чертенята. Ну а иудеи попадут в иной ад…
Поток моего красноречия прервал сэр Малькольм. Его фигура, внезапно показавшаяся мне огромной, воздвиглась над головами присутствующих. Веснушчатая десница с грохотом опустилась на скатерть. Столовое серебро и хрусталь трусливо задребезжали. Пламя свечей взметнулось и опало, едва не погаснув. Рубины в глазницах страшного перстня сверкнули.
— Ваша фантазия неистощима, господин Гафиз, — проговорил сэр Малькольм. — Но главный из двух наших полковников — я о вас, Владимир Ялмарович — желает знать диспозицию в штабе по ту сторону, так сказать, бытия. Поэтому я передаю слово…
И сэр Малькольм сделал красноречивейший жест в сторону сидевшего напротив меня человека, которого все именовали Полковником.
Тот заговорил после продолжительно паузы. Смотрел только на Люндеквиста.
— Я оставил жизнь по ту сторону бытия на рубеже дошедших до крайности противоречий. Конфликт двух генералов достиг апогея накануне решительного наступления. Я покинул ставку два дня назад, когда командующий армией получил от командующего фронтом письменный доклад, обосновывающий точку зрения последнего. Командующий фронтом писал этот доклад, заведомо зная, что командующий армией его взглядов не разделяет. Тут не только столкновение тактик. Тут и столкновение характеров. Командующий фронтом считает себя создателем армии, но командующий армией назначен приказом Верховного главнокомандующего, а командующий фронтом привык подчиняться приказам. Тем не менее, невзирая на полученный приказ, командующий фронтом пытается переубедить командующего армией. И все в штабе понимают, что переубедить командующего армией невозможно… Да, не чаял так быстро добраться. Думал, к вечеру завтрашнего дня — самое ранее, но вышло как вышло… Повторяю, я оставил генералов в плену противоречий. Действительно, вариантов два. Первый: ударить прямиком на Питер по маршруту Нарва — Ямбург — Гатчина — Петроград. Второй предполагает окружение Петрограда, имея опорной базой Псков. При этом Ладожское озеро планируется использовать, как прикрытие на правом фланге осаждающих город войск. Судите сами: планы совсем разные. Но есть нечто, объединяющее обоих генералов, и это нечто — вы, сэр Эдверсэйр. Точнее, Британская корона в вашем лице. Оба генерала надеются на сочувственное внимание Его Величества, который сродни русским царям. Армия в буквальном смысле раздета. Ресурсы ничтожны. Помощь поступает, но её явно недостаточно. История с восстанием в фортах Красная Горка и Серая Лошадь не забыта, но командование надеется, что она не повторится. Командующий армией имеет постоянные контакты с Британскими миссиями в Ревеле и Гельсингфорсе. Но он просил меня лично передать вам, сэр Эдверсэйр, из уст в уста: нам нужна помощь. Танки получены, но их недостаточно. Обмундирование и боеприпасы — вот главные потребности. Ну и, конечно, боевые подкрепления. Людей катастрофически не хватает. Приближается зима. Тифозных всё больше. И испанка. У нас её не меньше, чем в Петрограде. Вы спросите мое мнение относительно того, как может разрешиться ситуация с конфликтом командующего армией и командующего фронтом? Не сомневаюсь в том, что командующий армией возьмёт верх, а командующий фронтом, поспорив, признает его прерогативы в принятии решения. Оба — люди железной воли, но и железной дисциплины. Таким образом, в момент моего отъезда окончательное решение ещё не было принято, но я уверен: удар будет нанесён по линии Нарва — Ямбург — Гатчина и далее на Петроград.
Во всё время речи взгляд Полковника постоянно пересекался со взором Люндеквиста — подлинного полковника и вождя нашего любопытного кружка. Пламя свечей, отражаясь в стёклах пенсне последнего, прятало от меня выражения его глаз. Да мне и не требовалось его знать. Вся поза, вся повадка, включая дыхания и движения лежащих на белейшей скатерти его рук благовестили о разочаровании, неверии и отважном сознании близкого конца. Да и как иначе? Как жить без веры? Изумлённый, я украдкой посматривал на Люндеквиста. Этот уже всё для себя решил. Пойдёт до конца. До дыбы. До эшафота. Отвага и смирение, и чистая ярость. Возможно, таким же чистыми были помыслы былинного Пересвета. Владимир Люндеквист — офицер, сын генерала Люндеквиста. Прививка православия сделала его русским до последней запятой. Я размышлял, пытаясь представить себе поросший травой ров, в который меня уронит залп расстрельной команды. Возможно, мне будет оказана высокая честь навсегда успокоиться рядом с Владимиром Люндеквистом?
Совсем иное дело Полковник фальшивый. Его русскость была так же поддельна, как присвоенный им воинский чин. Ужасен век, в котором офицерские чины становятся кличками. Этот живучий пролаза не станет приносить себя в жертву, подобно Люндеквисту. Этот остерегается и бережётся. Он хочет жить. К тому же ещё и влюблён, и ревнует, и проклинает в душе гранитного Штиглера, который, похоже, перебежал ему дорогу.
Сочувствие Штиглеру я почитал бессмысленным. Временно ожившее надгробие самому себе не нуждается в сопереживании. Сколько ему отведено? Две-три недели? Нет, он никогда не увидит марширующие по Петрограду колонны Добровольческого корпуса, хоть и беззаветно мечтает об этом и, главное, в отличие от двух других верит и готов возложить на алтарь этой веры порученную ему Господом женщину.
Остальные участники совещания, включая хозяина квартиры в «известном доме на 5-й линии», так же не возбуждали во мне ровным счётом никакого интереса. Трое статистов, массовка постановочной трагедии, которую уже нарекли Гражданской войной, и подмастерье режиссёра — подбесок в человеческом обличье, одна из спичек, которой поджигают торфяник, которому суждено тлеть много десятилетий. Не отправиться ли в прихожую? Не достать ли из кармана оставленного там пальто револьвер? Не покуситься ли на напрасную веру Полковника? Не разменять ли подбеска на несколько десятков ящиков с патронами?
Впрочем, пустые надежды питают душу не только совсем юного ещё человека. Неужели вожди и победители в битвах Великой войны, генералы Юденич и Родзянко, которых горе-конспиратор именовал соответственно «командующим армией» и «командующим фронтом» всерьёз рассчитывают на поддержку в борьбе с большевизмом со стороны Британской короны? Неужели им темны цели рыцарей Альбиона? Я, верующий в Богородичные чудеса, готов уверовать и в победу Белого движения. Однако когда и если такая победа будет одержана, не запятнается ли чистота белого стяга? Не станут ли те же англичане и им подобные доброхоты забрасывать комьями грязи чистую идею русского спасения?
Когда Полковник закончил свою речь, я категорически и безоговорочно понял: оба полковника, подлинный и фальшивый, полагают большевиков ужаснейшими, ничем не отличимыми от обитателей ада тварями, но они в равной мере не верят в успех Белого дела. В таком случае, должен ли я, поэт, исследователь жизни и воин, малодушничать? Могу ли позволить себе бежать в Африку, к своим львам и жирафам? В то же время я не смог согласиться с обоими полковниками в главном: на мой взгляд, большевики не страшнее африканских львов. Тот же вечно грызущийся между собой прайд. Бери ружьё и отстреливай по одному…
Совещание затянулось далеко за полночь. Некоторые его участники, опьянённые коньяком и непривычной сытостью, уснули вповалку в соседней комнате, являвшейся хозяйским кабинетом. Расходиться решили ранним утром, в час, когда чекистские патрули отправляются на короткий отдых и на линии Васильевского острова грохоча ободами выезжают ломовики.
Владислав Штиглер был относительно трезв и усталости не ведал. Он не уходил, выжидал чего-то, прислушиваясь к чрезвычайно живой и искренней беседе накоротке, завязавшейся между полковниками. На лицах обоих время от времени вспыхивали мальчишеские улыбки. Они вертели и передавали друг другу из рук в руки кортик. Мне слышались имена «Нелидов», «Юденич». Впрочем, Полковник фальшивый величал командующего Северо-Западной армией и по имени-отчеству. О, горе-конспираторы! О, романтики! Кортик русского офицера, в вычурных ножнах, заметный, они использовали в качестве пароля!
Англичанин тоже наблюдал за ними, пряча глаза за полуопущенными веками. Всяк подумал бы, будто он дремлет, но из-под усов его время от времени вытекали струйки дыма, и зажжённую трубку он держал в руке крепко.
Под утро, после уничтожения поданного лакеями завтрака, начали потихоньку расходиться. Штиглер, сопровождаемый ревнивыми взглядами Полковника, убрался первым. За ним последовали двое неизвестным мне офицеров. Третий кружил возле пары Люндеквист-Полковник. Я крепился, надеясь переброситься с Люндеквистом хоть парой слов tête-à-tête, но не стерпел. Постыдная сонливость одолевала меня, а засыпать в бельэтаже «известного дома на 5-й линии» вовсе не хотелось. Пришлось убираться, отложив разговор до другого, более удобного случая.
Мне казалось, будто я вышел в пустую прихожую никем не замеченным. На кухне прислуга, тихонько переговариваясь, гремела посудой. Оттуда, через слегка приоткрытую дверь, в прихожую попадал узкий лучик бледного света, являвшийся для меня единственным ориентиром в темноте. Дверь в столовую я плотно прикрыл за собой. Оттуда тоже доносились голоса. Говорили совсем тихо, обсуждая какие-то очень важные, как им казалось, конспиративные вопросы. Пальто моё обнаружилось ровно в том же месте, где я его оставил. Револьвер, как ему и полагалось, находился в кармане. Несколько минут дремотного ожидания с закрытыми для верности глазами — и я услышал, как один из лакеев посылает финку «взбить барину перины». Тяжёлые шаги женщины затихли в глубине огромной квартиры. Возня на кухне прекратилась, и лучик света исчез. Я всё ещё выжидал неведомо чего, когда из-за закрытой двери столовой послышалась вполне внятная речь. Сэр Малькольм интересовался мной нарочито громко:
— А где же наш Гафиз? — спросил он, адресуясь неведомо к кому.
— Думаю, он давно уж ушёл, — так же громогласно отозвался Люндеквист.
Этот вовсе не заметил моего отсутствия и кричал с противоположного конца комнаты, где, видимо, по-прежнему шушукался с Полковником.