ить её на мужа, а этого ей вовсе но хотелось. Поэтому письмо она пока что припрятала. Кто же всё-таки больше всех виноват? И Синако отвратительно поступила, и с мужем терпенья нет… Но он-то каждый день перед глазами, есть отчего выйти из себя, к тому же её сильно задела фраза из письма: «Глядите в оба, не то как бы он и Вас на кошку не променял». Чушь, конечно, но всё-таки будет спокойнее, если избавиться от Лили. Правда, Синако будет торжествовать, это, разумеется, ни к чему, она тут же возомнит о себе, ей только того и нужно, так что, может быть, всё-таки лучше потерпеть кошку… Ёсико колебалась, не зная, как поступить, пока сегодня за ужином у неё на глазах муж не скормил кошке одну за другой все ставридки. Тут она и взорвалась, обрушив на мужа весь накопившийся гнев.
В сущности, поначалу она ещё окончательно не решила выгнать Лили, но её возмутила реакция Сёдзо. Это решило всё дело. Ёсико считала себя безусловно правой, и всё могло бы окончиться благополучно, если бы Сёдзо сразу признал себя виноватым и без всяких возражений согласился бы с нею. Тогда потом она, наверное, отошла бы, и, может быть, всё окончилось миром. Но он стал оправдываться, увиливать… Вот и всегда он так: не согласен — так прямо и скажи, а он всё увёртывается, как угорь, пока не припрёшь его к стенке; кажется, ну всё, теперь уж он не отвертится, глядишь, а он опять вместо ответа мямлит что-то невразумительное. Вроде бы уже совсем согласился, и всё-таки ясного «да» от него не услышишь. Какой-то он ненадёжный, всё крутит, хитрит. Ёсико убедилась, что дело с кошкой обстоит не так просто, — обычно Сёдзо шёл навстречу всем её прихотям, а тут упёрся и ни за что не соглашается, заладил одно и то же: «Так ведь это ж кошка, кошка, всего-навсего кошка». Очевидно, его любовь к Лили прочнее, чем думала Ёсико, он просто не в силах расстаться с кошкой.
— Послушай! — снова начала она ночью, когда залезла под москитную сетку. — Повернись-ка ко мне.
— Да ну тебя, я спать хочу, дай поспать…
— Не дам, пока не кончим давешний разговор.
— Отчего непременно сегодня, давай завтра поговорим.
Четыре стеклянные двери, прикрытые лишь занавесками, пропускали в комнату свет наружного фонаря, выхватывавший неясные очертания предметов. Сёдзо лежал на спине, сбросив одеяло, но с последней фразой повернулся к жене спиной.
— Повернись ко мне! Тебе говорят!..
— Пожалуйста, дай заснуть, вчера я совсем не выспался, москиты налетели под сетку…
— Так ты выполнишь мою просьбу? Обещай, иначе не дам заснуть.
— Покою от тебя нет. Что обещать?
— Не притворяйся, пожалуйста, будто спишь… Отдашь Лили или нет? Давай решай!
— Завтра, давай завтра подумаем, — С этими словами он тут же сладко захрапел.
Ёсико вскочила, придвинулась к мужу и больно ущипнула его за ягодицу.
— Послушай-ка!
— Ай! Ты что! Больно!
— Когда тебя Лили царапала, ты и не пикнул, а я ущипнула — так больно, да?
— Перестань, больно!
— Погоди, сейчас я тебя всего расцарапаю: кошке можно, а мне, выходит, нельзя?
— Ай, ай, ай! — завизжал Сёдзо, вскочив и защищаясь от нападения жены. Кричать громко он боялся, чтобы не разбудить старуху мать, спавшую наверху. Но жена продолжала царапаться. Она била его в лицо, плечи, грудь, руки, ноги, и всякий раз, как ему удавалось уклониться и удар не достигал цели, по дому разносился гул, — Ну как?
— Не надо, не надо больше!
— Что, проснулся?
— Ещё бы! Ох, как больно, всё тело прямо горит!
— Ну так отвечай же, отдашь. Лили или нет?
— Ох, как больно… — Рассерженный Сёдзо гладил расцарапанные места, но не отвечал.
— А-а, опять дурака валять? Так вот тебе! — И тут же острые ногти с силой прошлись по его щекам. Взвившись от боли, он завопил во весь голос. Крик напугал даже Лили, поспешившую убраться из-под москитной сетки.
— За что ты меня?
— За Лили, вот за что!
— Опять ты за своё!.. Сколько можно приставать с этим вздором?
— Буду приставать, пока не ответишь. Ну, отвечай, кого ты выгонишь, меня или Лили?
— Да кто ж тебя выгоняет?
— Значит, отдашь Лили?
— Отчего непременно так ставить вопрос?
— Оттого, что я так хочу. — Ёсико схватила мужа за ворот и принялась его колотить.
— Ну же, отвечай! Живо, слышишь?
— Ох, уймись ты, а?
— И не подумаю! Ни за что. Отвечай живо!
— Ладно, так и быть, отдам Лили.
— Правда?
— Правда. — Сёдзо закрыл глаза с видом человека, решившегося на отчаянный шаг. — Но только, пожалуйста, потерпи ты ещё неделю. Может, ты опять рассердишься, но сама подумай: ведь она прожила у нас десять лет. Самую последнюю скотину, и ту жалко так сразу выгнать. Я её подержу ещё недельку, чтобы она слишком уж не горевала, накормлю досыта напоследок, в общем, сделаю что могу! А? И ты тоже успокойся и будь с ней поласковей. Кошки, они добро помнят.
Отказать в такой прямодушной, трогательной просьбе было невозможно.
— Хорошо, ещё неделю.
— Ладно.
— Дай руку.
— Зачем? — Прежде чем Сёдзо успел что-либо сообразить, он почувствовал, что мизинец жены крепко уцепился за его мизинец в знак нерушимости клятвы.
— Маменька!
Прошло несколько дней. Ёсико не было дома, она ушла в баню, а Сёдзо остался в лавке.
— Маменька, у меня к вам просьба… — войдя в комнату, сказал Сёдзо и нерешительно присел у столика, за которым в одиночестве завтракала мать.
Мать сидела, совсем ссутулившись над своим маленьким столом, и ела чуть тёплый, мягко разваренный рис, сдобренный солёной морской капустой, который каждое утро готовили ей на завтрак.
— Понимаете, Ёсико вдруг объявила, что терпеть не может Лили, и велит отослать её к Синако…
— Не оттого ли шум-то был на днях?
— А вы, маменька, слышали?
— Среди ночи как не услышать. Я перепугалась, думала — землетрясение. От того и шумели, значит?
— Да… Вот, поглядите. — Сёдзо засучил рукава. — Сплошные синяки да царапины. И на лице тоже, вот, заметно ещё.
— За что ж тебя так?
— Ревнует. К кошке ревнует, говорит, я её слишком люблю. Ну откуда, скажите, берётся такая чушь несусветная?
— Синако всё время то же самое твердила. Ты такой кошатник, что любая женщина станет ревновать.
— Фу, маменька, — надулся Сёдзо, словно избалованный ребёнок. Он с детских лет привык находить у матери поддержку и ласку и до сих пор привычку эту сохранил. — С вами слова нельзя сказать про Ёсико, всегда вы на её стороне.
— А зачем ты с другими водишься? Всё равно с кем, с кошкой ли, с женщиной… Вот молодая жена и обижается.
— И напрасно. Я очень Ёсико люблю. Больше всех.
— Раз любишь, так делай, как она хочет, дело-то пустяковое. Она уж мне говорила.
— Говорила? Когда?
— Вчера. Не могу, говорит, больше видеть эту Лили, он мне обещал через несколько дней отправить её к Синако. Ты правда обещал?
— Правда. Обещать-то я обещал, только, может, как-нибудь обойдётся, может, вы за меня заступитесь? Помогите, маменька!
— Она ведь говорит, что уйдёт, если ты не сдержишь слово.
— Пугает, и всё.
— Может, и пугает, но раз уж ты заговорил, так, по-моему, лучше сделать, как обещал. А то она снова начнёт шуметь.
Сёдзо обиженно надул губы и понурился. Попытка унять Ёсико с помощью матери провалилась.
— А если вправду уйдёт? Вон как её разобрало, может и в самом деле уйти. А я не допущу, чтобы моя невестка ушла из дома из-за кошки. Как мне после этого людям в глаза смотреть? Ты не о себе, ты обо мне подумай.
— Значит, вы тоже велите отдать Лили?
— Велю. Отправь её потихоньку к Синако, жена тем временем успокоится. А там, глядишь, и подобреет, тогда заберёшь обратно.
Было ясно, что отданное однажды обратно не вернут, и дома снова взять не позволят, но точно так же, как Сёдзо привык искать у матери утешения, так и она умела ловко успокоить его, словно маленького ребёнка, какой-нибудь явной выдумкой. Добавим к этому, что ей всегда удавалось заставить сына делать только то, что ей бывало угодно.
Мать была маленькой, худощавой женщиной, носила поверх кимоно старомодную ватную безрукавку и выглядела тщедушной старушкой, но голова у неё работала на редкость чётко, и суждения были безошибочны. «Бабка куда толковее сына», — говорили в округе. Изгнание Синако совершилось в конечном счёте по её воле, и многие считали, что Сёдзо до сих пор жалеет о первой жене. В округе старуху не любили, и всеобщее сочувствие было на стороне Синако, но она твердила, что если муж жену любит, то, что бы свекровь там ни говорила, такую невестку ей не выгнать, так что Сёдзо и сам, дескать, был сыт по горло. Так оно, правда, и было, но если бы она вдвоём с отцом Ёсико не приложила к этому делу руки, у одного Сёдзо ни за что не хватило бы духу выгнать первую жену, в этом можно было не сомневаться.
Мать и Синако не ладили с первых же дней. Гордая Синако очень следила, чтобы никто ни в чём не мог её упрекнуть, и всячески старалась услужить свекрови. Но как раз это и раздражало старуху. «Невестка у меня исправная, — часто говорила она, — заботится, только мне её забота ни к чему. А всё оттого, что не от сердца это у неё идёт, нет у неё жалости к старому человеку». Короче говоря, нелады объяснялись тем, что обе, что свекровь, что невестка, были с характером. Правда, года полтора прожили вроде бы мирно, по крайней мере внешне, но затем О-Рин объявила, что ей невестка не по душе, и зачастила в Имадзу, где жил её старший брат Накадзима, дядюшка Сёдзо. Она гостила у брата по несколько дней. Когда обеспокоенная Синако приезжала её проведать, старуха говорила: «Поезжай домой, пускай за мной Сёдзо приедет». Сёдзо ехал, дядя и Ёсико вместе удерживали его и допоздна не отпускали домой. Сёдзо уже догадывался, что тут кроется какой-то тайный умысел, Ёсико без устали таскала его за собой то на бейсбол, то на пляж, то в парк Хансин, и он, как на верёвочке, следовал за ней. Во время этих беззаботных прогулок он почувствовал, что её б