Я уверена, что видела этих женщин и раньше, и тут я соображаю, в чем дело – на фотографиях изображены женщины из историй, которые рассказывала мне Мормор: моя прабабушка Карина, которая, прядя, бормотала заклинания, Герд, которая сшила себе плащ из перьев, чтобы научиться летать, и тщеславная Трина с котлом, в котором она красила шерсть. Но все эти истории были просто волшебными сказками. Не может быть, чтобы все в них оказалось правдой.
Мормор никогда не рассказывала мне, какими женщины моего рода были на самом деле. Каждый раз, когда я задавала ей этот вопрос, она смеялась и говорила, что их истории мне уже известны. Как-то раз я попросила рассказать о ее детстве. И она с восторгом начала рассказывать мне, как ее мать, моя прабабка Карина, научила ее вышивать, едва она выросла настолько, что смогла держать в руке иглу. Мормор тогда вручила мне наполовину законченное вышивание и разноцветные нитки, но тут в комнату вошла мама, и атмосфера в ней сразу же стала ледяной.
Я вглядываюсь в картину, висящую на стене над печкой. Небо изображено на ней с таким богатством темных и светлых оттенков – мама великолепно передала здешний залив. Она так давно не писала картин, что я и забыла, какая она талантливая художница.
Глядя на картину, я начинаю вспоминать все те лета, которые мы провели здесь, играя на пляже и гуляя по нему. Последние несколько моих летних каникул начинались радостно и безоблачно, но каждый раз уже через несколько дней я чувствовала, как между мамой и Мормор назревает конфликт – это было как приближение грозы. После того как мама с папой развелись, Мормор захотела, чтобы мы с мамой переехали жить на Шебну. Она столько раз просила об этом маму, и всякий раз их разговор кончался ссорой.
Я знаю, что они обе, и Мормор, и мама, скрывали от меня какие-то тайны. Они нередко говорили о них между собой, словно снова и снова делали стежки в вышивании, пока эти тайны не стали неотъемлемой частью того, что составляло основу нашей жизни. Я поворачиваюсь к картине спиной и вздыхаю, досадуя на себя за то, что не заставила их посвятить в эти тайны и меня. Но я очень любила приезжать на остров, а что касается вопросов, то чем больше я их задавала, тем больше злилась мама, так что в конце концов я решила, что будет проще, если я больше не буду их задавать.
На подлокотнике кресла висит сложенная шаль Мормор. Возможно, еще не слишком поздно считать с нее правду.
Я подхожу к креслу и протягиваю к шали руку. Сделав глубокий вдох, я очищаю мой разум от всех посторонних мыслей, готовясь воспринять любые эмоции, которые войдут в меня с прикосновением к ней. Мои пальцы слегка касаются мягкого материала, и тут же сердце начинает биться, как бешеное. Отчаяние, чувство вины, страх. Я вижу, как Мормор хватает Ишу за руку, как она просит ее о чем-то, как умоляет.
Вскрикнув, я отдергиваю руку. Иша мне солгала! Мормор умерла вовсе не с миром в душе – она умерла, испытывая душевную муку.
Я бегом бросаюсь к двери и рывком распахиваю ее – мне не хватает воздуха.
– Эй, только посмотри на это! – Стиг показывает рукой в сторону моря, но в этом нет нужды – я вижу все и сама: там возвышается непроницаемая стена густого тумана, высокая, как утес. Я смотрю, не веря своим глазам, и вижу, как потоки тумана стекают вниз, словно водопад.
Когда подымается туман, скорей беги в дом, Марта, дитя мое. Вместе с туманом из могил встают мертвецы!
Когда я вспоминаю эти слова Мормор, меня невольно пробирает дрожь. Я знаю: ее истории были безобидны – таким образом она просто старалась добиться того, чтобы я, маленькая девочка, любившая блуждать по окрестностям, не заплутала в тумане, но мне всякий раз бывало страшно, как будто она могла сделать невозможное возможным, просто сказав, что так может быть.
Я закрываю глаза – лучше бы я никогда не дотрагивалась до этой шали! Что же могло так ее расстроить? Быть может, она просила Ишу уговорить маму приехать к ней, вот только мама не желала ее видеть.
Я хватаю куртку и выхожу из дома. Отсюда до стены тумана, наверное, по меньшей мере миля, но я все равно чувствую его холодное влажное прикосновение на своем лице. Топор выпадает из руки Стига и с глухим стуком падает на землю.
– Å faen… Он придвигается все ближе!
Мы стоим бок о бок и смотрим, как цунами непроглядного, как облако, тумана подкрадывается все ближе и ближе. Впечатление такое, будто мы – последние два человека, оставшиеся на Земле, и ждем прихода апокалипсиса.
– Стиг, возможно, нам лучше вернуться в дом. – Я оглядываю горизонт. – Кстати, а где Гэндальф?
Стиг подбирает с земли свою одежду и снова надевает и жилет, и кожаное пальто.
– Он только что был тут, обнюхивал то старое дерево.
Пока Стиг наблюдает, как приближается туман, я обхожу дом и иду в сад. Правда, настоящим садом это назвать нельзя – это всего лишь несколько акров травы, менее высокой, чем вереск, покрывающий окружающую их пустошь. Я часто видела, как Мормор вымывала грязь из-под ногтей над мойкой в кухне, а между тем рядом с ее домиком нет ни цветочных клумб, ни овощных грядок. Как-то раз, проснувшись рано утром, я видела, как она, стоя на коленях, выпалывала сорняки вокруг корней корявого дерева.
Я останавливаюсь перед ним с учащенно бьющимся сердцем. Оно стоит на травянистом пригорке, как будто кто-то специально посадил его здесь. Оно в три раза выше домика Мормор, а серый ствол, сплошь покрытый буграми и наростами, так огромен, что, чтобы обхватить его целиком, понадобилось бы семь таких девушек, как я, они бы вытянули в стороны руки и сомкнули их. Подножие ствола покрывает густой зеленый мох, словно роскошная бархатная юбка, скрывающая его шершавую чешуйчатую кору. Ветер почти совсем стих, и в кои-то веки ветви дерева колышутся лишь едва-едва.
Сейчас оно выглядит совсем не так, как тогда, когда я приезжала сюда летом. Вид у него почти угрожающий. Держась от него на почтительном расстоянии, я обхожу его по кругу, перешагивая через узловатые корни, выступающие из земли, как вены на тыльной стороне кисти руки. Внутри одного из громадных корней есть глубокая лужа. Мормор говорила, что ее образует бьющий из-под земли ключ, поэтому-то она никогда и не пересыхает.
Куда же подевался этот пес?
– Гэндальф! – зову я, оглядывая темную опушку леса. Растущие на ней ели стоят тесно, словно солдаты в боевом строю, их стволы образуют четкую линию. Надо было держать Гэндальфа на длинной веревке, как же мы не сообразили! Что, если он убежал далеко, а в окрестностях и правда бродит волк?
Я пробираюсь сквозь заросли колючего оранжевого папоротника-орляка и теперь уже кричу во все горло.
– Эй, подожди! – вопит из-за моей спины Стиг.
Я оборачиваюсь – и вижу нависающую над нами гору тумана. Он приглушает дневной свет, и окружающий мир кажется теперь каким-то зловещим. В волосах Стига поблескивают капельки воды, словно роса на паутине.
– Гэндальф! Где именно ты видел его в последний раз? – кричу я, задыхаясь.
Стиг показывает на дерево:
– Он рыл землю вон там, около того дерева.
Я иду обратно, проламываясь сквозь папоротник.
– И ты не позвал его назад?
Глаза Стига округляются в тревоге.
– Гэндальф! – кричим мы оба.
– Это не он? – я указываю на корявое дерево. – Вон там! Мне показалось, что там что-то шевельнулось.
Мы оба трусцой бежим к дереву, потом вдруг одновременно останавливаемся, словно наткнувшись на невидимую стену.
Внутри громадного узловатого ствола дерева имеется несколько больших полостей, образовавшихся из-за того, что дерево росло так странно. В детстве я любила играть в этих темных пустотах, но потом мне часто снились про них страшные сны. Иногда кажется, что это дерево всегда таилось где-то на самом краю всех моих кошмаров, словно оно только и ждало, чтобы сделать мне подножку и схватить меня за волосы.
Когда я была меньше, то могла стоять в самой большой из этих полостей в полный рост, теперь же мне приходится согнуться почти вдвое. Я всматриваюсь в полость, и мой затылок начинает покалывать. Передо мной черная дыра, втрое более широкая, чем кроличья нора, настоящая яма, и древесина вокруг нее покрыта глубокими царапинами, как будто кто-то резал ее ножом. Я моргаю в полумраке, не в силах поверить тому, что видит мой глаз. Из дыры исходит чернота, становясь то больше, то меньше. Словно черное пульсирующее сердце.
Воздух наполняется жужжанием – так жужжит рой мух или журчит вода, только этот звук выше, он напоминает гудение тока в проводах. Я ощущаю вонь разложения, и меня охватывает отвращение, к горлу подступает тошнота. Впечатление такое, будто мы наткнулись на разлагающийся труп, прикрытый слоем сгнивших листьев. Нам не следует здесь находиться. Я пытаюсь пошевелиться, но не могу.
Громкий лай разрушает странные чары. Гэндальф взбежал на крыльцо дома и свирепо рычит, как будто это нас со Стигом надо спасать. Потом пес начинает прыгать, кружась вокруг своей оси и неистово лая – предупреждая нас, что нам надо бежать со всех ног.
Тишину разрывает вой
Я захлопываю за нами дверь и задвигаю засов. Стиг согнулся вдвое, упершись руками в колени и тяжело дыша. На его волосах и одежде мерцают капельки воды.
– Ты в порядке? – спрашивает он. Я качаю головой, не в силах произнести ни слова. – Как же быстро ты бегаешь! Я от тебя отстал, – со смехом говорит он.
Уголки моих губ приподнимаются, но мне вовсе не хочется улыбаться. С этим деревом что-то не так. В нем словно есть что-то противоестественное. Я глубоко дышу носом, но тошнота никуда не уходит. Мне хочется блевать от одного воспоминания о том запахе гнили. Этой ямы не могло там быть, когда я приезжала сюда минувшим летом. Иначе я бы заметила. Она слишком велика, чтобы ее могло вырыть какое-либо животное, однако глубокие царапины на древесине были похожи на следы когтей.
Стиг смотрит в окно.
– Нас накрыл туман! – Он стирает с окна конденсат от своего дыхания и машет мне рукой, чтобы посмотрела и я. Окружающий мир исчез, его место заняла густая однородная серая масса. Туман вихрится над крыльцом, обвивая перила, словно шарф, ищущий, кого бы задушить. В комнате становится еще темнее, когда туман застилает окно – теперь он уже поглотил нас целиком. В доме стоит ужасный холод – так холодно мне еще не было никогда. Я смотрю на печку, ожидая увидеть в топке горку золы, однако вижу раскаленные угли, светящиеся оранжевым светом.