– Здорово. Чо приперся?
– Как чо? – Шнобель поднялся с полу. – Ты что, забыл, что ли?
– Ну...
Я сделал вид, что забыл.
– Сегодня мы идем на балет.
– Ну да, идем...
– Костюм-то есть?
– Есть.
– А как обстоят наши дела?
– Какие наши дела?
– Ну, как какие? Обольщение новенькой и сочненькой. Лара – загадка в фиолетовых очках! Ты, как настоящий герой и дериват, должен обаять юную дикарку с корыстными целями, а потом коварно послать ее в провинцию Гуанчжоу! Чио-Чио-Сан, блин, мадам Баттерфляй сплошняком, или забыл уже?
– Не забыл...
– Забыл. Не работаешь в этом направлении, завяз в экзистенции... Слушай, мне кажется... там... у меня что-то не так...
Шнобель принялся ерзать, пытаясь заглянуть себе на спину.
– Все в порядке там у тебя.
– Точно?
– Точно.
– Ну хорошо... Смотри, о друг мой, будь осторожен. Эта Лара девица непростая. Ой, непростая, я нервами чую. Она со своей татарской...
– С какой? – не понял я.
– С татарской. А ты разве не заметил?
– Нет. Я думал...
Я представил Верку Халиулину. Все татарки, которых я мог представить, были похожи на Веру Халиулину. Черненькие, невысокие такие... Ну, короче, когда в газете читаешь «татарин познакомится с татарочкой», сразу представляешь Халиулину. А Лара...
– Халиулину представляешь? – ухмыльнулся проницательный Шнобель.
– Ну да.
– Примитив. Кокос, ты примитивный тип, савраска, одним словом. Неврубант.
– Лара вроде светлая, – возразил я. – Правда, непонятно, какие волосы. И глаза...
– Глаза, – передразнил Шнобель. – Да у нее в каждом глазу по Чингисхану! От нее же Ордой за километр несет!
– Все равно...
– Ты просто плохо рубишь ситуэйшн, я же говорю, – принялся объяснять Шнобель. – Поверь мне, я знаток, у меня под Альметьевском тетка живет, я у нее два раза был. И на татар понасмотрелся. Так вот, такие, как Халиулина, – это, ну, скажем так, простые татары.
– В смысле?
– В смысле, рабоче-крестьянские. Киркомотыжники, колхозаны. Халиулина может сколько угодно трындеть, что она княжна, но она никакая, конечно, не княжна, так, ударница кисломолочного труда. Кумыс-герл. А такие, как Лара... Короче, это знать. Белая кость. Элита. Татаро-монгольские арийцы, кровь Аттилы. Я не удивлюсь, что она какая-нибудь там на самом деле княжна, реальная, типа. Не удивлюсь, если ее предки жили в Казани за пятьсот лет до разгрома Ивана Собаки...
– Кого?
– Кого-кого, Грозного, – просветил Нос. – Княжна, княжна, точнота...
Шнобель вздохнул. С завистью. Будто сам хотел быть княжной. Вернее, князем. А еще я подумал, что Шнобель сам имеет намерения...
– Повезло тебе, иван. – Шнобель облизался. – А может, мне самому...
– Не лезь, а? – попросил я Шнобеля.
– Любовь, любовь... – захихикал он. – Понимаю, понимаю...
А я подумал...
Да ничего я не подумал.
Княжна.
– А что? – разглагольствовал дальше Шнобель. – Ты видел, как она себя держит?! Как она этого жеребца обломала...
– Кобылу, – поправил я. – Это была кобыла.
– Какая разница?! Жеребец, кобыла, мустанг... Она тебя чуть не забодала до смерти, а Ларка просто подошла...
Шнобель закрыл глаза, впал в мечтательность.
Потом продолжил:
– Они, эти княжны, разным фишкам обучены. Фэн-шуй сплошной, но не как твоя мамка, а по-реальному! Держат руку на пульсе Вселенной, будь осторожен, это сентябрь. Животными могут манипулировать, народной борьбой куюк владеют. Опять же любовная магия...
Шнобель снова задумался, заметил на своем костюме пылинку, сощелкнул ловким пальцем.
– Слушай! – Шнобель аж захлебнулся. – А может, она реинкарнация какой-нибудь древней воительницы? А? Что означает имя Лариса? Кажется, что-то такое могучее, бронекопытное...
– Чайка. Ты же сам говорил.
– Ну да... А вообще чайки – самые воинственные птицы, – заверил Шнобель. – Они могут даже медведя заклевать...
– Чушь, – сказал я. – Какая еще воительница? Какого еще медведя? Просто она на рукопашку, наверное, ходила раньше. Я представляю...
– Ничего ты не представляешь, – снова перебил Шнобель. – А я вот представляю.
– И чего же ты представляешь?
– А вот чего. Смотри, сейчас нарисую.
Рисовал Шнобель здорово, это все отмечали. Оно и неудивительно, дизайнер и будуший Ив Сен-Лоран и должен хорошо рисовать. Шнобель достал ножичек, достал дежурный карандашик, похрустел грифелем. Вытряхнул записную книжицу, принялся чирикать. Загораживался боком, чтобы я не видел, ревнивый засранец, однако.
Рисовал, наверное, минут пять, карандашик так и черкал, шрых-шрых, крошки в разные стороны так и летели.
– Готово. – Шнобель протянул мне блокнотик.
Плоды трудов, художественное произведение, на самом деле художественное произведение.
– Конь, конечно, не вышел... – начал напрашиваться на комплименты Шнобель, – но я и не нанимался коняшек малевать, знаешь ли... А все, что кроме коня...
На картинке была Лара. Разная. И в кожаной жилетке с мечами. И в камуфляже с немецким автоматом. И в индейском облаченье. И даже в футуристической военной форме с бластером. Она. Она. Хотя Носов не прорисовал черт лица, но было прекрасно видно, что это Лара.
А мне тогда показалось еще, что «калаш» ей не к лицу. Ошибался.
– Я бы сказал, что она даже... – Шнобель почесал себя от удовольствия. – Что-то в ней есть такое, ну, ты сам, наверное, заметил. Дремучее такое...
Шнобель с усталостью творца бухнулся в кресло, сделал себе из автомата чашку шоколада.
– Знаешь, у меня есть одна теория относительно таких вот типов, как она...
Шнобель принялся излагать что-то путаное. Про Атлантиду, Гиперборею, затерянные в лесах Великого Новгорода странные стартовые площадки... Короче, научно-познавательный канал для американских детей с задержками в умственном развитии. Я не очень его слушал. Я смотрел в иллюминатор.
Раньше в иллюминаторы был виден двор, потом, после засыпки трубы землей, стала видна земля.
Я смотрел в иллюминатор и видел степь. Степь с белой выгоревшей травой. А далеко, почти у горизонта, дерево. Лара шла к этому дереву, а чуть справа шагал конь. Но не такой уродец, какого изобразил Шнобель, и не такая квашня Карюха, которая и в самом деле чуть меня не угробила, а настоящий конь. Таких дарят наследным принцам маленьких нефтяных эмиратов. Конь шагал лениво и все время поглядывал в небо. И Лара тоже поглядывала в небо, будто там был кто-то еще, мне невидимый.
Я представил себя там. Не, без коня, просто.
Я вдруг понял, что мне нравится находиться с ней. С ней рядом я чувствовал себя спокойно. Будто в мире, меня окружавшем, появлялся последний штрих и мир стал законченным и понятным...
– Эй, эй, – пощелкал пальцами Шнобель у меня перед носом. – Осторожно, Кокос! Не втрескайся по-настоящему, такое бывает. Стокгольмский синдром, это когда жертва влюбляется в своего палача...
Шнобель уставился на меня с подозрением.
– А может, ты уже... Влюбился в своего палача?
– Я не верю в любовь, – мощно ответил я.
– Ну да, ну да, не веришь. Только любой уважающий себя герой рано или поздно влюбляется в объект своего обольщения. Я ж тебе говорю, любовная магия. Она тебе пятку ничем не мазала?
– Отлезь, Шнобель. Скажи лучше, сколько там времени-то?
Шнобель поглядел на свои часы. Часы у него были не как в журнале, не за полтора лимона, но все равно неплохие, у меня таких не было.
– Слушай, сейчас эти метелки подрулят...
– Какие? – не понял я.
– Как какие? Мамаиха с Указкой, мы же с ними в театр шагаем. Ты, я гляжу, от своей Лариски совсем долбанулся. Но не забывай, как говорил китайский придворный поэт, наслаждаясь ароматом божественных эссенций, не надо гнушаться и хлеба насущного средь будней своих...
Запиликал домофон.
– А вот, кстати, и он. Хлеб будней.
Я глянул в экранчик.
Метелки подрулили.
В парадном виде. Туфли, вечерние платья, драгоценности даже, наверное, неподдельные.
– Кто? – спросил я в микрофон.
– Кокосов! – нервно сказала Мамайкина. – Перестань прикидываться идиотом, открывай давай!
– А я и не прикидываюсь, я в носу просто ковыряюсь, – ответил я.
И впустил компанию за ворота.
– Все-таки Лазерова хороша, – сказал Шнобель. – Лимпопо настоящее. Твоя Мамаиха тоже... Но до Лариски им далеко!
Шнобель идиотски загоготал. Что-то его заклинило на Ларе. Сам, наверное, втрескался, модельер.
Девочки в трубу заходить поопасались, попинали просто дверь.
– Давай, иван, одевайся. – Шнобель откуда-то выдернул трость и бесцеремонно ткнул меня ею в живот. – Время жизни уходит, вкусим ее сладость... Сегодня премьера! «Гогенцоллерн-балет». Первый и последний раз, затем они едут на Венецианский фестиваль. А твоя, Кокос, Мамайкина от этого балета просто прется, так мне и сказала. Сказала – я покончу с собой, если не увижу балет, удавлюсь на французском бюстгальтере.
Я чуть не икнул. Спасать Мамайкину из французского бюстгальтера мне совершенно не улыбалось. Я опять зацепился за повешенье и снова стал об этом думать и мучиться. К счастью, меня спасла Мамайкина, просунувшая в трубу голову.
– Долго ждать еще? – капризно спросила она.
– Сейчас, мы уже сейчас, девочки, – уверил Шнобель. – Ты высунься лучше, Мамайкина, тут опасная атмосфера, она может повредить цвету лица.
Мамайкина скрылась.
– Пойдем в театр, Кокос, скоро первый звонок.
Я обрядился в костюм, съел киви, вызвал такси.
Театр горел огнями, кареты съезжались, мы прошли в фойе, отразившись в зеркальном потолке. Я сумел лицезреть прическу Мамайкиной сверху, она была похожа на лапшу из фунчезы. Я потянул было в сторону буфета, но Мамайкина была непреклонна. Мы поднялись на второй этаж.
Там стоял здоровенный рояль, за роялем сидела старушка