Я понимала, что в этом доме должен быть кот. Все знают: если дом слишком велик, в нем появятся и поселятся люди, вот так же в некоторых домах просто должен быть кот. Но какое-то время я отвергала разных котов, которые приходили, принюхивались, проверяли, что у нас за дом.
И всю ту ужасную зиму 1962 года в наш сад и на крышу выходившей в сад веранды наведывался старый черно-белый кот. Он сидел на крыше в раскисшем снегу; он крался по промерзшей земле; когда заднюю дверь на миг открывали, он уже оказывался рядом с ней и заглядывал снаружи в теплое помещение. Кот этот был невероятно некрасив, с белой заплаткой на одном глазу, с разорванным ухом, а челюсть была всегда приоткрыта и из пасти текли слюни. Но он не был бездомным. У него имелся хороший дом на нашей улице, и почему он не оставался там, никто не мог объяснить.
Та зима была для меня еще одним опытом постижения необычайного добровольного долготерпения англичан.
Дома в этом районе в основном принадлежат лондонскому Совету округа, и в первую же неделю наступивших холодов водопроводные трубы лопнули и замерзли, так что население осталось без воды. Система водоснабжения оказалась замороженной. Власти открыли на перекрестке магистральный водопровод, и неделями жительницы этой улицы в шлепанцах совершали путешествия за водой с кувшинами и банками — по тротуарам, на фут покрытым ледяной слякотью. Шлепанцы были надеты для тепла. Никто не счищал с тротуаров слякоть и лед. Женщины наливали воду из крана, который несколько раз ломался, и жаловались, что горячую воду не подают, так что приходится кипятить воду на электроплитке, и так тянулось одну неделю, потом две, потом три, четыре, пять недель. Конечно, горячей воды для ванн тоже не было. На вопрос, почему люди не жалуются, ведь они платят за квартиру, значит, и за воду, холодную и горячую, жители неизменно отвечали: лондонский Совет округа все знает о трубах, но ничего не делает. Совет же объяснил им, что произошли заморозки, и жители согласились с этим диагнозом. Их голоса звучали скорбно, но с чувством глубокого удовлетворения: вот такой бывает эта нация, когда приходится терпеть стихийные бедствия, которые, кстати, вполне реально предотвратить.
В ту зиму в магазине на углу обитали старик, женщина средних лет и маленький ребенок. Этот магазин промерз даже больше, чем положено, согласно законам природы при температуре ниже нуля, поскольку там имелись холодильные установки; дверь магазина была всегда открыта и выходила на обледеневшие сугробы. Отопления не было вообще. Старик заболел плевритом и на два месяца попал в больницу. Постоянно ослабленный, в ту весну он был вынужден продать магазин. Ребенок сидел на цементном полу и постоянно плакал от холода, и мать шлепала его, стоя за прилавком в легком шерстяном платье, мужских носках и тонком джемпере, повторяя, как все это ужасно, причем у нее текло из глаз и носа и пальцы распухли — у бедняги было обморожение рук первой степени. Старик из соседнего дома, работавший на рынке носильщиком, поскользнулся на льду возле своей входной двери, ушиб спину и неделями жил на пособие по безработице. Для обогрева другого дома, в котором жило девять-десять человек, в том числе двое детей, имелся всего один-единственный обогреватель. Трое обитателей его попали в больницу, один с пневмонией.
А трубы так и оставались лопнувшими, герметически заросли неровными сталагмитами льда; тротуары были скользкими от льда; власти же не делали ничего. На улицах, где жили представители среднего класса, конечно, снег счищали по мере его выпадения, и власти реагировали на обращения рассерженных граждан, требовавших соблюдения своих прав и угрожавших судебным преследованием. В нашем же районе народ страдал до наступления весны.
На фоне человеческих существ, зимоустойчивых, как пещерные жители десять тысяч лет назад, уже не производят особого впечатления странности в поведении старого кота, предпочитавшего проводить ночи на обледеневшей крыше.
В середине той зимы моим друзьям предложили маленького котенка, девочку. У их знакомых имелась сиамская кошка, принесшая потомство от уличного кота. Гибридных котят раздавали. У моих друзей была крошечная квартирка, и оба они работали с утра до ночи, но когда увидели кошечку, то просто не смогли от нее отказаться. В первый же день — это был выходной — ее накормили супом из консервированных омаров и куриным муссом. Ночью киска мешала супругам, потому что желала спать под подбородком или хотя бы под боком у Г., мужа. С., жена, рассказала нам по телефону, что любовь мужа к ней остывает, переносится на кошку, совсем как в известной сказке. В понедельник они ушли на работу и оставили кошечку одну, а когда вернулись, бедняжка плакала в отчаянии, проведя целый день в одиночестве. Они объявили, что несут ее нам. И вскоре явились вместе с котенком.
Кошечке было шесть недель. Она была очаровательна: сказочно изящное существо, ее сиамские гены проявились в форме мордочки, ушей, хвоста и в утонченных обводах тела. Спинка у нее была пятнисто-полосатой: если смотреть на нее сверху или сзади, видишь хорошенькую полосатую кошечку в серых и кремовых тонах. Но спереди и с животика это была дымчато-золотистая сиамка, кремовая с черными крапинками на шейке. Мордочка была нарисована черным: тонкие темные круги вокруг глаз, тонкие темные штрихи на щеках, крошечный кремового цвета носик с розовым кончиком, обведенным черным. Когда она сидела, выпрямив тонкие лапки, стоило взглянуть спереди и нельзя было не признать: ну просто экзотически прекрасное животное. И вот она уселась, эта крошка, в середине желтого ковра, в окружении пяти поклонников, и вовсе нас не боится. Потом она неторопливо обошла весь второй этаж, обследуя каждый сантиметр площади, вскарабкалась на мою кровать, заползла под складку простыни и почувствовала себя дома.
С. ушла вместе с Г., говоря: «Как вовремя я успела, а то потеряла бы мужа».
А он уходил и ворчал: «Какая утонченность — просыпаться от нежного прикосновения розового язычка к твоему лицу».
Котенок слез вниз по ступеням, каждая из которых была вдвое больше его роста: сначала спустил передние лапы, потом спрыгнул задними; опять передние лапы, опять прыжок задними. Кошечка обследовала первый этаж, отказалась от еды из банки, которую я ей предложила, замяукала, требуя, чтобы ей предоставили туалет. Она отказалась от опилок, но согласилась на рваную газету, так, во всяком случае, мы поняли ее брезгливую позу: ну ладно, раз уж нет ничего другого. Ничего другого и впрямь не было: земля возле дома промерзла и затвердела.
Она не стала есть кошачью еду из банок. Не стала, и все. А я не собиралась кормить ее супом из омаров и цыплятами. Мы нашли компромисс: говяжий фарш.
Наша кошечка всегда была привередлива в еде, как холостяк-гурман. С возрастом становилась все капризнее. Совсем еще котенком она умела проявлять свое настроение (раздражена ли она, или довольна, или намерена надуться) манерой есть: могла не доесть или совсем отказаться от еды. Этот язык был весьма красноречив.
Но я подозреваю, что нашу кошечку слишком рано отняли от матери. Жаль, что я не могу почтительно предложить свою точку зрения специалистам по котам: но думается, они неправы, когда утверждают, что котенка можно отнять от матери в тот день, когда ему исполнится шесть недель. Этой кошке было на тот момент именно шесть недель, ни дня больше. Причина ее привередливости в еде похожа на невротическую враждебность и подозрительность к еде у проблемного ребенка. Она предполагала, что есть надо, вот она и ела, но, похоже, никогда не получала удовольствия от самого процесса еды. И она по своему характеру была похожа на тех, кто вырос при дефиците материнского внимания. Даже сейчас она инстинктивно прячется в складки газеты, в коробку или корзину — в любое укрытие. Мало того, наша кошечка всегда и во всем видит для себя обиду: вечно готова надуться. И еще она ужасная трусиха.
Котята, которых отнимают от матери в семь-восемь месяцев, едят без опаски, они заметно уверены в себе. Но с ними, конечно, не так интересно.
Еще будучи совсем котенком, эта кошка никогда не спала поверх одеяла. Она ждала, пока я улягусь под одеяло, потом шагала по мне, прикидывая возможности. Могла залезть прямо в постель возле моих ног, или устроиться у меня на плече, или прокрадывалась под подушку. Если я очень уж шевелилась, она обиженно меняла место, давая понять, что раздражена.
Когда я застилала постель, кошка была довольна, если удавалось нырнуть под одеяло; внешне похожая на небольшой бугорок, она с большим удовольствием оставалась там, между одеялами, иногда часами. Если вы гладили бугорок, она мурлыкала и мяукала. Но не вылезала, пока ее не вынуждали обстоятельства.
Бугорок мог перемещаться по кровати и остановиться в раздумье у края. Если киска падала на пол, раздавалось безумное «мяу». Падение оскорбляло ее достоинство, и она торопливо зализывала ушибленное место, сверкая желтыми глазами на зрителей, которые совершали ошибку, если смеялись. Тогда, каждой шерстинкой осознавая свое достоинство, кошка проходила на какое-нибудь место, где становилась центром всеобщего внимания.
На все отводилось свое время: для трапезы (она была очень разборчива и привередлива в еде); для посещения коробки с землей (и это было действо изящно-утонченное). Было время для приведения в порядок кремовой шерстки. И время играть, причем играла наша кошка не ради самой игры, а только когда за ней наблюдали.
Она высокомерно держалась, прекрасно зная себе цену, как хорошенькая девочка, которой не требуется других достоинств, кроме своей красоты: тело и мордочка нашей киски всегда позировали в соответствии с какой-то внутренней программой — и поза ее была театральной: да, вот я какая; грудь агрессивно выпячена, хмурые, недобрые глаза всегда насторожены в ожидании восхищения.
Эта кошка, хоть и достигла возраста, в котором, будь она человеком, наряды и прически уже стали бы ее оружием, была все же уверена, что в любой момент, как только пожелает, может снова вернуться в детский возраст, дающий право на шалости, потому что выбранная ею роль стала слишком обременительной, и вот она принимает театральные позы, и изображает из себя принцессу, и прихорашивается на всех углах, а потом, утомившись, немного капризничает, прячется в складках газеты или за подушкой и из этого безопасного места наблюдает за окружающим миром.