– Неплохо, – сказал он наконец. – Вы продвинулись за год. Вот эта линия, вот тут, она стала гораздо свободней.
– Где? – я оперлась рукой о стол и наклонилась. Иосиф повернул голову ко мне, и его глаза оказались совсем близко. Они были не лиловые, а темно-карие.
– Элейн, Элейн, – печально сказал он. И накрыл мою руку своей. Холод пронзил меня, ударив через руку в живот; я стояла, оледенев, поняв сама себя. Неужели я именно на это надеялась, когда собиралась его спасать?
Он покачал головой, будто сдался или будто у него не было выбора, и потянул меня вниз, так что я оказалась у него между колен. Он даже не встал со стула. Я стояла на полу на коленях, запрокинув голову назад, и его руки ласкали мне шею сзади. Так меня еще никто не целовал. Это было как реклама духов: что-то иностранное, опасное и, возможно, унизительное. Я могла встать и убежать, но если я останусь, пусть лишь на минуту, перещупывания в машине или в кинотеатре, битвы за крючки лифчика будут уже не для меня. С чепухой и детскими играми покончено.
Мы поехали к Иосифу домой на такси. По дороге он сидел, отстранившись, но держал руку у меня на колене. Я тогда еще не привыкла к такси, и мне казалось, что водитель подглядывает за нами в зеркало заднего вида.
Квартира Иосифа была на Хэзелтон-авеню, не совсем в трущобах, но близко к тому. Вплотную друг к другу стояли старые дома с маленькими запущенными палисадниками, остроконечными крышами и гниющей деревянной резьбой веранд. Большинство домов были спаренные, с общей стеной. Как раз в одном из этих ветхих домов-близнецов с остроконечными крышами Иосиф и жил. Он занимал второй этаж.
Пожилой толстяк в рубахе и подтяжках сидел в кресле-качалке на соседней веранде. Он пялился на нас, пока Иосиф расплачивался с таксистом, и потом – когда мы шли по дорожке к дому.
– Славный денек, – сказал толстяк.
– Да, не правда ли? – ответила я. Иосиф не обратил внимания. Пока мы поднимались по узкой лестнице внутри дома, он легонько положил руку мне на затылок. Любая часть моего тела, которой он касался, наливалась тяжестью.
Квартира у него была трехкомнатная: гостиная, средняя проходная комната с плитой и раковиной в углу, и еще одна за ней. Комнаты тесные и почти не обставленные. Будто он только что въехал или вот-вот съедет. Стены в спальне были выкрашены в сиреневый цвет. На стенах висели репродукции с удлиненными фигурами мутных цветов. Больше ничего – только матрас на полу, покрытый мексиканским одеялом. Я огляделась и решила, что вижу, как живут настоящие взрослые.
Иосиф поцеловал меня – на сей раз стоя – но я застеснялась. Я боялась, что нас кто-нибудь увидит через окно. Я боялась, что он попросит меня раздеться, а потом будет вертеть так и сяк, разглядывая со стороны. Я не любила, когда на меня смотрят сзади: этот ракурс моего тела был мне неподконтролен. Но если бы Иосиф попросил, мне пришлось бы повиноваться: любое колебание с моей стороны доказало бы, что я недостойна с ним быть.
Он лег на матрас и посмотрел на меня, как бы в ожидании. Я, поколебавшись, легла рядом, и он меня снова поцеловал, аккуратно расстегивая на мне пуговицы. Пуговицы на хлопчатобумажной блузке, которая была мне велика и которую я стала носить вместо водолазок с наступлением жары. Я обняла его и подумала: он был на войне.
– А как же Сюзи? – спросила я. И сразу поняла, что это вопрос, достойный школьницы.
– Сюзи? – переспросил Иосиф, будто пытаясь вспомнить, кто это. Его рот был у моего уха; имя прозвучало горестным вздохом.
Мексиканское одеяло оказалось кусачим, но меня это не смутило: в первый раз и должно быть неприятно. Я заранее знала и про запах резины, и про боль; но больно было не очень, и крови было вовсе не так много, как все рассказывали.
Иосиф не ожидал, что причинит мне боль.
– Я делаю тебе больно? – спросил он в какой-то момент.
– Нет, – ответила я, морщась, и он не остановился. Крови он тоже не ожидал. Ему придется отдавать одеяло в чистку, но он об этом даже не упомянул. Он был очень нежен и погладил меня по бедру.
Иосиф продолжает в том же духе все лето. Иногда он водит меня в рестораны, где на столах клетчатые скатерти и свечи, воткнутые в бутылки от кьянти; иногда – на иностранные фильмы про шведов и японцев, в небольшие полупустые кинотеатры. Но вечер всегда заканчивается у Иосифа дома, под мексиканским одеялом или поверх него. Я никогда не знаю заранее, каким он сегодня будет в постели: иногда он занимается любовью страстно, иногда механически, иногда – рассеянно, будто рисуя завитушки на полях тетради. Меня держит в числе прочего и эта непредсказуемость. Она, и ещё его потребность во мне; по временам мне кажется – я так нужна ему, что он совершенно беспомощен и ничего не может поделать.
– Не бросай меня, – говорит он, пробегая руками по моему телу; всегда до, а не после. – Я этого не вынесу.
Это старомодно и в устах любого другого мужчины звучало бы комично, но только не в устах Иосифа. Я влюблена в его потребность во мне. От одной мысли о ней я чувствую себя напитанной, инертной, как мякоть арбуза. Из-за этого я отменяю свои планы – опять, как прошлым летом, поехать в Маскоку. Взамен я устраиваюсь работать в ресторан сети «Швейцарское шале» на Блуре. Там подают исключительно курицу. Курицу, соус, салат коул слоу и белые булочки. И один сорт мороженого, «бургундская вишня», удивительного оттенка фиолетового цвета. Я ношу униформу с моим именем, вышитым на кармане, – совсем как на тренировочном костюме в старших классах.
Иосиф иногда забирает меня после работы.
– От тебя пахнет курицей, – бормочет он в такси, утыкаясь лицом мне в шею. В такси я теряю всякую стыдливость: прижимаюсь к Иосифу, он обнимает меня, кладет руку мне под мышку или на грудь, а иногда я растягиваюсь на сиденье, и моя голова лежит у Иосифа на коленях.
И еще я съехала от родителей. Иосиф хочет, чтобы в те вечера, когда я с ним, я оставалась на всю ночь. Он хочет просыпаться и видеть меня спящую, хочет заниматься со мной любовью, пока я еще сплю. Я сказала родителям, что это только на лето – что мне нужно жить поближе к «Швейцарскому шале». Они считают, что это напрасный перевод денег. Они опять мотаются по северам, и весь дом был бы в моем распоряжении; но мое представление о себе и представление моих родителей обо мне больше не совмещаются в одном пространстве.
Если бы я поехала в Маскоку, я бы тоже летом не жила дома, но раз я осталась в городе, это совсем другое дело. Я поселилась вместе с двумя другими официантками из «Швейцарского шале» – они студентки и подрабатывают летом, как и я. Мы живем в узкой и длинной квартире на Харборд-стрит. Ванная увешана трусами и чулками; на кухонном столе валяются бигуди, как щетинистые гусеницы; в раковине засыхает грязная посуда.
Я вижусь с Иосифом дважды в неделю и догадываюсь, что не должна звонить ему или пытаться увидеть его в другие дни. Его либо не будет дома, либо он будет с Сюзи, ведь он вовсе не перестал с ней встречаться. Но мы не должны ей рассказывать про меня: мы должны сохранить это в тайне.
– Она будет так ужасно страдать, – говорит он.
Бремя знания должен нести тот, кто пришел последним: если кому и следует страдать, то мне. Но я чувствую, что мне доверена важная тайна; мы храним ее вместе, мы оберегаем Сюзи. Для ее же блага. В этом – наслаждение, как от любого секрета: я знаю что-то, чего не знает она.
Она каким-то образом выяснила, что я работаю в «Швейцарском шале» – возможно, ей рассказал Иосиф: как бы небрежно, предупреждая случайное открытие. Может быть, его возбуждает мысль о том, что мы с ней можем оказаться в одном и том же месте. И вот она время от времени приходит выпить кофе – после обеда, когда в заведении почти никого нет. Она слегка пополнела, щеки стали одутловатыми. Видно, как она будет выглядеть через пятнадцать лет, если не побережется.
Я обхожусь с ней еще любезней, чем раньше. И еще я ее слегка остерегаюсь. Мало ли – вдруг, узнав правду, она окончательно съедет с катушек и кинется на меня с ножом для мяса?
Она хочет поговорить. Она хочет как-нибудь со мной встретиться. Она все еще говорит «мы с Иосифом». Вид у нее потерянный.
Иосиф обсуждает со мной Сюзи, как трудного ребенка. «Она хочет, чтобы мы поженились». Он имеет в виду, что она предъявляет неразумные требования, но все равно он глубоко страдает, даже отказывая ей в этом, как в покупке слишком дорогой игрушки. Я не хочу, чтобы меня сочли такой же: неразумной, назойливой. Я не хочу замуж за Иосифа или за кого-либо еще. Я пришла к выводу, что брак – глубоко нечестная затея, невыгодная сделка, а не свободный дар. К тому же одна мысль о браке заставит Иосифа уменьшиться, потускнеть; не такова его роль в мироустройстве. Ему предначертано быть любовником – со всей этой секретностью, почти пустой квартирой, горестными воспоминаниями и дурными снами. И вообще, я отринула всякую возможность брака. Я вижу его в своем прошлом: невинный, увитый ленточками, словно детская кукла; безнадежно утраченный. Вместо брака я посвящу всю себя живописи. Я буду красить волосы, ходить в нелепой одежде и тяжелых, экзотических серебряных украшениях. Я буду много путешествовать. Возможно, я буду пить.
(Конечно, надо мной витает пугающий призрак беременности. Противозачаточные колпачки продают только замужним женщинам, а резинки – только из-под прилавка и только мужчинам. Мне известны истории девочек, которые слишком много позволяли на заднем сиденье автомобиля, попались, и им пришлось бросить школу, или с ними произошли странные, так и не объясненные несчастные случаи. Для этого есть шутливые выражения: «с начинкой», например. Но подобные разговоры достойны женского туалета и ничего общего не имеют с Иосифом и его бывалой сиреневой спальней. Они также не имеют ничего общего со мной, плотно окутанной чарами в минорном ключе. Но все равно я ставлю точки в карманном календарике – на всякий случай.)
В свои выходные, если у меня не назначено свидание с Иосифом, я пытаюсь заниматься живописью. Иногда я рисую цветными карандашами. Рисую я мебель, стоящую у нас в квартире: пухлый диван из магазина Армии Спасения, заваленный одеждой, лампу с цоколем в форме луковицы, одолженную соседкиной матерью, кухонную табуретку. Но чаще у меня нет сил на это, и я только лежу в ванне и читаю детективы.