Генерал Юденич, разумеется, настоял на своём решении, и моим частям не удалось занять Красногорский участок.
Вышло все, как я и ожидал. Красная Горка начала обстрел частей Юденича. Эстляндский отряд не смог продвинуться вперед и как бы прирос к одному месту в восьми верстах от крепости. А потом из-за угрозы тылу армии нам пришлось начать отступление. Но все же перед этим я с двумя морскими офицерами по приказу генерала Юденича отправился на разведку в окрестности Красной Горки. При возвращении нас арестовали эстляндцы. И адмирал Питка[24] приговорил нас к расстрелу. Спаслись чудом.
Работа, огромное напряжение воли, героизм, жертвы людьми, разгром Красной Горки после чудовищной, неслыханной артиллерийской дуэли, оставление ее всем гарнизоном, наступление Юденича, близость победы, надежды — всё запуталось в паутине сложных человеческих отношений и кознях политиков, чьи мотивы не ясны.
Остались лишь могилы расстрелянных заложников и убитых в братоубийственном бою. А сколько ещё будет жертв?
Всё ли успел записать, Александр Иванович?..
Вновь увлечённый рассказами Неклюдова, я упустил момент, когда влюбленная парочка расплачивалась. Мой взгляд настиг их уже у дверей. За оконным стеклом, испещрённом полосами дождя, я увидел пролётку с поднятым верхом и лошадку, изящную, хороших кровей. На козлах — никого.
Женщина замешкалась у двери, словно не решаясь так вот просто выйти из тепла в ноябрь.
— Ты полагаешь, Юрий, что на этом мы сможем добраться до самого Ревеля? — тихо спросила она.
— Должны добраться, — ответил «Кассий Колхаун». — Мне ещё необходимо поквитаться с Балаховичем, прежде чем…
Он распахнул дверь, и ноябрьский сквозняк унёс окончание его фразы.
ЭпилогАудиенция (март 1920 года, Лондон)
…Я не считал себя вправе покинуть Армию, пока она существовала, сознавая свой высокий долг перед Родиной. Теперь, когда обстановка принуждает нас расформировать части Армии и ликвидировать ее учреждения, с тяжкой болью в сердце я расстаюсь с доблестными частями Северо-Западной армии… Отъезжая от Армии, я считаю своим долгом, от имени нашей общей матери России, принести мою благодарность всем доблестным офицерам и солдатам за их великий подвиг перед родиной. Беспримерны были Ваши подвиги и тяжелые труды и лишения. Я глубоко верю, что великое дело русских патриотов не погибло.
Генерал от инфантерии Юденич.
Григорий Алексеевич Алексинский, депутат Думы, в Лондоне и Париже влиятельнейший из эмигрантов, проводил меня до дверей одного из кабинетов Foreign Office[25]. Военный министр правительства Его Величества Георга V в самой недвусмысленной форме выразил желание встретиться почему-то именно со мной. И вот, благодаря хлопотам господина Алексинского, бывшего большевика, наша встреча была назначена на послеполуденное время, когда все присутственные дела уже должны быть закончены. Мы вошли в здание Foreign Office хмурым и слишком тёплым, по представлениям любого русского, днём британской зимы. Сопровождавшие меня Покотило и Алексинский тут же куда-то исчезли, препоручив меня заботам молчаливого, высокого и довольно пожилого джентльмена с лицом замкнутого аскета.
Тот препроводил меня до высоких, дубовых дверей. Мы помедлили минуту. Я оглядел сумрачный коридор. По моим представлениям, англичане — скаредная нация. Экономия на всём. В коридорах Foreign Office полумрак — экономят на освещении. На стенах нет табличек. Нет и лакея, открывающего двери. Но полированная медь дверных ручек и петель начищена и сверкает в полумраке. Пахнет мебельным лаком, викторианской незыблемостью и совсем чуть-чуть печным угаром. Последнее обстоятельство показалось мне странным — в коридорах Foreign Office разгуливают холодные сквозняки. Зябко так, что виден пар от дыхания.
В кабинете военного министра сэра Уинстона Леонарда Спенсер-Черчилля оказалось несколько теплее благодаря пылающему камину. Хозяин кабинета встретил меня у дверей с зажжённой сигарой в зубах. Сэр Уинстон держался едва ли не проще, чем сопровождавший меня человек. Одутловатое, несколько напоминающее бульдожью морду лицо имело выражение высокомерной и даже несколько обидной иронии. Незначительного роста — я прекрасно мог разглядел его лысеющую макушку — он мог бы казаться полным, если б не мешковатая одежда. Вероятно, когда-то он был рыжим, но с возрастом его волосы приобрели колер дешёвого, низкопробного золота. Совсем, как у подруги Юрия Бергера. Хоть та женщина, пожалуй, годилась сэру Черчиллю в дочери.
Юрий Бергер…
Почему-то здесь, в Лондоне, я частенько вспоминал именно о нём. Вернее, о нашей последней встрече. Нам так и не удалось проститься по-человечески, как не удалось проститься и со многими другими моими сослуживцами по Северо-Западной армии. Но почему же память выталкивает на поверхность именно Юрия и его рыжую, преждевременно поседевшую подругу?..
— Nikolay Nikolay Udenich, — проговорил сэр Черчилль, совершив движение, которое следовало бы считать поклоном, если б тело этого человека умело совершать их. — Перед вами военный министр Его Величества. Это я.
Очевидно, в знак особого уважения ко мне, на время своей короткой речи военный министр Британии вытащил изо рта сигару. Её терпкий запах вернул меня к реальности.
— Вид моего кабинета, а возможно, и мой вид напомнил вам нечто… — Он помедлил немного, затянулся дымом, выпустил его наружу и продолжил: — Нечто скорее приятное, чем наоборот. Находить приятность на театре военных действий — талант хорошего офицера. Прошу! В этом кресле вам будет удобно. Том! Подайте нам чай. А к чаю… Что предпочитаете: виски, cognac français, ром? А может…
— Так точно. Водку.
— Том! Исполняй.
Мы сидели боком друг к другу перед пылающим камином. Нас разделял покрытый зелёным сукном стол, на котором важный лакей расставлял приборы и лёгкие закуски, и дымовая завеса, создаваемая сигарой сэра Уинстона. Сигару он не вынимал изо рта, и та чадила, как паровозная труба.
Некоторое время мы оба молчали.
— У нас не принято, — проговорил наконец хозяин кабинета, — но я слышал об обычае русских непременно угощать своих гостей чаем и ещё чем-нибудь. Я пытаюсь принимать вас в русских традициях. Не то, чтобы я любил Россию…
Произнеся последнюю фразу, сэр Уинстон уставил на меня испытующий взгляд. Помолчал, ожидая пока лакей наполнит мою рюмку прозрачной жидкостью без цвета и запаха. Дождался пока я проглочу напиток.
— Я и сам выпить ne durak. Так, кажется, говорят русские?
— Именно, — кивнул я.
— Я восхищаюсь вами. Генерал, не знающий поражений!
Он снова извлёк изо рта сигару и помахал ею в воздухе.
— Теперь это уже не так, — заметил я.
— Возможно. — Сэр Уинстон снова вставил сигару в рот. — Битва с большевизмом проиграна. Но проиграть битву — не значит проиграть войну. А война-то продолжается, не так ли?
Сэр Уинстон проследил, как слуга наполняет мою рюмку, как я проглатываю водку, как закусываю непонятного вида и неприятного вкуса снедью. Он дожидался ответной реплики, и я не мог обмануть его ожидания, но попытался быть кратким:
— Война продолжится без меня.
Сэр Уинстон красноречиво молчал.
— Помимо отвращения к братоубийству я полагаю неуместным участвовать в стравливании русских с русскими.
— Выходит, русский — poniatie rastiagimoe. Так?
— Я не совсем…
— В моём лице вы видите злейшего врага большевизма. Но я не враг русским, хоть большевизм есть чисто русское явление. Кто-то под видом борьбы с большевизмом пытается разодрать на клочки одну из величайших империй. Стратегия! Но я — чумной доктор, борющийся с моровой заразой, а не стратег.
Сэр Уинстон замолчал в ожидании моей реакции.
— Верю, — проговорил я, поразмыслив.
Сэр Уинстон удовлетворённо кивнул и продолжил:
— А теперь о главной цели нашей встречи. Видя в вас большую силу и талант, хочу предупредить в вашем лице всех русских. Ах, пожалуй, это звучит слишком помпезно, а я ведь не в парламенте. — Сэр Уинстон лукаво улыбнулся и повесил меж нами густейшую дымовую завесу. — Хочу проинформировать вас о случившемся недавно убийстве. Один из поданных Его Величества был зарезан неизвестным здесь, в Лондоне. Вы спросите меня: а какое это имеет значение и почему смерть именно этого человека вызывает особый интерес военного министерства. Мой интерес. Отвечу. Убитый сэр Малькольм Эдверсейр был штатным сотрудником одного из отделений армейской разведки и специализировался по России. Совсем недавно он возвратился в Лондон из Ревеля, где выполнял различные важные поручения. В частности, он принимал самое активное участие в формировании так не полюбившегося вам Северо-Западного правительства. Сэр Эдверсейр был убит на своей квартире сразу по возвращении в Лондон. New Scotland Yard считает, что убийца поджидал свою жертву несколько дней. Есть и описание внешности.
Сэр Уинстон умолк, ожидая моей реакции.
— Я не знаком с сэром Эдверсейром.
— Не может быть. Вы zapamiatovali — так выражаются русские, когда кто-либо что-то забыл? Сэр Эверсейр по поручению полковника Вильсона участвовал в вашем освобождении из плена некоего Balahovich. Кто таков? Партизан? Казак? Chernaya Sotnya? Впрочем, неважно. Главное…
Сэр Уинстон продолжал излагать мне свои представления о «русских экзотических типажах» — так он это называл — я же припоминал странный перстень с лошадиным черепом и горящими рубинами, своего слугу Киасти и выражение лица Юрия, когда тот смотрел на моего освободителя.
— Гоголевщина да и только, — пробормотал я.
— Как вы сказали? Gogolevshuna? Как это понимать?
— Где нет Бога, там нет и чертей. Я уверен, Россия спасётся. Богоматерь простёрла над нею свой покров, — проговорил я и, повинуясь внезапному порыву, перекрестился.