В этом – свобода: если то, что я делаю, неважно, я могу делать что хочу.
Мы начинаем хлопать дверями и кидаться предметами. Я бросаю в Джона свою сумочку, пепельницу и пакет шоколадных капель. Пакет при ударе рвется, и потом мы неделю подбираем шоколад с пола. Джон целит в меня стаканом молока – молоком, а не стаканом: он знает собственную силу, а я нет. Он бросает в меня коробку сухих завтраков «Чириос» – запечатанную.
Я кидаюсь более опасными снарядами, но промахиваюсь. Джон попадает в цель, но то, что он швыряет, безобидно.
Джон разбивает предметы и приклеивает обломки к месту в том виде, в каком они разлетелись. Я, кажется, понимаю, что его привлекает в этом занятии.
Джон сидит в гостиной и пьет пиво с одним из живописцев. Я на кухне грохочу кастрюлями.
– Чего это она? – спрашивает гость.
– Бесится, что взять с бабы, – отвечает Джон. Такого мне не говорили много лет – еще со школы. Когда-то эти слова было крайне унизительно услышать; и совершенно сбивало с ног, если их сказал про тебя мужчина. В них подразумевалось, что быть женщиной – некая аномалия, уродство, отклонение.
Я подхожу к двери гостиной:
– Я бешусь не потому, что я баба. Я бешусь потому, что ты козел.
Мы, несколько художниц из числа тех, что ходят на собрания, устраиваем групповую выставку, в которой участвуют только женщины. Затея рискованная, и нам это известно. Джоди говорит, что истеблишмент от искусства, где доминируют мужчины, захочет смешать нас с грязью. Их нынешняя идеология заключается в том, что великое искусство не зависит от пола художника. А идеология Джоди – в том, что до сих пор мир искусства состоял в основном из мужчин, хвалящих друг друга. Женщину-художника они могут похвалить только как диковинку, гротескную игру природы. «Чудо-без-сисек», – говорит она.
Женщины, возможно, тоже постараются смешать нас с грязью – за то, что мы посмели выделиться, противопоставить себя общей массе. Нас могут заклеймить как сторонниц элитизма. Кругом множество ловушек.
Участниц выставки четверо. Кэролин, ангельски луноликая, темноволосая, со стрижкой каре, зовет себя художницей по текстилю. Некоторые ее работы – лоскутные одеяла с необычным узором. На одном приклеены презервативы, набитые тампонами (неиспользованными), образующие слова: «ЧТО ЕСТ ЛУБОФ?» Другое одеяло сделано из лоскутов в цветочек, а поверх – аппликация, провозглашающая:
«ЗА
МУЖ
ЕМ!»
Еще она делает настенные подвесные композиции из туалетной бумаги, скрученной в жгуты. Она заплетает их в косички и ткет что-то вроде ковриков, используя в качестве основы кинопленку – древние порнофильмы, «любительский жанр», как выражались в былые годы.
– Подержанная порнушка, – бодро говорит она. – Переработка вторсырья, а?
Джоди занимается магазинными манекенами: она распиливает их на куски и склеивает обратно в шокирующих конфигурациях. Затем доводит до ума при помощи краски, техники коллажа и стальной мочалки, приклеенной в стратегических местах. Один манекен свисает с крюка, воткнутого ему в солнечное сплетение, у другого (другой) все лицо расписано деревьями и цветами, словно филигранная татуировка. Я не подозревала, что Джоди способна на такую тонкую работу. У третьей манекенши к животу приклеены шесть или семь кукольных голов. Кое-какие из них я узнаю: Спаркл Пленти, Беби Борн, Барбара Энн Скотт.
Зилла светловолосая и худая, как хрупкие девушки-хиппи, которых я знала несколько лет назад. Она называет свои работы пухзажами. Они сделаны из сгустков текстильной пыли, похожих на фетр – тех, что скапливаются в фильтре сушильной машины для белья и вынимаются целыми пластами. Я сама часто любовалась такими, неся их к мусорной корзине: их текстурой, нежной расцветкой. Зилла купила множество полотенец разных цветов и прогоняет их через сушилку, чтобы получить нужные оттенки розового, серо-зеленого, белесого, а также стандартного серого, как комья пыли под кроватью. Пласты пуха она разрезает, придает им нужную форму и осторожно клеит на подложку. Получаются многослойные композиции, напоминающие облачное небо. Я ими заворожена и жалею только, что не додумалась до такого первая.
– Это все равно что печь суфле, – говорит Зилла. – Одно дуновение холодного воздуха, и все пропало.
Джоди – она больше, чем все остальные, занимается оргвопросами – просмотрела мои картины и отобрала некоторые для выставки. Несколько натюрмортов, стиральную машину с отжимными валиками, тостер, ядовитый паслён, «Трех ведьм». «Три ведьмы» – это картина с тремя разными диванами.
Кроме натюрмортов, я выставляю в основном фигуративные работы, хотя есть и пара композиций из соломинок для питья и сухих макарон, а также одна под названием «Серебряная бумага». Я не хотела их показывать, но Джоди они понравились. «Подручные материалы», – сказала она.
Все мои картины с Девой Марией отправились на выставку, и все миссис Смиитт – тоже. Я думала, ее слишком много, но Джоди решила взять всех.
– Это женщина как анти-торт, – сказала она. – Почему всегда рисуют только молодых и красивых? Приятно для разнообразия видеть стареющее женское тело, бережно воспроизведенное.
Примерно то же самое, только в более высокопарных выражениях, она написала и в каталоге.
Выставка проходит в небольшом супермаркете, уже не действующем, дальше по Блуру на запад. В помещении скоро должна открыться бургерная, но пока оно пустует, и одна из участниц, знакомая с кузиной жены владельца, уговорила его пустить туда нас на две недели. Она рассказала ему, что в эпоху Возрождения самые знатные герцоги славились своим эстетическим вкусом и меценатством, и ему это польстило. Он не знает, что это выставка из одних женщин: она сказала просто «несколько художников». Он позволил нам занять помещение при условии, что мы его не разгромим.
– Что тут можно разгромить? – говорит Кэролин, когда мы начинаем осматриваться. Она права, тут и так уже все разгромлено. Полки и прилавки для овощей демонтированы, с пола, когда-то покрытого линолеумной плиткой, там и сям сорваны куски и видны голые широкие доски. Под потолком болтаются голые лампочки в проволочных клетках, некоторые перегорели. Кассы, однако, остались на месте, и на стенах еще висят перекошенные надписи: «Акция! Три штуки за 95 центов!», «Свеженькое мясцо из Калифорнии».
– Мы можем сделать так, чтобы это пространство работало на наш замысел, – Джоди расхаживает по залу, сунув руки в карманы комбинезона.
– Как? – спрашивает Зилла.
– Я не зря занималась дзюдо, – отвечает Джоди. – Мы используем собственное движение противника, чтобы вывести его из равновесия.
На практике это означает, что она берет плакат «Свеженькое мясцо из Калифорнии» и встраивает его в одну из собственных инсталляций – крайне жестокую расчлененку, в которой манекенша, одетая только в веревки и кожаные ремешки, держит под мышкой собственную голову, перевернутую шеей вверх.
– Будь ты мужчиной, тебя бы за это растоптали, – говорит Кэролин.
– Но я не мужчина, – мило улыбается Джоди.
Мы трудимся три дня – вешаем, расставляем, перевешиваем и переставляем. Когда все работы занимают свои места, нужно собрать раскладные столы, которые будут играть роль бара, и купить бухло и жрачку. «Бухло и жрачка» – это из лексикона Джоди. Мы покупаем канадское вино в четырехлитровых канистрах, полистироловые стаканчики для вина, соленые крендельки и картофельные чипсы, куски чеддера, завернутые в пластик, крекеры. Это все, что мы можем себе позволить; но кроме того, существует неписаное правило – угощение должно быть абсолютно плебейским.
Наш каталог – это пара страниц, отпечатанных на ротаторе и скрепленных скобкой в уголке. Предположительно он – плод наших коллективных усилий, но на самом деле большую часть текста написала Джоди, потому что у нее это лучше получается. Кэролин изготавливает вывеску – из простынь, выкрашенных так, словно на них кто-то кровоточил, – и мы вешаем ее над входом:
«(ОНА)РХИЯ»
– Что вы хотели этим сказать? – спрашивает Джон, который заехал вроде бы забрать меня, но на самом деле – посмотреть. Он подозрительно относится к моим занятиям с другими женщинами, хотя говорить об этом вслух – ниже его достоинства. Однако он именует их «девочками».
– Это слово «анархия», в которое инкапсулировано слово «она», – объясняю я, хотя знаю, что он знает. «Инкапсулировать» – тоже словечко Джоди.
Джон оставляет это без комментариев.
Вывеска привлекает внимание прессы: что-то новое, событие, возможный скандал. Одна газета еще до открытия присылает фотографа, и он, снимая нас, приговаривает:
– Ну-ка, девочки, сожгите-ка для меня пару лифчиков.
– Свинья, – тихо произносит Кэролин.
– Спокойно, – говорит Джоди. – Они обожают, когда мы бесимся.
В день открытия выставки я прихожу в галерею заранее. Я обхожу экспозицию, двигаясь вдоль бывших проходов магазина, вокруг касс, где теперь выстроились скульптуры Джоди, как манекенщицы на подиуме, мимо стены, с которой вызывающе кричат лоскутные одеяла Кэролин. Это сильные работы, думаю я. Сильнее моих. Мне кажется, что даже облачные конструкции Зиллы уверенны и тонки, в них есть решимость, которой недостает моим работам; в этом окружении мои картины слишком вылизаны, слишком декоративны, они приятны на вид – и всё.
Я сбилась с пути. Я не сумела высказаться. Я на обочине.
Я выпиваю ужасного вина, потом еще, и мне становится чуть лучше, хоть я и знаю, что потом мне будет плохо. Оно похоже на уксус, в котором маринуют мясо перед жаркой.
Я стою у стены, рядом с дверью, вцепившись в стаканчик с вином. Я стою тут, потому что хочу быть ближе к выходу. Но это также и вход, через который прибывают люди, все больше людей.
Большинство из них – почти все – женщины. Самые разные. С длинными волосами, в длинных юбках, в джинсах и комбинезонах, с серьгами, в кепках наподобие тех, что носят рабочие на стройке, в шалях лавандового цвета. Одни из них тоже художницы, другие просто так выглядят. Кэролин, Джоди и Зилла тоже уже появились – слышатся приветствия, женщины сжимают друг другу руки, целуют друг друга в щечки, восторженно взвизгивают. Похоже, у всех троих есть друзья – гораздо больше, чем у меня. И близкие подруги. Я никогда не замечала этой пустоты вокруг себя и всегда думала, что другие женщины – такие же, как я. Да, когда-то они были такими. А теперь – нет.