За её спиной робко топталась Ксения. Дочь держала за руку какую-то неизвестную мне женщину. Светло-рыжие волосы с заметной проседью выбивались из-под платка. Лицо красивое, но усталое, из тех, что не старятся под ударами невзгод. Совсем русское, тонкое, иконописное лицо. Вот только волосы… Зачем же они поседели! Невольно залюбовавшись незнакомкой, я поманил дочь.
— Ксюша, разве ты не хочешь меня обнять?
Неохотно выпустив ладонь незнакомки, Ксения прильнула ко мне.
— Папа! Это моя новая подруга. Представь, она бежала от самого Петрограда. Как-то спаслась…
И Ксения начала многословный, сбивчивый рассказ о муках, пережитых возле проклятых мостов. Скоро возле нас собралась небольшая кучка отщепенцев — северо-западников. На их изнурённых лицах не читалось ни боли, ни сочувствия. Он просто слушали по-детски откровенную повесть моей дочери, которая, загибая один тонкий пальчик за другим, перечисляла имена умерших на её глазах людей и описывала довольно однообразные обстоятельства, при которых эти смерти произошли. «Мальчик Коля умер, потому что ночью костёр погас. Он просто замёрз. Мама мне сказала, что это не больно». «Дядя Георгий сгорел от тифа за два дня. Его так бил озноб, что он весь трясся, и Лариса отдала ему свою муфту». «Верочка Степанова бросилась в Нарову, когда ей сообщили о гибели жениха. В Нарове вода холодна, и Верочка сразу умерла. Лариса говорит, что топиться — страшный грех».
— Как же вы-то спаслись? — спросил Ксению кто-то.
— За нами пришёл специальный человек с пропуском, — охотно ответила дочь. — Мы и Ларису взяли с собой. Лариса!..
Прервав себя на полуслове, дочь кинулась к двери, но красивой женщины там уже не было. Новообретённая подруга Ксении бесследно исчезла.
— Может быть, это и к лучшему. Она ухаживала за тифозными, — тихо проговорила моя жена. — Впрочем, тиф болезнь странная. Косит многих, но некоторые нипочём не заболеют. Возможно, Лариса Штиглер из таких.
Да-да, в тот день и жена, и дочь не раз назвали незнакомку по имени, но я не смог запомнить его. Бывает же так — выскочит из головы, и ищи-свищи потом.
В то время, заново обретя семью и успокоившись на этот счёт, я больше думал о номерах «Приневского края», которые должны выйти до планируемого мною отъезда в Ревель, где нас ожидала иная жизнь и иная работа.
Следующий день я встретил в редакции на улице Койдула, 8. Требовалось срочно читать вёрстку очередного номера, а у меня никак не получалось прекратить нескончаемый поток посетителей, буквально ломившихся в мой кабинет со всякими неотложными, по их мнению, делами. В середине дня явилась и дочь, чрезвычайно озабоченная поисками у меня симптомов тифа, которых, разумеется, не оказалось. Маленькая докторша быстро удалилась, заявив, что в коридоре дожидается своей очереди ещё один посетитель. «Странный крестьянин», — так характеризовала его Ксения, добавив, что несомненно где-то уже видела этого человека.
Пришедший действительно выглядел странновато. На осунувшемся, посеревшем от усталости лице выделялись огромные, голубоватые с золотыми искорками глаза. Одетый, как большинство северо-западников, чёрт знает во что, он пах карболкой, копчёным мясом и тёплым печевом. В левой руке он держал фуражку. В правой — обычный солдатский сидор. Рот мой моментально наполнился слюной. Я уставился на сидор, который, без сомнения, являлся источником гастрономических ароматов. Но меня смущал облик незнакомца. Его длинный зипун не зипун, тулуп не тулуп внушал большие сомнения. Носил он его странным образом, не продевая руки в рукава. Так кавалеристы накидывают на плечи бурку. Распахнутые полы одеяния позволяли видеть френч и портупею. Обувь пришельца, местами залатанная и давно не чищенная, в лучшие времена была добротной и даже красивой, но нынче… Одним словом, посетитель выглядел как все северо-западники сущим голодранцем.
— Извините, я, кажется, наследил, — проговорил он, заметив моё особое внимание к своим сапогам.
— С торфоразработок прибыли?
— Никак нет. Я в Нарве по личным делам. Позволите?
Едва уловимое движение плеч, зипун с грохотом падает на пол, и я, теперь уже с огромным подозрением, рассматриваю кобуру и длинный нож в вычурных ножнах. Оружие приторочено к ремню пришельца соответственно под левой и правой руками так, что за полами зипуна не видно.
— Вы кого-то ищете? — осторожно спрашиваю я.
— Редакцию газеты «Приневский край». Девочка сказала мне, что это здесь…
— Присядьте на стул. Я, собственно, работаю в «Приневском крае» очеркистом и редактором. Но сейчас буквально дорабатываю крайний номер. Крайний для меня лично. На следующей неделе планирую отбыть в Ревель. Но если вы принесли какой-либо материал, то готов рассмотреть и передать главному редактору. Присядьте же! Вот стул.
Посетитель остаётся стоять с сидором и фуражкой в руках, словно нарочно предоставляя мне возможность себя как следует рассмотреть. На его кителе нет погон, ленточек, орденских планок, ни одного опознавательного знака.
— Вы писатель Куприн? — спрашивает он зачем-то.
— Да, я — Александр Куприн. Надеюсь, писатель. Чему обязан счастьем? Впрочем, повторяю, мне сейчас некогда. Выпускаем номер. Вы не могли бы зайти утром?
Бросив фуражку на стул, пришелец развязывает сидор, чтобы продемонстрировать мне сильно измятый и засаленный номер «Петроградской правды».
— Вот! — произносит он, демонстрируя мне передовицу.
Я присматриваюсь к огромному, в традициях большевистской пропаганды, заголовку: «Разгром Петроградского контрреволюционного подполья» и подзаголовок: «Товарищ Зиновьев рассказывает читателям о борьбе с агентами империализма, лелеющими надежду…» и так далее. Статья в половину полосы. В конце её жирным курсивом набрана подпись: «Председатель Петроградского совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов А. Г. Зиновьев».
Присматриваюсь. Статья пестрит обычными большевистскими фразеологизмами. Мелькают незнакомые мне фамилии. Статья заканчивается пугающей фразой. «По приговору революционного трибунала все арестованные казнены».
— По вашему мнению, мне следует как-то прокомментировать это? — спрашиваю я.
— В статье среди прочих заговорщиков упоминается Владислав Штиглер.
— Ваш знакомый? Сочувствую. Но какое я…
— Его жена — Лариса Штиглер. Возможно, сейчас она в Нарве или где-то неподалёку, в одном из лагерей. Я обошёл их почти все, но не нашёл.
— Сочувствую, — повторяю я, всем своим видом пытаясь выразить самое задушевное участие. — Но она может быть и не в лагере. Возможно, она батрачит на одном из хуторов. Такое вполне может быть, если она каким-то образом прибилась к отступающим дивизиям.
— Она прибилась. Я уверен. Во всяком случае, в Петрограде её нет, и она жива. Информация достоверна. Здесь, в Нарве, я встретил человека, с которым она дошла до проклятых мостов. Он сам — пленный. Прибился к северо-западникам бог знает зачем.
Последняя фраза буквально лишила меня дара речи, а мой странный собеседник продолжал:
— Я хочу, чтобы она знала о том, что Юрий Бергер разыскивает её. Многие русские тут, даже на торфоразработках, читают вашу газету. Если дать объявление, она его прочтёт и…
— Приходите утром… — растерянно пробормотал я, всё ещё надеясь как-то отвязаться от странного визитёра.
— Утром может быть поздно. — Юрий Бергер придвинулся к столу.
Запах съестного усилился. Я сглотнул горьковатую слюну. Несколько минут назад мне казалось, что привычка терпеть лишения и жить впроголодь совершенно отбила у меня страсть к гастрономическим изыскам. Ломоть хлеба и чашка молока сделались пределом моих ежедневных потребностей. Но запах копчёной с чесноком свинины… Но аромат свежего печева… Я сглотнул ещё раз. Заметив мои терзания, визитёр извлёк из сидора небольшой бумажный, покрытый сальными пятнами свёрток. Одуряюще пахнущая пища теперь лежала на столе, под самым моим носом. Отчего-то вдруг припомнились тонкие, с голубоватыми прожилками запястья Ксении, ее бледные губы, лиловатые тени под глазами.
— Возьмите. Это не взятка. Не плата. Просто вы — писатель. «Суламифь», «Яма», а Ларисе больше других ваших рассказов нравится «Гранатовый браслет». Вы же знаете — ночи сейчас холодные и тиф. Каждую ночь умирает по нескольку десятков человек. Кого-то ещё можно спасти. Прошу разместить объявление в завтрашнем номере.
— Я властвую только над печатными номерами. Над жизнью и смертью я не властен.
— Разместите же моё объявление, о властелин печатных колонок! — изрёк он с иронической торжественностью и, подобно факиру, вытащил неведомо откуда — возможно, из рукава — небольшой листок с рукописным текстом предполагаемого объявления. — Разместите в завтрашнем номере. Каждый день от тифа умирают десятки людей. Лариса молода и красива, как ваша дочь. Возможно, именно сейчас она голодна и мёрзнет. Если она придёт к вам, скажите ей, что я в русском кафе, здесь, за углом.
Он махнул рукой в сторону двери.
— То есть как… Насколько мне известно, хозяин заведения обитает в комнатах над кафе. Выходит, вы сняли у него угол?
— Никак нет. Я буду ждать её в кафе весь завтрашний день. А если завтра не явится, то и послезавтра и…
Я вдруг подумал: вот он сейчас скажет: «Я буду ждать Ларису Штиглер в кафе на углу улицы Койдула вечно», — но он выразился иначе:
— Скоро я должен уехать в Ревель, и мне надо, чтобы она пришла непременно завтра…
Он был очень убедителен, этот Юрий Бергер, неведомо откуда обрушившийся на мою седеющую голову.
И хорош же я, дознаватель, если, лишь мельком прочтя подсунутый мне клочок бумаги с объявлением, тут же отдал его в набор. Конечно, торопливость моя вполне обоснована: номер «Приневского края» должен увидеть свет следующим же утром, а невнимательность объясняется сокрушающими разум ароматами. Если кровь приливает к желудку, разум засыпает.
Пасмурным и промозглым утром в киосках и на лотках Нарвы, как и полагается в обещанный срок, появился очередной номер «Приневского края».