Поэтому Курица стала ее единственной подругой…
Курица жалуется ей:
– Я их несу одно за другим, одно за другим, одно за другим. Не успеваю оглянуться, а уже украли. Как тебе?
– Ну, во-первых, не «тебе», а «вам»! – высокомерно тявкает Дуня, играя плечами и пританцовывая передними малюсенькими, как карандашики, лапками. Действительно, что за фамильярность. Ну конечно, она ведь большая и породистая собака, а курица – она же просто курица. Надо соблюдать субординацию.
Курица не обижается. Она усаживается и, грустно подперев клюв грудью, завистливо квохчет:
– Вам хорошо. Бегаете где хотите, играете, вот черепашку игрушечную хозяйскую с нашего двора спер… стибри… укра… взяли. Свобода у вас.
– Что?! Свобода?.. Да тут все на мне! – Дуня выпучивает и без того круглые свои глазюки и возмущенно лает (она уверена, что басом). – Этот… – Дуня легонько, чтобы Амур не заметил, кивает в его сторону, – спит да жрет. Жрет да спит. А я! Да тут все – я. А еще же мой хвост! Это ведь ужас какой-то.
– А что ваш хвост? – приподымает голову курица.
– Так удирает все время! Лови его и лови. Дисциплины ни-ка-кой! Вот опять, смотри, смотри, смари, смари! Удирает, видишь, удирает! А я тебя сейчас! Щас я! Ой, убежит! Да я тебя щас! Да я! – Дуня крутится на одном месте, пытаясь поймать свой куцый и тоненький как прутик хвостик.
Курица удивляется, вздыхает, на всякий случай понимающе кивает головой, тяжело подымается и ковыляет в свой двор.
Дуня останавливается, вытягивает шейку, удивленно лупает глазами, печально смотрит вслед, усаживается и недоуменно чешет задней лапкой ухо, мол, ну вот, даже не попрощалась, ушла.
Амур лежит на крыше будки на террасе, своей дневной резиденции, по-королевски свесив кисти лап, если можно так сказать, наблюдает за всем этим и вдруг зевает с подвывом.
Дуня подбегает, задрав голову, вся лучится от радости, повизгивает, потявкивает, семенит всеми четырьмя карандашиками, от восхищения теряет над собой контроль и равновесие, валится на один бок, вскакивает:
– Вы что-то сказали, мой прекрасный великий господин?
Амур величественно поводит носом, вздыхает и в сторону:
– Д-д-дурочка!..
Собака Амур выходит гулять. Он шикарный красавец: высокий в холке, широкий в груди, на больших мощных ногах, глаза блестят, клыки чищены у ветеринара, шерсть лоснится, весь черный, с белоснежной манишкой. Его ведут на поводке.
Следом на коротком расстоянии несется вприпрыжку, еле успевает, торопится маленькая беспородная собаченька Дуня. Дуня – козявка, размером с мою туфлю. Дуня парусит ушами, заплетается лапами, скачет, спотыкается, переворачивается, но изо всех сил старается не отставать. Она тоже гуляет! И не просто гуляет, а с хозяином – всем своим видом демонстрирует она.
Амур следует чинно, осознавая свою красоту, силу, благородство, и оставляет вокруг щедрые знаки внимания – на деревьях, столбах, заборчиках, на изгороди, на каждом углу: «Респектабельный господин среднего возраста без в.п. желает познакомиться с серьезными намерениями».
Дуня трусит, задыхаясь, вывалив розовый язычок. Она подбегает к объявлению Амура, насупив мордочку, внимательно читает шепотом по слогам и тоже пишет. Но у нее получается оставить поверх высокопарного, с вензелями и завитушками, брачного объявления Амура лишь короткое, но дерзкое эсэмэс: «Сабаки! Ухадити нимедлина! Он – мой. Писала Дуня».
На обратном пути, подходя к нашей калитке, Амур оставляет на углу коротенькое объявление: «Здесь живет Амур, эсквайр, сын Юкона и Мэри-Камы, трехкратных чемпионов Европы среди ездовых собак».
К тому же углу подбегает утомленная пробежкой Дуня, исхитряется и под объявлением Амура ставит точку: «И Дуня тожы».
В кустах сирени под нашими окнами живут воробьи. Собаки наши с ума сходят, когда воробьи начинают скандалить.
– Молчать! – командует Амур. – Всем молчать, я сказал.
– Да! Вы что, не слышите? – подтявкивает Дуня. – Сказано вам: тишина!
А воробьи все равно орут. Но среди них есть один. Я его узнаю. По голосу. Он кричит как-то совсем по-другому. Как вроде бы жил где-то в другой стране, среди других птиц, среди красивых средиземноморских птиц. Нет, он там тоже был воробей. О нем так и говорили: «Этот воробей из Бессарабии». И все птицы вокруг хохотали издевательски. Но наш воробей прилетел домой совсем другим. Он брезгливо морщит клюв, мол, как вы тут вообще живете, фу! И выделяется среди других местных воробьев акцентом. Нет, по-тамошнему он петь так и не научился, но вот средиземноморский акцент приобрел. И вот все воробьи: «Чив-чив! Чив-чив!» А этот как-то лениво и не ритмично, мол, ну чаов… чаов… чаов… Короче, как-то не старается.
Правда, вчера он сел на нижнюю ветку, зазевался, и Амур клацнул зубами практически по его крылу. Воробей разорался, расскандалился. И никакого акцента. Никакого акцента совсем. Как был деревня, так и остался.
Собака Амур гигантский. Мы брали щенка собаки. Оказался щенок коня.
Если в прихожей становится на задние лапы, может достать до верхней полки и снять оттуда шляпу.
Вчера встал.
Достал.
Снял.
Скотина…
Наш дом у реки, а на другом берегу – поле. Называется Верона. Не знаю почему, наверное, потому, что бывший хозяин угодий был итальянцем, и еще потому, что там много небольших озер и прудов. На Вероне хозяйничает стая дерзких бродячих собак.
Дуня-дурочка сначала тявкала на собак с нашей стороны, но те или не слышали, или делали вид, что не слышат – много чести обращать внимание на какую-то шныряющую туфлю. И вот Дуня, осваивая территорию, научилась переходить реку по шаткому мостику. С упорством спортсмена-олимпийца она ежедневно прибавляла новые сантиметры, мелко перебирая своими лапками-карандашиками. Наконец она добралась до противоположного берега и ступила на чужую территорию. Завидев невдалеке чужих собак, она стала звонко тявкать. Псы переглянулись и двинули на тявкающую Дуню «свиньей».
– Гыы, – ухмылялся вожак с рваным ухом, – гыыы. Гля, муха, гыы.
Мы застыли на нашем берегу – перебраться никак невозможно, мостик ветхий, вокруг даже на машине точно не успеем, стали кричать, шуметь, чтобы отвлечь от Дуни стаю. Но та вкрадчиво и грозно шла, напряженно пригнув головы, не обращая на нас внимания.
Дуня, конечно, осознала, что влипла, только – какая молодец! – виду не подала, стала месить лапками землю, как конь перед боем, и продолжала тявкать, правда уже скорей жалобно.
Рваное Ухо ускоряется, уже не идет, а бежит, скачет, несется, за ним вся стая. Дуня визжит. Я закрываю лицо руками.
И вдруг над рекой, над нашим кварталом, над Вероной, отталкиваясь от всех поверхностей жестким четким эхом, разносится раскатистое, басовитое, мощное, командное:
– Р-р-р-ргав!!!
Рваное Ухо резко тормозит и буксует по песку. Собаки сваливаются друг на друга и в кучу от неожиданности.
– Ша! – замирает вожак стаи и, обращаясь к Дуне, галантно: – Мадам, шо ж вы раньше не сказали, хто вы? Виноваты. Неувязочка вышла. Как грицца, готовы искупить. Мы же не знали, что вы – дама Черного. Так бы и сказали, мадам.
– Мадемуазель! – хамовато тявкает в ответ Дуня, разворачивается и медленно перебирается по ветхому, шаткому мостику на нашу сторону, стараясь сохранить величественную осанку.
Стая зароптала: «Акела промахнулся! Акела промахнулся!» Но вожак рявкнул:
– Цыть! Это мелкая от Черного. Ее не трогать.
Амур еще сонно стоит, смотрит на ту сторону реки тяжело исподлобья, потом зевает и укладывается на траву дремать. Собаки на той стороне, оглядываясь, тихонько ретируются.
Угощаю Амура орехами. Он открывает пасть, берет орешек зубами, аккуратно вывернув губы. И тут же начинают работать две экскаваторные лопаты. Шлепают, гудят, шмыгают, хлопают. Через секунду удивленный взгляд:
– Каак? Все?
И печальное недовольное ворчанье:
– И что это было? Орешек? Вот то, маленькое, – орешек? Какой орешек? А был ли орешек? Кто его видел? Кто его пробовал?
Протягиваю следующий. Вздыхает, укор во взгляде:
– А вот если насыпать этих вкусных штук в миску любимой собачке – это никак, да? Чтоб побольше? А? Ладно, давай сюда эту крошку. Жадина.
Дуня – девушка хозяйственная: все в дом, все в дом! Она у нас маленькая, выныривает в щель под калиткой и так же обратно, но уже с товаром. Тащит отовсюду все, что может утащить, иногда тяжесть в несколько раз больше Дуниного живого веса. Притаскивает и раскладывает на террасе в художественном беспорядке. Выходишь утром: э! Так совсем же другой двор! Красота – инсталляции повсюду. Посреди двора сидит Дуня – сияет, склоняет голову то вправо, то влево, довольная:
– Ну как? Удивила?
Мы не то чтобы хвалим, мы стараемся как можно быстрей разнести краденое по соседям: сандалии, шлепанцы, садовые галоши, игрушки, метлы, совки и веники.
Недавно Дуня приволокла шикарную белую байку с британским флагом. Ну как белую, бывшую белую, потому что как раз ее Дуня подстилает под себя, чтобы ей было чистенько и по-английски. Никак не могли найти хозяина, пока не поняли, что байка Линкина. А недели две тому назад мы проснулись от грохота, лязга и скрежета: Дуня пыталась протащить под калиткой детский трехколесный велосипедик.
И тут вдруг – тихо. Сидит, смотрит в одну точку, лицо ее приняло мечтательное выражение. Стала милая, застенчивая, воровать бросила. И все-то ей хорошо: со слезами на глазах растроганно наблюдает сизый туман над нашей рекой, а то и невесомым ласковым снегопадом любуется, опять же холодная одинокая луна – ей подруга и собеседница, Дуня по ночам рассказывает ей что-то, тихонько поскуливая. Мы сразу поняли эту неизъяснимую отраду, это сердечное томление, теснившее младую грудь, и ожидание… кого-нибудь! Нам еще этого не хватало. Мы ее предупредили: Дуня! Не забывай, ты – девушка из порядочной семьи, Дуня. И даже впихнули насильно ей в пасть таблетку от мечтательности.
Но Дуню это не остановило. «Докучны стали ей и звуки ласковых речей, и взор заботливой прислуги. В уныние погружена…» Простите, Александр Сергеич, но лучше кто же скажет, кто же скажет лучше-то?! Словом, загуляла наша девица. И потерялась. Мы кинулись искать. Далеко ведь уйти не могла, лапки короткие, города не знает. Потом, она все-таки боялась далеко отходить от дома. Даня, сын мой, даже сказал, что Дуня точно никуда от нас не сбежит, она же понимает, какую карьеру сделала! Опросили всех соседей, оббегали весь квартал. Украсть не могли – кому она нужна кроме нас. А там кто знает. Соседские бульдоги через забор комплименты ей делали, серенады пели. Может, увели? Гусар какой-нибудь залетный. Неужели увели?! А эта наша дура! «Блаженство темное зовет». И эту, как ее… «негу жизни узнает». Узнает, а нам потом щеняток пристраивать. Короче, пропала. Вечером ее привел кот с маминого двора. Кот по имени Зять, которого мама кормит и лечит. Не знаю, как они, Дуня с котом, договорились. Но пришли они вместе. Тащились цугом. Он решительно перся впереди с недовольной мордой, она виновато трусила – за ним. Он вошел во двор, постоял, осмотрелся по-хозяйски, поглядел на нас вопросительно и зло, пока мы не предложили ему на чай. Взял печенкой, ушел, сплюнув и покачивая головой.