чьей-то воле, по своим, не ведомым человеку законам и правилам…
И чуть повернув голову и скосив глаза, я увидел на своем плече ее руку с ярко-красным лаком на ногтях, а потом увидел ее глаза, в которых где-то глубоко плавал точно такой же страх, как у меня, мой страх…
И мой страх исчез. И я принял наше молчание, как данность, как обычный существующий факт, не раздражающий меня и не таящий в себе никакой угрозы.
Она тихонько убрала свою руку с моего плеча, и ощущение от прикосновения кошачьей лапы исчезло, но… Чуть позже. Одну или две секунды после того, как ее рука двинулась в направлении того, что ей было гораздо интереснее, чем мое плечо, нежная кошачья лапа с глубоко втянутыми когтями еще лежала у меня на плече. И продолжала легонько окатывать меня физически ощутимыми волнами тепла и покоя, хорошо знакомыми любому, кто неизлечимо болен привязанностью к маленькому Зверю, кто согласен за это ощущение годами неумело, почти вслепую учиться понимать его, чтобы потом, потеряв,
(ну, почему Тот, Кто создал и их и нас, взял и так жестоко развел наши жизни, поставив на них разные ограничители…)
с жуткой тоской осознать, что так и не понял его, и… Навсегда остаться с противно сосущей пустотой в том месте
(… где? Где ж эта сучья погань так тоскливо сосет тебя, равнодушно пожирая все, чем ты пытаешься ее заткнуть…)
где было тепло и был покой.
Лишь когда Рыжая добралась рукой до интересующего ее предмета (пребывавшего в данный момент не в очень интересном ей состоянии), кошачья лапа, словно сделав свое дело, незаметно исчезла.
… Сходив в ванную, Рыжая притащила из холодильника пиво. Я спросил:
— Может, пора покрепче?
— Покрепче — за ужином. А то у тебя глазки слипнутся. Открывай, — она поставила две бутылки на столик и протянула мне открывашку. Я не шевельнулся. Мне нравилось смотреть на нее — голую. Она не подгоняла меня. Ей нравилось, когда я смотрел на нее, голую, хотя она была не намного моложе меня… если вообще моложе. Но это не имело значения. Как и одежда. Я не знал, нравится ли мне смотреть на нее, одетую — слишком мало было случаев, чтобы как следует проверить. Всегда не хватало времени. Но если она собирается со мной ужинать, то сейчас времени навалом…
— А у тебя не слипнется? Ты не говорила, что будешь здесь ужинать. У меня и жрать-то нечего…
Она поставила босую ногу мне на грудь и надавила на диафрагму. Я охнул.
— У тебя другие планы? — она надавила сильнее.
Я хотел ответить, но не сумел выдавить ни звука. Кот фыркнул в кресле, и скосив на него глаза, я увидел, что он перестал вылизываться и внимательно смотрит на нас. Я предостерегающе погрозил ей пальцем, показав глазами на кресло, но она только усмехнулась.
— Так — другие?
Я отрицательно помотал головой. Она перестала давить и хотела убрать ногу, но я удержал ее и сдвинул себе на живот. Подумал, не сдвинуть ли ниже, и решил оставить на брюхе — сначала хотелось пива. А еще, хотелось держать ее за ногу. И водить пальцем по неровному белому следу от укуса…
— Перестань, щекотно, — она убрала ногу и села на кровать. Я взял у нее открывашку, открыл обе бутылки, привстав, поднес одну ко рту и сделал большой блаженный глоток. Она точно повторила это со второй бутылкой.
Она любила пиво, здорово любила выпить и хорошо пожрать, любила сладкое, острое, мучное и прочее, брезгливо фыркала при слове «диета», но назвать ее толстой мог только любитель скелетов. Нет тощей ее тоже не назовешь, есть за что взяться, но чтобы в ее годы так беззаботно пить и жрать и оставаться в такой форме, нужны неслабые физические нагрузки, и пожалуй, без тренажеров… Я глянул на Кота, тот знающе облизнулся, склонил голову и слегка покогтил кресло. Я сделал еще один большой глоток пива и кивнул ему.
Он, кончено, был прав — она здорово любила трахаться.
— У меня, правда, нечего жрать.
— У меня — полно. Я столько вчера наготовила…
— Ты же без сумки.
— А на хрена мне сумка? — она сделала еще глоток и резко откинулась на спину, двинув мне затылком мне по ребрам и разметав свои короткие, на мгновение полыхнувшие в солнечном луче, рыжие патлы по моему животу. — Все — дома.
— У тебя дома?
— Да-а-а, — она потерлась носом о мою грудь и фыркнула. — Надо же, седой волос. Да, ты у нас ста-а-ренький, — ее рука очутилась у меня на ляжке и двинулась выше, — а может, ты у нас еще и ма-а-а-ленький…
Я поймал ее руку, удержал на месте и спросил:
— Ты меня к себе ужинать приглашаешь?
— И за-а-втракать. А в перерыве — спа-а-атоньки. А еще — в перерывах, — она резко перевернулась, привстала, уперлась ладонями мне в грудь, рассмеялась и подмигнула, — тра-а-ханьки. Есть возражения? Или проблемы?
— А муж?
— А жена?
— Моя? Я же сказал, она уехала в…
— Его жена.
— А-а… Его жена — заражена. Не ест, не спит, дает навзрыд… О-ох, больно же…
— Скажи еще в рифму. Только приятное. И уважительное.
— Головка пустая.
— Верхняя?
— Обе… У-уй, не дави…
— Говори.
— Ладно… Твои губы, как… У-ух, да ты что!..
— В стихах к дамам на вы обращаются! Понял?
— Понял-понял… Ладно. Ваши губы, как алые цветики — лучше нет ничего для мине… Заду… шишь же!.. Для ми… нееетика-а… Сумасшедшая! Все. Никаких тебе стишков…
— Ну, скажи. Ну, пожалуйста, — ее язык моментально оказался на моем соске, а рыжие патлы защекотали шею. — ты же так здорово умеешь… А потом — алые цветики, — язычок заработал, и по спине у меня побежали мурашки, — для чего их лучше нет, а? Ну, скажи-скажи-скажи… Только чтобы четыре строчки, ладно? Идет?
— Ладно. Идет. Идет рыжая бл… Все-все-все — сейчас исправлю. Вот… По высокой траве и по мокрой росе идет стройная рыжая дива… Нравится?
— Ага… Дальше.
— Знает поле и лес, знает ранний рассвет, как красива она и е… Ну, все-все-все… Сама просила — четыре строчки.
Она уже снова сидела на краешке кровати, отвернувшись от меня. Я думал, она разозлилась, но сделав глоток из своей бутылки, он повернулась ко мне, и я увидел собравшиеся от улыбки морщинки у глаз — довольно заметную сеточку. Она прекрасно знала, что они старят ее, но плевала на это и улыбалась, когда хотела. При мне. Знала, кстати, и о морщинках на шее, но никогда не вытягивала ее дурацким, неестественным способом, чтобы натянуть кожу и сгладить их. При мне. Словом, не старалась казаться моложе. Была такая, какая была…
Мне вдруг захотелось сказать кому-то спасибо за то, что она такая и что она сидит здесь, голая, и улыбается, нахально задрав ногу на столик и демонстрируя сетку морщинок у глаз. Поблагодарить кого-то за ее рыжие, не достающие до плеч патлы, за рыжий треугольник ниже пупка… Только кого благодарить? Не мужа же ее… Кстати, о музыке.
— Так, как с мужем?
— С мужем, — она щелкнула языком и показала мне кружок из большого и указательного пальцев. — Вот так. С ним всегда вот так, а вот с тобой — когда как. Ты у нас — мужик ласковый, но неровный… То вдруг прямо, ах — и до самой маточки, а то вдруг прямо, ой, и раскручивай тебя пол часа… — она перестала улыбаться. — Ну? Чего не злишься? Я же тебе прямо сюда врезала, — она вдруг сильно ухватила меня за яйца, — по самолюбию твоему… Вот же оно у вас где, а ты не злишься. Почему?
— Потому что это правда. И еще — приятно. Я имею в виду не слова. Только не оторви.
— Не оторву, — она усмехнулась, но хватки не ослабила. — Они мне еще нужны. А муж уехал. На неделю. Может, больше.
— Для кого ж ты готовила?
— Для нас.
— Кого это — «нас»?
— Меня. И тебя.
— Не ври. Ты вчера не знала, что я твой. Для кого готовила?
— Для тебя… Ох, да ты ревнуешь?! — восхитилась она. — Ну до чего ж херово у тебя выходит. Брось, не старайся, это тебе не стишки.
— Ну, не ревную, а просто… А вообще ревную. Что я, неживой что ли, по-твоему? Ревную.
— Ревнуешь, — прищурилась она.
— Ревную, — упрямо пробормотал я.
Она в упор взглянула на меня, разжав и убрав руку с моих причиндалов. Глаза у нее сузились. Меня почему-то кольнуло где-то под ложечкой.
— Тогда прости. Сказать?
— Скажи.
— Когда не вижу тебя неделю, даже не замечаю. Когда две — начинаю дергаться, как сучка перед течкой. А через три, достаю старую записную книжку, начинаю обзванивать бывших и предлагать себя, как последняя блядь… Знаю-знаю — почему как? Ладно, пускай без как, пускай — блядь…
— И что — откликаются?
Она передернула плечами, или не услышав, или не захотев услышать укола.
— Не всегда те, кого хочется. Но помнят. И кто-нибудь, да вынырнет.
Мне стало как-то не по себе. Странно — я ведь всегда это знал и… никогда ни на что другое не рассчитывал. Давным-давно, как говорят, на заре туманной юности я прошел хорошую школу, или «хорошую» в кавычках — это как посмотреть,
(Так уж получилось… так вышло, потому что вышло так…)
и сексуальная верность (или неверность) партнерш для меня имела такое же значение, как есть ли, там, жизнь на Марсе, или… как для моего кота.
Если ты один раз сумел
(или тебе что-то помогло, или тебя что-то заставило…)
взглянуть на вещи, увидеть вещи такими, как они есть, а не как тебе хочется, чтобы были, больше ты уже никогда не сможешь жить в иллюзии. Это — уже насовсем. Если ты обучен этому, то какая на х.. разница, кто, где когда и с кем? Это — пустое, или как в рассказике Зощенко, одна химия, а все остальное… А может, не химия?
Сколько мне было тогда? 18?.. 19?.. А той? Лет тридцать… Нет, больше, где-то за тридцать… Ей нравилось меня учить, она и поучила, и научила, а потом…
— Как ты бабу чувствуешь, сволочь… — потянулась лениво, вытянулась всем своим классным (пока еще) телом, — учу тебя, учу этой химии, а ты… Кто ж тебя выдумал, тварь такую, а?
Я молчал. Все, что я тогд