Но когда отец Корделии дома, все совсем иначе. На стол ставят цветы и свечи. Мамочка выходит в жемчугах, салфетки аккуратно скатаны и вставлены в кольца, а не засунуты под край тарелки. Никто ничего не забывает. Никаких бигудей, запрещено ставить локти на стол, даже спины становятся прямее.
Сегодня ужин со свечами. Отец Корделии сидит во главе стола – бровастый, похожий на волка, – и обрушивает на меня всю мощь своего тяжеловесного, ироничного, пугающего обаяния. Он способен внушить тебе, что его мнение о тебе очень важно, потому что истинно, а вот твое мнение о нем не имеет ни малейшего значения.
– Я попал в бабье царство, – говорит он, притворяясь очень расстроенным. – Единственный мужчина и полный дом женщин. Они меня даже не пускают по утрам в ванную, побриться.
Он шутливо напрашивается на мое сочувствие, зовет меня в сообщницы. Но я не нахожу нужных слов.
– Пусть скажет спасибо, что мы его до сих пор терпим, – говорит Утра. Ей сходит с рук толика нахальства, жеребячьи вольности. У нее и прическа подходящая. Мира, когда отец на нее надавит, дарит ему взгляд, полный упрека. Корделия не умеет ни того, ни другого. Но вся семья подыгрывает отцу.
– Что же вы нынче изучаете? – спрашивает он меня. Он каждый раз об этом спрашивает. Любой мой ответ его забавляет.
– Строение атома, – отвечаю я.
– Ах, строение атома. Как же, помню. И что же атом может сегодня сказать в свое оправдание?
– Какой именно? – отвечаю я, и он смеется:
– В самом деле, какой именно. Очень остроумно.
Может, как раз это ему и нужно – своего рода дуэль, обмен ударами. Но у Корделии не получается – она его слишком сильно боится. Боится ему не угодить. И все же он недоволен. Сколько раз я это видела – ее скомканные слова, неуклюжие попытки умаслить отца. Но что бы она ни делала, что бы ни говорила, его это не удовлетворяет, потому что она сама в каком-то смысле неудовлетворительна.
Я смотрю на это и злюсь. Мне хочется пнуть ее. Разве можно так унижаться? Когда она наконец научится?
Корделия проваливает полугодовую контрольную по зоологии. Ей как будто все равно. Половину времени, отведенного на экзамен, она исподтишка рисовала карикатуры на всех учителей подряд. Она показывает их мне по дороге из школы домой, нарочито смеясь.
Иногда мне снятся мальчики. Это безмолвные сны, сны тела. Они остаются со мной еще несколько минут после пробуждения, и я роскошествую в них, но скоро забываю.
Случаются и другие сны.
Мне снится, что я не могу двинуться с места. Не могу говорить, даже дышать не могу. Я в железном легком. Тело стиснуто металлом, словно жесткой цилиндрической кожей. Эта жесткая кожа за меня дышит: вдох – выдох. Я плотная и тяжелая, и ничего не чувствую, кроме этой тяжести. Моя голова торчит с одного конца. Я смотрю на потолок – там плафон, как будто из желтоватого мутного льда.
Мне снится: я примеряю горжетку у зеркала, что стоит на комоде. У меня за спиной кто-то есть. Если я передвинусь так, чтобы заглянуть в зеркало, то смогу посмотреть себе через плечо, не оборачиваясь. Тогда я узнаю, кто это.
Мне снится, что я нашла красную пластиковую сумочку, спрятанную то ли в ящике стола, то ли в сундуке. Я знаю, что там внутри сокровище, но не могу ее открыть. Я пытаюсь, пытаюсь, и в конце концов сумочка лопается, как воздушный шар. Она полна дохлых лягушек.
Мне снится, что мне дали голову, завернутую в белое посудное полотенце. Я вижу сквозь ткань очертания носа, подбородка, губ. Я могу раскрыть полотенце и увидеть, чья это голова, но не хочу – я знаю, что, если развернуть голову, она оживет.
Корделия рассказывает мне, что в детстве разбила градусник и съела немного ртути, чтобы заболеть и не ходить в школу. Иногда она совала палец себе в горло, чтобы ее вырвало, или держала градусник у лампы, чтобы нагнать температуру. Однажды мать поймала ее на этом – Корделия передержала градусник, и он показал 43 градуса. После этого ей стало трудней жульничать.
– Сколько тебе было лет? – спрашиваю я.
– Не помню. Еще до старшей школы. Ну знаешь, в том возрасте, когда выкидывают подобные штучки.
Сегодня вторник, середина мая. Мы сидим в кабинке в кафе «Саннисайд». Здесь есть прилавок, где наливают газированную воду – он из крапчатого кроваво-красного камня с хромированной отделкой, а вдоль него располагаются круглые крутящиеся табуретки, приделанные к полу. Они обиты черной кожей, возможно – искусственной, и тихонько пукают, когда на них садишься, поэтому мы с Корделией, как и все остальные девочки, предпочитаем сидеть в кабинках. Они из темного дерева, и крышки столов, расположенных между двумя скамьями, такие же красные, как прилавок с газировкой. Сюда приходят ученики Бёрнемской школы после уроков, чтобы курить и пить кока-колу с плавающими в ней коктейльными вишнями. Говорят, если выпить кока-колы с двумя таблетками аспирина, то опьянеешь. Корделия говорит, что пробовала и что это совершенно не похоже на настоящее опьянение.
Мы пьем не кока-колу, а молочный коктейль. В каждую порцию воткнуто по две соломинки. Мы стягиваем бумажные покрышки с соломинок так, что они собираются в короткие гусеницы-гармошки. Потом мы капаем на них из своих стаканов с водой, бумажные гусеницы расправляются, и кажется, будто они ползут. Столы в «Саннисайд» усеяны мокрыми полосками бумаги.
– Почему утка не перешла дорогу? – спрашивает Корделия. В нашей школе бушует эпидемия дурацких вопросов-загадок – про курицу, переходящую дорогу, и про дураков. «Зачем дурак выбросил часы из окна? – Он хотел посмотреть, как летит время».
– Потому что хотела доказать, что она не курица, – скучающим голосом говорю я. – А зачем дурак копал яму?
– Зачем? – спрашивает Корделия. Она не запоминает даже тех шуток, которые уже слышала.
– Затем, что ему надо было сняться на фото по пояс.
– Ха-ха-ха, – говорит она. Выражать презрение к чужим шуткам считается обязательным, это часть ритуала.
Корделия рисует на столе завитушки из пролитой воды.
– Ты помнишь, как я копала ямы?
– Какие ямы? – я не помню никаких ям.
– У нас на заднем дворе. Ох, как мне хотелось яму. Я начала копать, но земля была слишком твердая и камней полно. Я перешла в другое место. Я копала после уроков, день за днем. У меня были мозоли на руках от лопаты, – она задумчиво улыбается, вспоминая.
– Зачем тебе понадобилась яма?
– Я хотела поставить туда стул и сидеть. Сама по себе.
– Зачем? – смеюсь я.
– Не знаю. Наверно, мне хотелось иметь такое место, которое было бы только моё, где ко мне не лезли бы. Когда я была маленькая, то сидела на стуле в прихожей. Помню, я тогда думала, что если совсем не двигаться и не попадаться под руку и молчать, то я буду в безопасности.
– В безопасности от чего? – спрашиваю я.
– Просто в безопасности. Наверно, когда я была совсем маленькая, я часто получала. От папы. Когда он выходил из себя. Никогда нельзя было знать заранее. Он говорил: «А ну убери ухмылку с лица», – она гасит сигарету, которая дымилась в пепельнице. – Знаешь, я ужасно не хотела переезжать в этот дом. Я ненавидела всех в школе королевы Марии и всякие скучные занятия типа прыгать через скакалку. У меня там не было ни одной нормальной подруги, кроме тебя.
Черты Корделии вдруг плавятся и перестраиваются; из-под нынешнего лица проступает она девятилетняя. Это происходит мгновенно. Словно я стояла на улице, в темноте, и за освещенным окном промелькнула тень, открывая жизнь, идущую внутри дома, во всей ее четкости, в деталях. На протяжении этого мига я вижу. А потом – нет.
Кровь приливает к голове, желудок сжимается, словно в меня летело что-то опасное, но промахнулось. Словно меня поймали на краже или на лжи; словно я услышала, как обо мне говорят гадости за глаза. Такая же волна стыда, вины и ужаса – и холодного презрения к себе. Но я не знаю, откуда взялись эти чувства, что такого я сделала.
И не хочу знать. Что бы это ни было, оно мне не нужно и нежеланно. Я хочу быть здесь, сидеть в майский вторник в кабинке кафе «Саннисайд» и смотреть, как Корделия деликатно высасывает остатки молочного коктейля через две соломинки. Она ничего не заметила.
– О, вспомнила еще один. Почему птицы улетают на зиму в теплые края?
– Почему?
– Потому что идти туда пешком очень долго.
Корделия закатывает глаза, совсем как Утра:
– Очень смешно.
Я закрываю глаза. Перед моим мысленным взором – квадрат темноты и растения с фиолетовыми цветами.
Я начинаю избегать Корделию, сама не зная почему.
Я больше не устраиваю с ней двойных свиданий. Отговариваюсь тем, что у моего нынешнего мальчика нет подходящих друзей. Я говорю, что мне нужно оставаться в школе после уроков, и это правда: я рисую декорации для следующих школьных танцев – пальмы и девушек в тропических юбочках.
Время от времени Корделия поджидает меня, и мне приходится идти домой вместе с ней. Она болтает безостановочно, будто все нормально, а я по большей части молчу; впрочем, я никогда не была особо разговорчива. Через некоторое время она говорит преувеличенно бодрым тоном:
– Но что я все про себя и про себя. Что у тебя новенького?
Я улыбаюсь и отвечаю:
– Ничего особенного.
Иногда она шутит:
– Ну ладно, хватит обо мне, давай поговорим о тебе. Что ты обо мне думаешь?
И я, подхватывая шутку, отвечаю:
– Ничего особенного.
Корделия проваливает все больше и больше контрольных. Но ее это, кажется, не волнует. Во всяком случае, она не хочет обсуждать эту тему. Я больше не помогаю ей с уроками – я знаю, что даже если сделаю за нее уроки, она ничего не усвоит. Она не может ни на чем сосредоточиться. Даже когда она просто разговаривает – по дороге домой – то меняет тему посреди предложения, так что за смыслом ее речей очень трудно следить. Еще она перестала за собой ухаживать и опять стала неопрятной, как много лет назад. Выбеленная прядь отросла, теперь она двуцветная, и это раздражает. На чулках у Корделии затяжки, на блузках не хватает пуговиц. Губная помада нанесена не по контуру рта.