Договорить я не успел. Зверь быстро повернул голову в нашу сторону, мгновенно развернулся на всех четырех лапах, мягко и совершенно бесшумно, хотя сделать это бесшумно при его размерах было невозможно, но он сделал это, и…
Опять сел, обвив колоссальным хвостом передние лапы (каждая — толще телеграфного столба, ей Богу, толще), глядя куда-то поверх наших голов, куда-то — на уровне своей головы, возвышавшейся над нами метров на… не знаю, на сколько — все пропорции в этом мире давно перепутались у меня в голове.
— О, Господи, — услыхал я за собой тихий хриплый шепот Рыжей. — Госсссподии…
Зверь не мог ее услышать на таком расстоянии — даже я с трудом расслышал ее сдавленный шепот, хотя ее губы почти касались моего затылка, — но…
Он услышал.
Его огромное правое ухо отвелось назад, из передних лап чуть выдвинулись острые кончики громадных когтей и зарылись в красный песок, а конец хвоста — этой невероятно огромной и гибкой змеюги, одного взмаха которой хватило бы, чтобы вышибить дух из двадцати или ста таких, как мы с Рыжей, — стал мерно покачиваться вверх и вниз и из стороны в сторону…
Неужели какая-нибудь мышь, подыхающая в когтях кошки, понимает, какая красота сейчас прикончит ее, играючи оборвет ее жалкую жизнь? Неужели и ее инстинкт самосохранения, ее инстинкт жизни — сильней которого нет ничего в каждой живущей твари — тоже отступает перед этой жуткой, невыразимой никакими словами и никакими мыслями красотой, как отступил он во мне, внутри меня, став чем-то, не то чтобы ненужным, но второстепенным, не главным…
Инстинкт жизни вопил от страха в каждой частичке моего тела, в каждом нерве, в каждой клеточке издерганного, измученного мозга, но что-то внутри меня если и не заткнуло эти вопли, то заглушило их, отодвинуло куда-то, чтобы они не мешали восхищаться потрясающей красотой этого сидящего передо мной… громадного воплощения силы и грации, этого совершенства…
Что-то физически толкнуло меня вперед, заставило сделать несколько заплетающихся шагов по направлению к Зверю, задрало мою голову вверх
(… уткнулся взглядом в основания его лап, грудь и шею, каким-то краем сознания понимая, что мне нельзя смотреть в его глаза)
свело судорогой глотку и стало выдавливать из нее…
— Кк-х-то ты? — хрипло выдавил я. — Кто? — невыносимо трудно далось лишь первое слово, а потом слова стали вырываться все легче и легче, словно они давно уже и искали выход, и надо было пробить лишь первую брешь в сдерживающем их барьере, а дальше…
— Ты есть!.. Я всегда знал, что ты — ЕСТЬ! И Ты меня убьешь… Ты должен убивать, я знаю, так надо! Я отдам тебе всего себя, все, что хочешь но… Тебе это не нужно. Тебе не нужно ничего, вообще НИЧЕГО, ты просто ЕСТЬ, и… Спасибо, что ты ЕСТЬ, что ты дал мне… Дал увидеть ТЕБЯ! А теперь… Кончай со мной, но… Только скажи, кто ты ЕСТЬ, и кто — я, скажи, ну пожалуйста, скажи, а потом покончи со мной, потом прикончи меня, я приму это, как… как есть, как надо… Зачем жить таким, как я, если есть ТЫ, если увидел ТЕБЯ, только скажи, кто ТЫ, потому что я… хочу быть с ТОБОЙ, хочу быть ТОБОЙ, хочу… Только скажи, слышишь, я хочу знать! Я могу, я должен знать… Ккхтооо ТЫЫЫыыыы…
Мой голос сдох, как велосипедная камера, из которой выпустили последние остатки воздуха, иссяк, и я сам иссяк, как сдувшийся шарик, и мне стало все равно, все — все равно, даже то, что Зверь вдруг быстро опустил голову (позади меня все-таки раздался истошный, истерический вопль Рыжей, цепляясь за меня, она сползла на песок, но мне было все равно), и прямо передо мной
(возникли?… появились?.. очутились?..)
были его глаза.
Огромные, круглые, желтоватые с зелеными крапинками фонари, светящиеся ровным, холодным и каким-то яростным светом, а середину каждого прорезал громадный (вертикальный эллипс) зрачок, черный, как…
Нет такого слова, нет такого цвета, нет и не может быть вообще ничего такого, с чем можно было сравнить эти ромбовидные, с обтекаемыми углами, черные… колодцы. Я знал, что в них нельзя смотреть, знал, не зная, откуда я знаю это, и все равно, прикрыв глаза в жалкой инстинктивной попытке уберечься от
(… от чего? От силы, которая отнимет у тебя жалкое трепыхание твоей жизни, просто играючи, даже не заметив того?..)
вплотную подобравшейся смерти, заглянул в один из черных сгустков темноты, которая не была темнотой, которая была… в которой было… было…
ВСЁ.
… Темнота и Свет… Жар и Холод… Любовь и Ненависть… Равнодушие и Отчаяние… Нежность и Злоба… Убийца и Жертва… Сама Жизнь и Сама Смерть…
Все то, что существует и ЕСТЬ по отдельности и никогда не может соединиться, слиться в одно, существовало, БЫЛО там вместе, было одним единым сгустком, одним единым потоком, одной неделимой сутью и…
Все мое сознание, каждая клеточка всех живых нервных окончаний, каждый участочек живой плоти — стали рваться прочь от этого, как маленький издыхающий зверек до последнего мгновения вырывается из пасти жрущего его зверя побольше. А что-то внутри меня, в самой глубине какого-то колодца, отдаленно похожего на…
(на черный зрачок Зверя, как похожа на сверкающую лавину огромного водопада маленькая капелька моросящего дождя…)
Это что-то стало робко, боязливо и неудержимо стремиться в прямо противоположную сторону, прямо к… ЖЕРЛУ этой страшной, отталкивающей и зазывающей БЕЗДНЫ.
Словно в насмешку меня заставляли сделать то, на что я давным-давно не был способен, заставляли выбирать, но не между жизнью и смертью (смерть была неизбежной, что бы я ни выбрал), а между смертью и чем-то, таким же страшным и непостижимым, как смерть.
Невозможность сделать какой-то выбор и невозможность не сделать его причиняли такую тупую, режущую боль и вызывали такую безысходную, словно сверлящую какой-то садистской бормашиной тоску, что…
Когда я краешком глаза увидел, как громадная лапа приподнялась и двинулась ко мне, я даже испытал что-то, вроде облегчения — ко мне двинулась смерть, может быть, мучительная и жуткая, но
(мы тебя не больно зарежем?.. Хрена лысого…)
она избавит меня от этого мучения.
Лапа с глубоко втянутыми когтями зависла надо мной, сбоку от меня, повернулась, из-под огромных, розоватых и неправдоподобно нежных
(не может эта нежная, розоватая кожица выдерживать такой вес, ЕГО вес, не может…)
подушек на мгновение высунулись острия когтей, и на каждом вспыхнули тусклые красноватые искры — отблески горящего над нами медно-красным огнем диска… Я зажмурился.
Меня что-то мягко коснулось…
Что-то знакомое… Что-то близкое, родное и чужое…
Мягкая кошачья лапка — это высшее проявление нежности и ласки, на которое только способен маленький Зверь, не прирученный, неизменный, много веков живущий…
Блаженное ощущения тепла и покоя заползло в каждую щелочку моего дергающегося от боли сознания и слизнуло боль, как чей-то мягкий язык слизывает остренькую соринку с воспаленного глаза. Смерть — приятна, успел подумать я, разлепив вздрагивающие веки и медленно приоткрывая вдруг заслезившиеся глаза, почему все так боятся ее, так ненавидят, так тупо хотят оттолкнуть… Смерть — это тепло и покой… это где нет боли, где нет тоски, где… с тебя снята наконец эта проклятая Кара, это жуткое невыносимое наказание ВЫБОРОМ — несправедливое, ненужное, не…
Лапа слегка напряглась, чуть сблизив розоватые подушки и обдав меня каким-то ровным, мощным гулом — слабым отзвуком всей, таящейся в ней энергии… Она слегка напряглась, словно лениво и нехотя показав, какая сила, какая мощь скрыта в ней, и…
Мягко оттолкнула меня в сторону, не пожелав играть в жестокую и страшную — для меня, и забавную, серьезную и правильную — для него, игру… Оттолкнула, не играя, а… Прочь
(катись… уходи… уползай…)
от себя, от мерно покачивающегося из стороны в сторону конца громадного хвоста, от черного колодца огромного вертикального зрачка — входа
(…окна? Двери? Или лишь проекции, изображения? Кто знает… Кто может знать, кроме Того, Кто зачем-то создал ее…)
в невероятную, не доступную пониманию ни одной живой твари, не живую, не мертвую, а существующую, СУЩУЮ бездну… ВЕЧНОСТИ.
Толчок лапы сделал выбор за меня — не помог мне, не пришел мне на помощь, а равнодушно показал, как легко и просто может сделать выбор тот, который ЗНАЕТ, кто он есть и… За кем поэтому всегда стоит, в ком поэтому всегда живет, в ком всегда ЕСТЬ Тот, Кому Все Равно, для Кого ВСЕ — РАВНО и ВСЕ — РАВНЫ, от мала до велика, ибо нет ни мала, ни велика в подвластной лишь Ему Одному ВЕЧНОСТИ и постижимом лишь Ему Одному ЗАМЫСЛЕ…
Толчок лапы был мягкий, но… Мягкий — для нее, а я от этого толчка пролетел метра два, задел ногами за валявшуюся на песке без сознания Рыжую и брякнулся навзничь, распластавшись на песке, как выброшенная на берег моря медуза, успев лишь схватить Рыжую за руку, вцепиться в ее ладонь и не выпустить, не отпустить, не бросить…
И последним, что я увидел перед тем, как затылком врезался в мягкий песок, была громадная морда Зверя с раздвинутыми усатыми губами и раскрывшейся пастью, задранная вверх, к красному диску, полыхнувшему ослепительной вспышкой и расколовшемуся
(то ли там, наверху, то ли в моем вырубающемся сознании)
на тысячи сверкающих рубиновыми искрами осколков…
А последним, что услышал… Что распороло мои барабанные перепонки, как раньше когти Зверя распороли мерзко извивавшееся тело гадины — «пиявки», — было усиленное во сто… тысячу… Бог знает, сколько крат, вырвавшееся из громадной глотки равнодушное «Мя-я-яу».
Вырвавшееся не для того, чтобы что-то сказать мне