялся один из неизвестных мне офицеров.
Снова поднялся шум. Говорили разом каждый о своём и все вместе ни о чём. Громче всех звучал голос Люндеквиста — сытая истома и опьянение принесли свои плоды. Мне приходилось прислушиваться, чтобы за гамом разобрать слова Штиглера, который до последнего пытался сохранить мину авторитетного знатока текущего момента и пламенного идейного борца.
Наконец сэру Малькольму удалось унять шум, постучав по краю хрустального бокала столовым прибором. Полковник и Люндеквист обратились к коньяку. Штиглер продолжал:
— Увлечение Радомысльского спиритизмом не ослабело. Тут немаловажную роль играет и его жена. Но как выманить обоих из Смольного, если они предпочитают устраивать спиритические действа непосредственно в рабочем кабинете председателя Петросовета? Уверяю, в Петрограде немало хороших спиритов и многие из них добрые знакомые мои и… Одуванчика. И все они стали в Смольном буквально завсегдатаями. К тому же и паёк имеет немаловажное значение. В наше время спириты питаются отменно хорошо. Кстати, сэр Малькольм. Относительно вашего перстня. Один из знакомых мне спиритов видел точно такой же перстень в Смольном дворце. Его носит один из постоянных участников спиритических сеансов. Возможно, этот некто англичанин…
От моего внимания не ускользнул настороженный взгляд, который бросил Штиглер в сторону Полковника при слове «Одуванчик». Но Полковник, казалось, всецело был занят Люндеквистом. Они беседовали очень тихо, то и дело перескакивая с немецкого на французский. Сэр Малькольм, не сводивший с этой парочки внимательного взгляда, казалось, пропустил мимо ушей чрезвычайно важный passage Штиглера относительно перстня.
— Радомысльский желает узнать будущее, своё и своей партии. Это открывает для нас некоторые возможности, — продолжал Штиглер. — Мы стараемся, но пока ничего не выходит. Председатель Петросовета чрезвычайно умён.
Разглагольствуя в таком роде, Штиглер переводил взгляд с одного лица на другое в поисках хоть какого-нибудь интереса. Наконец его взгляд столкнулся со взглядом Люндеквиста.
— Устранение Зиновьева — хорошее дело, — проговорил тот. — Большевики первым делом, предаваясь публичной скорби, собьются на митинг. Потом будут наверняка пышные похороны.
— Да-да! Вся свора в сборе! Это откроет нам ещё одну возможность! — Штиглер, пожалуй, даже несколько разгорячился, и я стал опасаться, что наш гранитный монумент растечётся жидкой лавой. — Дезориентация большевистской верхушки на фоне наступления Доб…
Владислава остановил пристальный, холодный и даже чуточку враждебный взгляд сэра Малькольма.
— Итак, они соберутся на похороны, и тогда наш Одуванчик бросит бомбу. В лучших народовольческих традициях: погибнув сам, он уведёт за собой в пекло нескольких высокопоставленных иудеев.
Я произнёс это, чтобы проследить реакцию Полковника, но тот оставался задумчив. Похоже, его в большей степени занимали дела, происходившие вдали от «известного дома на 5-й линии». Получив всё необходимое для достижения собственных целей, он потерял к нашей сходке всякий интерес.
— Только пекла для них разные, — продолжал я, не теряя надежды овладеть вниманием Полковника. — Одуванчик за своё душегубство — ведь при взрыве непременно окажется несколько невинных жертв — попадёт в пекло для православных, где его станут щекотать шаловливые гоголевские