Матушка наконец снимает шляпу. Её ореховые глаза встречаются с голубыми глазами дочери, и Лариса понимает, что её мать намерена настоять на браке с Иваном Русальским.
— Выходит дело Иван? — спрашивает дочь.
— Конечно, Иван. Он мягок и, главное, он влюблён в тебя. А Владислав, на мой взгляд, слишком жёсток и чрезмерно увлечён какими-то своими идеями. Сегодня одни идеи. Завтра другие идеи. А как же семья? Должно же быть в мире и что-то незыблемое. Кстати, и отец просил передать тебе наше общее мнение: наш выбор — безусловно, Иван. За деньгами дело не станет. За тобой дадим приличное приданое. Вам хватит. К тому же Иван, как я полагаю, в полном согласии с твоим отцом, вполне разумный человек и сочтёт себя обязанным непременно работать. Да-да, дочка. Твой отец не любит разговоров о женской эмансипации и всеобщей обязанности работать. Мы с ним оба — персонажи Антоши Чехонте. Но вы — ты сама, твои братья, Иван, Юрий, Владислав и другие из вашего кружка — вы уже совсем другие. Двадцатый век обяжет работать каждого, вне зависимости от чинов, состояния и сословной принадлежности. И Иван будет работать, я уверена в этом.
— А я? — с непочтительной запальчивостью спрашивает Лариса.
В ответ матушка прикасается кончиками пальцев к её щеке. Она улыбается, прикосновение её приятно, но в глазах самая досадная ирония.
— Что это значит, матушка? Я тоже хочу работать!
— Если на то станет воля твоего мужа, — мягко отвечает матушка.
— Воля мужа?
— Конечно. Выходя замуж, девушка выходит из-под воли родителей и оказывается в воле мужа. Твои подруги из стен Смольного вышли сразу замуж, а ты вернулась к нам. Дело ли это? Сделай же свой выбор, милая. Ты у нас такая красавица и умница.
Нежная ладонь матери ласкала её щеки, шею плечи, но взгляд Анны Аркадьевны был твёрд и холоден, как надгробный камень. Несмотря на это, Лариса решилась возразить ещё раз:
— Матушка, эдакая замшелая патриархальность! Из одной воли в другую. Не лучше ли, повременив с замужеством, поступить пока на работу.
— На какую работу?
Матушка спрятала ладонь под шалью. Её губы вытянулись в жёсткую прямую линию.
— Ну… право… на какую?.. Я могла бы, скажем, преподавать…
— Преподавать непослушание родителям?
— Матушка!..
— Пожалуй, я стану думать будто ты всерьёз влюблена в Бергера. «Он мне нравится больше других!» Подумать только! И не надейся, что я пропущу такое мимо ушей.
— Матушка, это несносно!
Лариса вскакивает. Чашка и блюдце из английского сервиза летят на пол. Лариса перешагивает через осколки. В лужице чая пляшут солнечные зайчики.
— Ну вот! — восклицает Анна Аркадьевна. — Нынче ты весь бабушкин сервиз перебила! Работница! Лучше позвать Филиппа. Кесарю кесарево, а буфетчик пусть разливает чай.
Лариса, вспыхнув, наконец решается на отповедь родной матери:
— Я могла бы работать в Петросовете. Секретарём или помощницей его руководителя. Я могла бы и убить его, если потребуется. Иван умер, а я стану работать в Петросовете, если этого захочет Владислав!
Говоря это, Лариса неотрывно смотрит в полнящиеся недоумением и ужасом глаза Анны Аркадьевны.
— Проснулась, милая?
— Ах, мне приснился «Липовый мёд». Помнишь наше поместье, английский парк, пруды…
— Я так и понял. Во сне ты разговаривала со своей матушкой, и, кажется, дерзила.
Голова Владислава на подушке совсем рядом. Глаза его ясны, словно он и не засыпал вовсе.
— Слишком много утрат, — проговорила Лариса, утирая влагу с лица. — Нашим испытаниям не видно конца.
— Спирит ты мой, ясноокий!
Владислав ласково прикоснулся к её щеке. Точно так же делала когда-то Анна Аркадьевна. Лариса прикрыла глаза. Слезы одна за другой щекотно сбегали из уголков глаз прямо на подушку. Она натянула на нос одеяло. Мало того, что грустно, ещё и холодно. Так холодно, что пар идёт изо рта. За окнами темно. Очертания предметов — стола, стульев, шкафа, комода, бюро — выступают из полумрака. Ах, какой неприятный сон! Впрочем, явь ничем не лучше. Который же теперь час? Наверное, ей уже надо поторапливаться. В Смольном её уже ждёт товарищ Злата и её муж.
— Надо подниматься и затопить печь. Забыл тебе сказать: мне удалось достать дров. Ты не заметила вчера, но они там, в сенях. Сухие. Их много. При экономном использовании может хватить на неделю.
Владислав бодро выскочил из постели. Он перестал замечать её слёзы и занялся хлопотами по хозяйству.
— Эти сны о прошлом. Они мучают меня день ото дня. Матушка, отец, «Липовый мёд», братья. Даже пение вредной Клавдии. Всё это снится мне день ото дня…
Но Владислав уже гремит чем-то в сенях. Сейчас он принесёт дров, разожжет остывшую с вечера буржуйку, комната немного прогреется, и она наконец сможет выбраться из постели.
Владислав действительно возвращается из сеней с охапкой дров. Одет в исподнее, на ногах старые опорки, шинель накинута на плечи. Не простыл бы. Вот он свалил дрова у печки. Сейчас он её согреет.
— Я не согласная с матушкой, — говорит Лариса.
— В чём?
— Она говорила, что ты холодный человек. Не душевный. А ты который уже месяц меня спасаешь. И согреваешь.
Владислав усмехнулся, а Лариса вконец расплакалась.
— Ну вот! Слёзы с утра! Не стоит, право слово! Поверь, по нынешним временам мы живём лучше многих. А твоя тоска по близким… Что ж, это вполне понятно. Она тем более мучительна, что ты сильный медиум.
— Я — медиум? Это что-то новенькое!
Слёзы в глазах Ларисы мгновенно иссякли. Она выбралась из-под одеяла, накинула шаль, сунула ноги в домашние туфли, подобралась поближе к печке. Её железный бок уже чуть-чуть согрелся.
— Осторожно, простынешь, — проговорил Владислав, прикрывая её шинелью. — Одевайся. Финка уже ставит самовар.
— Ты говорил о медиуме, — напомнила Лариса.
— Я сказал, что ты, моя жена, — медиум. Тебя это удивляет? Ты умеешь удерживать связь и с ушедшими людьми, и с теми, кто далеко.
— Разве это хорошо?
— Кто знает? Многие большевики увлекаются спиритизмом. Тайно или явно, но увлекаются. Я слышал, что и твой начальник Григорий Евсеевич таков.
— Может быть, это и неплохо…
— Спиритизм не плох и не хорош. Спиритизм — это спиритизм.
— А я — медиум?
— Так точно! Уверен, при желании, ты сможешь разговаривать с близкими не только во сне, но и наяву, надо только сосредоточиться, и всё. Я, знаешь ли, встречал и других медиумов, оттого и разбираюсь. Тут, кстати, познакомился ещё с одним, в конец оголодавшим вдовцом. Эдакий деятель, как теперь говорят, «из бывших».
— Все мы из бывших, — отозвалась Лариса.
Ей почему-то перестало нравиться это утреннее оживление Владислава. Наигранная весёлость порой неприятней, чем неискренняя скорбь. Ларисе хотелось закончить разговор о спиритизме, но Владислав вцепился в эту тему, как бродячая собака в кость.
— А что? — продолжал он посмеиваясь. — Спиритический сеанс по нынешним скудным временам — вполне доступное развлечение. Не для пролетариата, конечно. Спиритизм — удел богемы и высокопоставленных особ. На эту удочку возможно поймать несколько преинтересных личностей. Можно устроить хороший вечер со столом. Стол, разумеется, вскладчину и попроще, зато наряды — лучшие. Да, спириты нынче обнищали да обносились, но надо же как-то встряхнуться.
— Ты уже имеешь в виду определённых персон?
— Вполне определённых! Этот мой спирит «из бывших» творит подлинные чудеса. Представь себе явление духа Чарльза Дарвина или Ньютона, или Ивана Тургенева. Уверяю тебя, он всё может! Товарищу Злате может понравиться. Я слышал, она тоже интересуется такими вещами.
— Товарищ Злата? — не веря собственным ушам, Лариса уставилась на мужа. — Владя, товарищ Зиновьев и его жена — оба материалисты. На что им твои духи? Да и грех это. Для нас — грех. Или ты изверился?
Несколько бесконечно долгих мгновений Лариса дивилась на заискивающую улыбку Владислава. Ей вдруг почудилось, будто и её муж медиум. Будто в него прямо сейчас, холодным утром середины голодной зимы 1918 года, вселился вороватый каторжанин Туруханского уезда, отпущенный на вольное поселение за почти примерное поведение и живущий милостынькой. Впрочем, где же она могла видеть вороватых каторжан Туруханского уезда? Что за глупая фантазия?
— Большевики — сплошь и рядом спириты. В Бога не веруют, но в чёрта — с превеликим удовольствием.
— Ах, Владя, не поминай при мне чертей. Впрочем, вот ты и сам признался, что не Ньютон и не царь Иван, но… гм… вещает устами спирита.
— Ах, Ларочка, не возражай! Спиритизм — дело решённое. Понимаешь? Так надо. Или, как говорят большевики, «сейчас такой момент». К тому же под это дело нам обещано продовольственное вспомоществование.
— Кем же это обещано?
— Да есть тут один англичанин. Сэр Малькольм Эдверсэйр. Это тебе не крысиный хвостик.
— Малькольм? Это один из твоих заговорщиков!
— Тише! Прекратить!
Слишком нездорово оживлённые до этого глаза Владислава вдруг окаменели. Он остыл и моментально сделался обычным — спокойным и непреклонным, как античный монумент.
«Слишком много в Петрограде развелось англичан. И каждый зачем-то подкармливает. Если на убой, то пищи слишком мало. А если не на убой, то тогда зачем?» — так размышляла Лариса, заплетая пышные волосы в косу, сворачивая её в тугой жгут вокруг макушки и скалывая причёску шпильками.
Владислав бродил неподалёку, бормоча нечто себе под нос. Каждое утро, невзирая на погоду и занятость, он провожал Ларису до Большеохтинского моста. Каждое утро он молча негодовал на её медлительность. Лариса вставляла в причёску одну шпильку за другой, стараясь поспеть со сборами до той минуты, когда прислуга внесёт в комнату самовар. Если самовар прибудет до окончания причёски, Лариса непременно получит от Владислава не попрёк, не, упаси Боже, пощёчину. Но Владислав непременно преподнесёт ей холодный, полный пренебрежительного осуждения взгляд.