орошей сигарой, но уж больно многозначительно переглянулся он с супругой. Позже, много позже, когда стали вырисовываться контуры беседы, Луиса охватило то же чувство, что и мустангов, почуявших пожар в прерии, — безотчетная и всепроникающая тревога. Наверное, сейчас старик Гольдман заявит, что ему известно: Луис спит с его дочерью.
Вместо этого, однако, мистер Гольдман сделал это невероятное предложение, даже достал чековую книжку из недр смокинга, как расческу — чтобы причесать лысину, подобно героям в фарсе Ноэля Кауарда. Тут уж Луис не выдержал, взорвался: нельзя держать дочь под семью замками, как музейный экспонат; нельзя уважать лишь свое мнение. И вообще, ее отец — тиран, тупой и подлый! Излив всю ярость, он испытал облегчение, хотя и не сразу признался себе в этом.
Верно определив черты папы Гольдмана, Луис не проявил хоть сколько-нибудь дипломатичности. Комедии в духе Ноэля Кауарда не получилось: вместо добродушного юмора в каждом слове — злая издевка. Гольдман приказал Луису убираться и пообещал пристрелить его как бешеного пса, сунься он еще раз. На что Луис посоветовал старику засунуть чековую книжку в задницу. Гольдман заметил, что даже последние подзаборные забулдыги не станут якшаться с Луисом. Луис, развивая свою мысль, предложил хозяину отправить туда же вслед за чековой книжкой и все кредитные карточки.
Такую беседу трудно назвать шагом будущих родственников к сближению.
В конце концов Рейчел с грехом пополам помирила их (и тот, и другой покаялись в сказанном, но мнения друг о друге не изменили ни на йоту). Не было истерики с выдиранием волос, не было сцены отречения от дочери. Хотя, несомненно, папа Гольдман вдоволь настрадался, ведь дочь выходила замуж за «чудовище вида ужасного». В день свадьбы лицо старика напоминало Луису посмертную маску на древнеегипетском саркофаге. В подарок молодожены получили столовый сервиз отличного фарфора на шесть персон и микроволновую печь. Деньгами — ни гроша.
Пока Луис учился-мучился, Рейчел подрабатывала в дорогом магазине дамского платья. С той поры и по сегодняшний день отношения Луиса с ее родителями оставались напряженными, особенно с отцом. И Рейчел не тешилась иллюзиями.
Конечно, он мог бы вместе с ней и детьми полететь в Чикаго. Правда, возвращаться ему пришлось бы на три дня раньше (к началу занятий в университете), но невелика беда. Зато три-четыре дня в обществе мумии-тестя и сфинкса-тещи сулили Луису беду куда большую. Правда, при детях и мумия, и сфинкс оживали, малыши пробуждали в них что-то человеческое. Да и сам бы Луис довершил «разрядку напряженности», намекни он, что давным-давно забыл тот вечер в кабинете папы Гольдмана. Даже если старик и заметит притворство — не беда. Но весь фокус в том, что Луис (честно признаваясь себе) не хотел «разрядки». Конечно, время — лучший лекарь, но все же остался у Луиса мерзкий привкус после того вечера — нет, отнюдь, не от выпитого бренди, — когда старик распахнул свой идиотский смокинг и извлек, как из теплого гнездышка, чековую книжку. Слава Богу, что так и не узнал мистер Гольдман о пяти ночах, проведенных его дочерью на узкой, продавленной кровати вместе с Чудовищем. Но это само по себе и дела не меняет: за долгие годы отношения зятя с тестем не наладились.
Конечно, Луис мог бы полететь в Чикаго, но удовольствовался тем, что отослал жену, детей и поздравительное письмо.
Самолет компании «Дельта» начал выруливать на взлетную полосу, и Луис неожиданно увидел в ближнем к носу иллюминаторе Элли — она махала, махала изо всех сил. Луис улыбнулся, помахал в ответ. Потом кто-то — может, Рейчел, а может, и сама Элли — поднял к иллюминатору Гейджа. Он тоже махал ручонкой, хотя вряд ли видел отца, скорее просто подражал сестре.
— Счастливого полета! — произнес Луис вслух, застегнул куртку и пошел к стоянке машин. Ветер выл, хватал за полы, норовил сорвать с головы охотничью шапку — пришлось придерживать ее рукой. Он отпер машину, но, прежде чем сесть, проводил взглядом самолет, под рев двигателей устремившийся в холодное голубое небо.
Луис помахал еще раз. Ему вдруг сделалось так одиноко, впору плакать.
И после вечерних посиделок за пивом с Джадом и Нормой настроение не поднялось. Норма даже выпила бокал вина по разрешению, даже, скорее, по настоянию доктора Уайбриджа. Отдавая дань наступившей зиме, они перебрались с веранды на кухню.
Джад растопил маленькую печку, подле нее так тепло и уютно, пиво приятно освежает. Джад неспешно рассказывает о том, как двести лет назад индейцы наголову разбили десант англичан. В ту пору племя микмаков наводило страх в округе, их и поныне побаивается кое-кто из землеторговцев.
Вечер, можно сказать, удался, да только Луис не забывал, что его ждет пустой дом. Еще на лужайке, шагая по хрусткой заиндевелой траве, он услышал, как звонит телефон. Бегом бросился он к дому, распахнул дверь, прокатился на скользких подошвах по линолеуму из прихожей прямо в кухню, схватил трубку.
— Слушаю!
— Луис, это ты? — услышал он далекий и такой милый голос жены. — Мы прилетели. Все в порядке.
— Молодцы! — Он присел подле телефона, продолжая говорить с женой. КАК МНЕ ВАС ВСЕХ НЕ ХВАТАЕТ, вертелось в голове.
22
В День Благодарения Джад с Нормой закатили настоящий пир. Луис возвращался от них сытым и сонным. Поднявшись в спальню, впервые ощутил прелесть тишины и покоя, скинул ботинки, лег. Сейчас начало четвертого, за окном — тусклый зимний день.
ВЗДРЕМНУ ЧУТОК, решил он и сразу заснул.
Разбудил его телефонный звонок. Луис не сразу нашарил трубку — уже собирались сумерки, — не сразу пришел в себя после сна. За стенами дома выл и стонал ветер. Потрескивал и пощелкивал электрический камин.
— Слушаю! — буркнул он. Наверное, снова звонит Рейчел из Чикаго поздравить его с праздником, даст поговорить с детишками… Как же его угораздило столько проспать, ведь он же собирался футбольный матч посмотреть по телевизору.
Но звонила не Рейчел, а Джад.
— Луис, боюсь, я к вам с недоброй вестью.
Луис соскочил с постели, пытаясь прогнать остатки сна.
— Что случилось, Джад?
— Да тут у нас на лужайке мертвый кот. Сдается мне, что это — вашей дочки.
— Чер? — У Луиса похолодело в животе. — Вы не ошиблись?
— Наверное не скажу, но, похоже, ваш.
— Вот незадача! Сейчас иду!
— Хорошо.
С минуту Луис недвижно сидел на кровати. Потом сходил в туалет, надел ботинки, спустился в прихожую.
МОЖЕТ, ЭТО И НЕ ЧЕР. ДЖАД СКАЗАЛ: НАВЕРНОЕ. ГОСПОДИ, ЗАЧЕМ КОТУ ПОНАДОБИЛОСЬ ЧЕРЕЗ ДОРОГУ БЕЖАТЬ? ОН И В ДОМЕ-ТО ЛЕНИТСЯ НАВЕРХ ПОДНЯТЬСЯ, ЖДЕТ, ПОКА КТО НА РУКИ ВОЗЬМЕТ. ЗАЧЕМ ЖЕ ЕМУ ЧЕРЕЗ ДОРОГУ?
Но в душе он уже уверился, что это Чер. Не дай Бог, позвонит сегодня Рейчел! Что он скажет ей и дочери?
И слова, как ни странно, пришли сами собой: «С любым живым существом всякое может случиться. Говорю это как врач. Постарайся сама объяснить Элли, что будет, если Чер попадет под машину…»
Да что это он, в самом деле? Не может, ничего не может случиться с их котом!
Вдруг вспомнилось: один из партнеров по покеру, Уикс Салливан, все допытывался, неужели врач, нормальный, здоровый женатый мужчина, может равнодушно осматривать каждый день голых женщин-пациенток. Луис пытался объяснить, что все иначе, чем Уиксу представляется. Он берет у женщины мазок или учит, как распознавать опухоль груди, но это не значит, что пациентка вдруг — раз! — сбросит с себя простыню и предстанет перед ним этакой Венерой в морской ракушке. Да, врач осматривает и грудь, и влагалище, и задницу. Остальное прикрыто простыней, да и сестра бдит, скорее как раз чтоб защитить честь врача. Но Уикс не верил. Сиська — она и есть сиська, говорил он. И либо тебя всегда от нее в жар бросает, либо вообще никогда. И Луис нашел лишь слабый аргумент: сиська сиське рознь, особенно когда вспоминаешь собственную жену.
Так же, как и семья семье рознь. И с Чером ничего не может случиться. Ведь он — часть СЕМЬИ, под ее защитой. Он так и не сумел растолковать Уиксу, что врач, так же, как и все, четко разделяет службу и быт. И сиська для врача (если он не дома, в постели с женой) — это лишь грудная железа. Можно спокойно и умно рассуждать перед учеными коллегами о детской лейкемии. У вас и в мыслях не укладывается, что Костлявая может позвонить и в ваш дом. Лейкемия? У моего ребенка? Вы шутите, доктор. Кошка моего ребенка? Погибла? Не может быть.
НИЧЕГО, НИЧЕГО! ВСЕ ПОСТИГАЕШЬ ШАГ ЗА ШАГОМ.
Нет, трудно смириться. Он вспомнил, какая истерика случилась с Элли, когда она представила, что когда-либо Чер умрет.
ЧЕРТОВ КОТ! И ЗАЧЕМ ТОЛЬКО МЫ ЕГО ЗАВЕЛИ?
Луис окликнул кота. Но мурлыкал лишь камин, пожирая доллар за долларом. Диван, на котором в последнее время Чер дневал и ночевал, был пуст. Не видно кота и на батареях отопления. Луис постучал его миской — на этот звук Чер отзывался и бежал стремглав… но только не сейчас. И больше никогда не прибежит, вдруг подумалось Луису.
Он накинул куртку, надел шапку. Направился было к двери, но вернулся. Нет, все-таки не обманывают его дурные предчувствия. Открыв шкафчик под раковиной на кухне, присел на корточки, пошарил меж пластиковых пакетов: белые — для домашних отходов, большие зеленые — для свалки. Луис выбрал зеленый. После кастрации Чер изрядно потолстел.
Сунув неприятный, скользкий и холодный пакет в карман куртки, Луис вышел из дома и двинулся к шоссе.
Половина шестого. Смеркалось. Только на горизонте за рекой догорала багровая полоса заката. Кругом будто все вымерло. Лишь ветер носился по шоссе, хлестал Луиса по щекам, выхватывал изо рта белый парок. Луис поежился, но не от холода. Ему стало тоскливо и одиноко. Тоска пробирала до костей: не выразить словами, не облечь в образ. Просто он живет в холодном, равнодушном мире и сам такой же — холодный и равнодушный.
Вон и Джад. Статуей стоит на побитой морозцем лужайке, лицо сокрыто меховой оторочкой капюшона — на Джаде была неуклюжая зеленая байковая куртка, какие носят туристы. Достойное дополнение к безжизненному ландшафту. Сумерки. Тишина, не слышно даже птиц.