— Однажды она пришла в «Бродячую собаку» одна. Тогда Оцуп и Иванов[17] говорил о вас. По брустверу окопов с сигарой в зубах… Смело!
В его глазах мелькнуло искреннее восхищение. Пожалуй, даже преклонение, но пистолет он не опустил.
Он сказал что-то ещё, но окончание его фразы заглушил тележный грохот. Боковым зрением я заметил поравнявшегося с подворотней ломовика. Усилившийся грохот перебил очарование пистолетного дула, я отвернулся, чтобы как следует рассмотреть источник шума. Тяжело гружённая телега грохотала подобно танку. Поклажа — длинномерные поленья — зачем-то прикрытая большим куском брезента. Её влекло хорошо ухоженное животное — для нынешнего Петрограда, где трамвайные пути зарастали бурьяном, а «ваньки» правили едва живыми от бескормицы клячами, действительно необычайное зрелище. Возница, шагавший с вожжами в руках и винтовкой на плече, тоже выглядел странно. В фуражке и длиннополом кожаном пальто он больше походил на солдата, чем на промышляющего извозом мужика. Вид странной телеги породил в моей душе смятение, и я зачем-то схватился за ствол револьвера.
— Спокойней! Не надо смотреть на него! Умоляю, не двигайтесь! — прошипел Полковник.
Он навалился на меня всем телом, притиснув к стене. От него пахло конским потом, табаком, порохом и карболкой. Зная наперёд, насколько он силён, я предпочёл прекратить сопротивление и сосредоточить внимание на телеге, которая ещё не скрылась из вида. Вот одно из задних колёс наехало на препятствие — случайно валяющийся посреди мостовой булыжник — телегу тряхнуло, груз её слегка сместился и…
— Смотрите! Мёртвая рука! — прошептал я. — Это действительно катафалк!..
В ответ Полковник довольно грубо зажал мне рот ладонью. Не в силах вымолвить ни слова, обездвиженный, я несколько минут покорно слушал, как грохочет уезжающая телега. Скрип осей и перестук копыт становился всё тише.
— Чекисты, — проговорил Полковник, размыкая объятия. — Обычно они расстреливают непосредственно у рва, но тут, видимо, вышло иначе…
— Меня убьют там, у земляной щели. Бурьян-трава так высока, что могилы не видать. Я просто исчезну в траве и превращусь в её корни, — проговорил я.
Полковник с изумлением, оценивающе уставился на меня и так бесцеремонно рассматривал моё лицо несколько минут.
— Не понимаю, что находят в вас женщины, — раздумчиво вымолвил он наконец.
— Я — поэт и воин. Именно в таком порядке. Это и находят. А вы кто?
Мой вопрос вывел его из задумчивости.
— Жена Владислава Штиглера… Кто она?
— Вы говорили — вдова.
— Оставьте шутки. Не до них сейчас. Я объясню: мы со Штиглером ровесники, из одного города. С детства приятельствовали. Одновременно ушли на фронт в 1914-м. Скоро потеряли друг друга из вида. В прошлом году, оказавшись в Питере, я узнал, что Штиглер тоже здесь, и он… словом, он один из наших. В организации строгая конспирация. Вы — Гафиз. Я — Полковник. Именами друг друга мы не интересуемся. Так проще выжить, если доведётся, в ЧК…
Он бормотал ещё что-то, но его откровения наскучили мне почти тотчас же. Тем не менее я возразил. Возразил просто потому, что всё ещё не смог бы беспрепятственно покинуть треклятую подворотню:
— Не проще. Моё имя вам хорошо известно. Организация обречена на провал. Вы и сами это знаете не хуже меня. Заговор героев! Битва героев с героями — вот что мы обсуждали половину ночи. В такой битве не может быть победителя. Меж красными и белыми истекает кровью страдающая Отчизна!
— Перестаньте!
Нет, он не ударил меня. Только повёл плечом, отчего я ударился щекой и лбом о шершавую и влажную стену. Гнев всколыхнулся во мне, но оппонент сунул мне в лицо мой же револьвер. Пришлось на время смириться с участью невольника подворотни, тем более что так называемый Полковник с оружием обращался отменно ловко.
— Восхищаюсь вами, как поэтом, но при этом никто не может помешать мне считать вас мерзавцем, — повторил он.
Я рассмеялся. Он нахмурился, оскорблённый цинизмом моего бесстрашия. Неплохой, в общем-то, как оказалось человек. Четыре года окопной жизни и ещё два, проведённых в бесконечных метаниях между враждующими сторонами, не уничтожили в нём ни романтизма, ни веры в высшую справедливость. Мне очень хотелось, чтобы он наконец спрятал мой револьвер, а ещё лучше вернул бы его мне. Потому, отсмеявшись, я спросил миролюбивым тоном:
— Вы хотите вызнать что-то о семейной жизни человека, фамилия которого вам по случайности стала известна? Вы думаете, что я располагаю подобной информацией?
— Да. Вы сами слышали — сэр Малькольм Эдверсейр строит планы по устранению Радомысльского. Вы слышали, как они вместе со Штиглером собираются использовать некую Одуванчик.
— Ба! Одуванчик — женщина?!!
Несколько мгновений мой собеседник смотрел на меня с плотоядной алчностью, словно размывая: сожрать немедленно или оставить до обеда.
Между тем хмурое питерское утро разгуливалось солнечными высверками меж редеющих облаков. По мостовой уже шныряли прохожие. В «колодце» «известного дама на 5-й линии» над нашими головами с шумом распахнулось окно.
Полковник огляделся. Во взгляде его вновь появилось хищное выражение, снова напомнившее мне зверя из семейства кошачьих.
— Пора убираться отсюда, — проговорил он.
— Отдайте пистолет.
Щёлкнул предохранитель. Он без слов сунул оружие мне в карман.
— Сегодня я покину Петроград.
Ах, он посвятил меня в свои планы!
— Вы ненавидите женщин. Тем не менее прошу именно вас позаботиться о ней…
— О жене Штиглера? Или о некой вдове? Почему же вы избрали для этой миссии именно меня?
— Вы, хоть и мерзавец, но человек чести, а эта женщина вдова фронтовика. Моего друга. А Штиглер — это ошибка. Война всё перепутала. Я сам сейчас не могу, но вас прошу… Поклянитесь!
Он отступил на пару шагов, настороженно озираясь, и я понял: ещё мгновение — и он исчезнет. Тогда я задал последний вопрос:
— Вы назовёте её имя?
— Штиглер живёт с ней. Дача на Охте. Там найдёте. Спрячьте её до того, как Штиглера возьмёт ЧК. Я уверен, так и будет. И скоро. Да вы сами… Словом, вам ли не знать. Именно в этом состоит намерение Малькольма… товарища Томаса… или как его там.
— Клянусь, — вымолвил я.
Потом его тело качнулось влево. Ясно помню, как он впрыгнул во двор. Быстрая тень мелькнула, чтобы скрыться за одной из дверей. Через пару минут я последовал за ним. Разумеется, парадное, в котором он скрылся, оказалось сквозным. Я несколько минут постоял возле лестницы, прежде чем отправиться по своим делам.
Глава седьмаяКафе на углу улицы Койдула (ноябрь 1919 года, Нарва)
«…Меня несколько смутило вчерашнее требование Зиновьевым новых полков. Верно ли про эстонцев? Я все же передал Склянскому распоряжение о посылке войск из Тулы. Но брать и дальше резервы с Южного фронта небезопасно. Покончить с Юденичем нам дьявольски важно. Надо отмобилизовать еще тысяч 20 питерских рабочих и добиться от остальных настоящего массового отпора на Юденича. Может быть, Питер даст в подмогу 30 тысяч. Рыков говорит, что имущества в Питере нашли „много“. Хлеб есть, мясо идет. Надо кончить с Юденичем скоро, тогда повернем все против Деникина, но сейчас с Южного фронта брать подмогу опасно…»
Из письма В. И. Ульянова (Ленина) Л. Д. Троцкому.
Итак, в октябре 1919 года я снова надел мундир поручика с нашивкой Добровольческой армии на левом рукаве. Я снова отдавал честь сослуживцам — господам офицерам. А чуть позже, вместе с героями-сослуживцами я наблюдал Золотой купол Святого Исаакия Далматского с Пулковских высот. Оставался последний рывок, ещё одно только усилие — и черно-мраморный собор принял бы нас под свои своды. Но судьба рассудила иначе…
Мне выпало разделить с Северо-Западной армией надежды на скорую победу и их крушение, отступление, предательство, тиф, смерть, безвременье в чистилище эмиграции.
С Северо-Западной армией я проделал путь от Гатчины до Ямбурга и далее через проклятые мосты реки Наровы.
На этом скорбном пути, наблюдая высокие проявления человеческого духа и героизма, я превратился из покорного советского гражданина в барда Северо-Западной армии.
Но перед этим я оказался в Нарве…
Минувшим летом, колдуя над своим огородом в Гатчине, я слышал отзвуки далекой канонады, но из советских газет ничего не мог узнать об обстановке вокруг Петрограда. Отрезанный от внешнего мира, я не представлял, что где-то белые армии берут и сдают города, что бывший командующий Черноморским флотом адмирал Колчак установил в Омске военную диктатуру и был провозглашен Верховным правителем Российского государства.
Звуки канонады долетали до Гатчины от Финского залива, где Красный Балтфлот расстреливал восставший форт Красная Горка. С командующим фортом, ставшим руководителем мятежа, поручиком Николаем Неклюдовым прихотливая военная судьба свела и сдружила меня здесь, в Нарве.
Память время от времени возвращает меня в Гатчину. Там, при наступлении Северо-Западной армии на Петроград, местный учитель сказал мне, что видел мою фамилию в расстрельных списках ЧК как кандидата в заложники или для показательного расстрела. Испугался ли я расстрела? Пожалуй, нет. Тогда, в кажущуюся теперь далёкой, Гатчинскую пору жизни больше иных напастей меня пугали мучения в подвале, в ежеминутном ожидании казни.
Помню, как бродил по опустевшему дому — половина обстановки исчезла в печке и в руках «мешочников» — вздрагивал при виде худющей и бледной дочери и утешал себя тем, что огород, похоже, даст хороший урожай. Картошка и капуста в зиму не дадут пропасть от голода.
Вспоминаю мысли о старшей дочери, Лиде, о которой довольно долго мы ничего не знали и не предполагали уже видеть живой.
И вот в один прекрасный день Лида является на пороге нашего Гатчинского дома с мужем. Это в 16 лет! Пришлось знакомиться с зятем, режиссером Александринки Николаем Михайловичем Леонтьевым. Помню, я страшно ругался. Очень уж не понравилось мне, как выглядела Лида: откровенно обтягивающая юбка, вызывающая косметика. Она же отрезала, что теперь замужняя дама и может делать все, что вздумается. Характер! Я смирился. Оставалось ждать, когда они сделают меня дедушкой.