Между тем под звуки приближавшейся канонады гатчинские большевики занервничали, а потом и вовсе бежали со всем свои скарбом и подпалив совдеп.
Нам же оставалось лишь гадать: кто подходит к Гатчине и что теперь будет? Всю ночь с 16 на 17 октября почти не спали: стреляла тяжелая артиллерия, по крыше дома горохом рассыпалась шрапнель. А утром мы узнали, что город взяли «белые» — Северо-Западная армия.
Тут же начали происходить самые невероятные вещи: над домами взвились триколоры, при виде которых сердце невольно сжималось от страха. Неужели можно⁈ На улицах появились офицеры в погонах. Слышались слова из, казалось бы, похороненного прошлого: «будьте добры», «сделайте милость», «господин». А потом случилось и вовсе изумительное: население приглашали на молебен. Оставаться безучастным к происходящему не было ни малейшей возможности, и я отправился в штаб белой армии предлагать свои услуги.
Да, я решился, понимая, что пути назад не будет, а ведь мог бы отсидеться дома. В конце концов я — писатель, гражданский человек. Верил ли я в победу белых? Верил ли во взятие ими Петрограда? На эти вопросы у меня и сейчас нет ответа.
Итак, я явился в штаб. Начштаба и его адъютант, узнав, кто перед ними, первым делом принялись расспрашивать о Горьком и Шаляпине. Негодовали, что те сотрудничают с большевиками. Потом долго не могли придумать, к какому делу меня приставить и в конце концов предложили вести регистрацию добровольцев и пленных. Я беспрекословно согласился, однако уже через пару дней занимался более серьезным делом, соответствующим моим способностям и возможностям.
В штабе генерал-майора Глазенапа, командующего войсками и генерал-губернатора в зоне военных действий Северо-Западной армии, мне приказали наладить издание прифронтовой газеты.
Там же судьба свела меня с личностью тогда уже легендарной. Генерала Краснова я знал заочно по его статьям в «Русском инвалиде» — Краснов вел хронику конного спорта, под псевдонимом «Гр. А. Д.», избранным в честь любимой лошади.
Конечно, я и Пётр Николаевич Краснов составили тот еще дуэт. Служебной идиллии меж нами не получилось. Действительно, как могли мы не ссориться? Большой писатель в маленьком чине и маленький писатель в большом чине? Впрочем, это пустяки. Давно лишенный возможности высказаться, я с головой ушел в издание белой газеты «Приневский край». Газета — это стоящее занятие. Одно дело втихую критиковать совдеп и даже регистрировать добровольцев и пленных, совсем другое — призывать к низложению большевиков публично и печатно. В случае победы большевизма такой поступок — доказательство и приговор. Хорошо знакомый с чекистскими обыкновениями, я, был грех, осторожничал, подписывался криптонимом «А. К.», но при желании не составило бы труда выяснить, кто, к примеру, 2 ноября 1919 года в статье «Хамелеоны» призывал читателей:
Все в белую армию!
Всё для белой армии!
Однако все наши призывы, страхи и стычки потонули в белой трагедии. Северо-западники, стремительно взяв Лугу, Гатчину, Царское Село, вышли к Пулковским высотам, ворвались в предместья Лигово. Сотни тысяч русских людей, рассеянных по весям, щелям и безднам бывшей империи и за её пределами, замерли в ожидании. В конце октября настал момент, когда радиостанции мира разнесли весть: «Петроград взят белыми». Нам зачитали приказ, подписанный генералом Юденичем:
'Граждане города Петрограда и вы, заблудшие, обманутые насильниками-комиссарами солдаты и матросы Красной армии!
Пушки Северо-Западной армии гремят под Петроградом. Сопротивление бесполезно. Верховный правитель адмирал Колчак, генерал Деникин и я ведём борьбу с большевизмом за право русского народа решать свою судьбу и наболевшие вопросы о земле и капитале через своих представителей в Народном собрании.
Демократии Северо-Американских Соединённых Штатов и Великобритании прислали для вас муку, консервированное молоко, крупу и мясо. Финляндия заготавливает молочные продукты, скот и дрова, то же делает и Эстляндия. Суда, груженные съестными припасами, стоят во всех портах Балтийского моря, железнодорожные составы готовы идти к вам и спасать вас от голодной смерти. Ваши светлые дни близки.
Под звон колоколов с молитвенным пением идите нам навстречу. Забудем распри. Пойдём строить новую, свободную и светлую жизнь.
По приходе войск Северо-Западного фронта все красноармейцы и матросы должны вынести и сложить всё имеющееся у них оружие. Сами же пусть построятся в версте от сложенного оружия и вышлют вперед переговорщиков с белыми флагами.
Все окна и двери в домах должны быть закрыты. При соблюдении этих условий мы избежим лишних жертв, и город в ближайшие дни получит первые транспорты продовольствия, которые уже стоят наготове…'
Красивые и преждевременные слова.
Порой мне кажется, что Божий промысел состоял в другом. По каким-то неисповедимым человеческому уму причинам наша победа оказалась неугодной ему. А может быть дело в предательстве?
Так или иначе, но силы оказались неравны. 26 октября Северо-Западная армия была разгромлена и начала отступление на Ямбург. Тогда я принял решение, о котором, возможно, впоследствии буду вспоминать с болью. Первого ноября 1919 года я решил разделить судьбу Северо-Западной армии.
С формальной точки зрения, приказ о мобилизации освобождал меня от сомнений: раз мобилизован, значит, будь верен армии, иначе — дезертир. В этот трудный момент я оказался один. Моя жена, Елизавета Морицовна, с дочерью Ксенией отправились «мешочничать» в Ямбург. Там, в очереди перед каким-то магазином, они узнали о бегстве белых.
Вскоре дороги заполнили беженцы. На извозчиках, на велосипедах, с детскими колясками, с тюфяками на плечах, они двигались в сторону Эстонской границы. Среди прочих был и я.
С женой мы встретились всё в том же Ямбурге. Иду, эдак по дороге, мрачнее тучи с чемоданчиком, а в нём томик Пушкина, фотографии Толстого и Чехова, кое-что из белья. Все вещи и мебель бросил на произвол судьбы. Даже двери дома не запер на ключ. Зачем? Все равно тот, кто захочет, взломает.
Итак, иду я с чемоданчиком. Одинокий в нескончаемой веренице беженцев вступаю в Ямбург. Вдруг с тротуара бросается ко мне жена. Сердечная! С поцелуями и объятиями! Обрадовалась. Чему? Ведь если б они не отправились мешочничать, я бы не решился идти, ведь одной из причин моего отступления с потоком белых явилась боязнь потерять семью. Я боялся представить, что случилось бы, если б я один остался в Гатчине, а Лизу с Ксенией белая армия поволокла бы с собой в Европу. Впоследствии житейские реалии, как это часто бывает, оказались страшней любых моих фантазий. Признаться, среди всех лишений, более всего я сожалел о потерянном безвозвратно архиве.
А потом я пересёк Рубикон, и это не метафора. Моим Рубиконом стала река Нарова, разделившая жизнь на две части. К восточному берегу реки меня вместе с разгромленными северо-западниками прижала Красная армия. А на западном берегу мы видели мирные дома независимой Эстонии, не желавшей впускать деморализованных, полумертвых от усталости, вооруженных людей, да еще и с тысячами гражданских беженцев и пленных. В ловушке между Наровой и напирающими красными оказались два армейских корпуса, шесть пехотных дивизий, ряд отдельных воинских частей, тыловые службы и подразделения. Правительство Эстонии, понимая, что Белое движение терпит крах, и желая мира с Советской Россией, выжидало. К 10 ноября оно даже потребовало разоружения Северо-Западной армии и ее ликвидации. Ожидая решения своей судьбы, тысячи изможденных людей стояли у мостов через Нарову. Ударили морозы, раненые примерзали к земле. Людей косил тиф. Мне повезло чуть больше, чем иным. Меня приютил некий сапожник, во двор которого утром упал снаряд. Но впоследствии и я оказался у проклятых мостов…
Одиннадцатого ноября 1919 года я перешёл Нарову по мосту у деревни Скарятина Гора. Так я покинул Россию, снова потеряв семью ещё в Ямбурге.
Несколько наполненных невыносимой тревогой дней я обретался в доме по улице Койдула, 8, где с начала ноября 1919 года размещалась редакция «Приневского края». В то время люди в шинелях с нашивками Северо-Западной армии стали на улицах Нарвы обычным явлением. Они выглядели чуть более сытыми, но такими же оборванными, как при отступлении от Пулковских высот. Я часто встречал знакомых по Гатчинской службе офицеров, которые представляли меня другим офицерам. Кто, как и когда познакомил меня с поручиком Николаем Неклюдовым я уж не припомню. Повторяю, одолеваемый тревогой о жене и дочери, те страшные ноябрьские дни я прожил, как в бреду. Наконец кто-то из офицеров поведал мне об опытном и ловком человеке, способном якобы пройти сквозь любые препоны, протиснуться в мышиную нору, парить ночной совой, найти иголку в стоге сена и бриллиант в трюме с зерном. Человек этот долгое время служил связником между штабом Юденича и Петроградским подпольем, которое, по слухам, начали громить ещё летом. Уникум этот, по слухам, побывал в Петрограде перед самым началом наступления и благополучно вернулся назад. Мой новый знакомец, поручик Неклюдов, через общих знакомых снёсся с ним, передав беспокойство от писателя Куприна относительно потерянных жены и дочери. Отчасти потеряв надежду, я всё же продолжал беспокоиться. Тревогу заглушал вином и беседой с молодым Неклюдовым, который оказался отменным рассказчиком. Право слово, рассказ о восстании форта Красная Горка, которым руководил Неклюдов, достоин остаться в памяти потомков…
Встречи наши протекали порой довольно шумно в небольшом кафе на той же улице Койдула, где нас и застала явившаяся невесть откуда моя жена.
— Вот он, ваш муж, писатель Куприн, — проговорил сопровождавший её оборванец с нашивками Северо-Западной армии. Очевидно, кто-то из гатчинских знакомцев. Я не успел рассмотреть кто таков — оборванец тут же исчез.
А Лиза со слезами облегчения бросилась мне на грудь. Жена никогда не была многословной и в ответ на расспросы предпочла не распространяться о пережитых мытарствах.