Когда все плохо
Возвращаемся к нашему сложному случаю. Натали описывает ангельскую версию своей кошки, спящую в обнимку с Шушу в единой для обоих зоне уединения, при этом фазы сна просматриваются. В состоянии дьяволицы Мелли спит намного меньше, никогда не достигает фазы парадоксального сна, становится очень нервной и раздражительной, что свидетельствует о глубоких изменениях в эмоциональной и когнитивной сферах животного.
В эти моменты ее исследовательское поведение тоже сильно меняется: она бродит по квартире, вздрагивает от малейшего шума и может угрожающе «плеваться», как это делают испуганные кошки.
Натали также заметила, что, когда Мелли не по себе, она перестает играть. И это кошка, которая может подолгу гоняться за шариками из шуршащей фольги или ждать, когда же ее человек наконец обратит на нее внимание и даст ей поиграть с проводами своих наушников. И вдруг она перестает отвечать на предложения поиграть или даже реагирует на них агрессивно.
Все в доме были свидетелями или даже жертвами ее реакций испуга, раздраженных ударов лапой, угрожающе выгнутой спины, ощетинившейся шерсти и прижатых к голове ушей.
В мире, в котором Мелли оказывается в такие моменты, все вокруг представляет опасность, а она в нем становится не более чем уязвимой добычей, которой приходится защищаться, в том числе от своих лучших друзей.
Можно с легкостью представить, какие мучения это доставляет кошке. Пытаясь проникнуть в мир чувств кошки, в котором все вокруг искажает ее дисфункциональный мозг, врач немного похож на ребенка, смотрящего мультфильм про Белоснежку, которая бежит по лесу, преследуемая воображаемыми ветками деревьев, пытающимися ее схватить. Чувство ужаса, которое накатывает в этот момент на маленького зрителя, очень близко к тому, что переживает Мелли. Тремя классическими реакциями, следующими за страхом, являются оцепенение, бегство или агрессия, что в английском языке называется правилом трех F: freezing, flying, fighting, то есть замри, беги, бей. Реакцией являются бегство и агрессия. Это не делает ее «плохой» кошкой, ведь мы имеем дело с больной особью. Реакция Шушу на эти вспышки очень показательна, он не злится на Мелли. Он хорошо ее знает и не реагирует как на незнакомую агрессивную кошку. Однако он предпочитает спрятаться в безопасном месте и, кажется, не понимает, почему его подружка внезапно и так радикально меняет свое поведение.
В семиотические данные я всегда включаю то, что «говорят» другие животные, относясь с уважением к их эмоциональному интеллекту. Кажется, Шушу хочет сказать: «Знаешь, Мелли правда бывает очень странной…». И я с ним полностью согласен!
Наконец, мы возвращаемся к проблемному поведению, ставшему поводом для нашей консультации, уходу за своим телом моей пациенткой кошкой. Фактически, после выявления других симптомов основная жалоба на компульсивное вылизывание предстала в совершенно другом свете. Вновь затронув этот момент, Натали сама подвела черту под нашим разговором: «В общем, когда Мелли переклинивает, у нее обостряются все процессы, ее страх, агрессивность, настороженность усиливаются, все начинает функционировать неправильно».
Эта болезнь мне знакома
Когда семиологический опрос проходит успешно, клиент нередко приходит к тому же выводу, что и врач. Остается только уточнить диагноз. Сегодня стало нелегко провести дифференциальную диагностику двух тяжелых психических расстройств, встречающихся у наших домашних хищников (mutatis mutandis[46] у людей): биполярной дистимии и диссоциативного расстройства. Первое, как в случае Нугатин, не выдергивает животное из реальности, даже если его реакции несопоставимы со степенью воздействия раздражителя, второе погружает его в другую, недоступную нам вселенную, почти не пересекающуюся с объективной реальностью. Жесткое состояние Мелли, то, что она будто никого не узнает (да и ее саму порой невозможно узнать в эти моменты), привычное окружение, ставшее посторонним, – все это заставляет нас склониться к диагнозу «диссоциативное расстройство», эквивалент человеческой шизофрении, чаще встречающееся у собак, чем у кошек.
Давайте проясним: это не идентичные расстройства, не одинаковые бредовые проявления; мир кошки, как говорят этологи, ее Умвельт[47], то есть все, что в окружении кошки имеет для нее смысл, кардинально отличается от человеческого, поэтому у нас нет никаких оснований утверждать, что у этих двух видов одинаковые бредовые проявления. «Кошачьи сны населены мышами», – писал Рене Том, присоединяясь к Людвигу Витгенштейну (см. с. 57). Они оба говорили об одном и том же, только разными словами: миры каждого вида несопоставимы; я бы со своей стороны добавил к этому уникальность каждого индивида. Позволит ли когда-нибудь технический прогресс создать визуальное изображение утраты контакта с реальностью? Что видит Мелли, когда выпадает из круга общего восприятия и погружается в свой мир? Какая огромная разноцветная мышь или чудовищная собака внезапно вторгается в ее вселенную и пугает ее так, что и представить невозможно? Какое невыносимое телесное ощущение заставляет ее с остервенением вылизывать себя до полной потери шерсти, как та молодая женщина, которая вырывала у себя волосы во время приступов бреда? [10]
Поверьте, хоть человеческая шизофрения и диссоциативное расстройство кошек несопоставимы, они похожи как двоюродные братья и принадлежат к одному семейству, корни которого уходят в физиологические нарушения работы мозга.
Генетическая предрасположенность, влияние вредоносных факторов раннего развития или пищи на баланс микробиоты, все, что больше всего интересует врачей в разрезе раннего выявления шизофрении и ее профилактики, в один прекрасный день может стать частью повседневной практики ветеринарного врача психиатра.
Настало время признать наличие этих расстройств у животных и осознать, что они тоже могут быть безумны.
Безумие, вы сказали безумие?
Когда я задаю этот вопрос на семинарах с участием дюжины ветеринаров, поначалу часто натыкаюсь на выраженный скептицизм или, в лучшем случае, вежливое безразличие. Но, услышав описание симптомов, коллеги начинают вспоминать клинические случаи, и в конечном счете мне удается их переубедить. Они становятся моими лучшими помощниками, регулярно направляющими мне животных с сопроводительной запиской такого характера: «Уважаемый коллега, направляю вам Ромео, мне кажется, у него одно из двух тяжелых психических расстройств, о которых вы говорили». Те, кто говорит, что невозможно не узнать то, что уже знакомо, не лукавят.
Без сомнения, в ближайшие годы лечение этих заболеваний продвинется вперед. В здании не хватает всего одного кирпичика, чтобы в ветеринарных вузах начали по-настоящему преподавать психиатрию, а не ограничивались, как сейчас, этологией. Это сравнимо с тем, что на медицинском факультете не рассказывали бы о психических расстройствах, а ограничивались социологией, наукой интересной, но не первостепенной для врачей.
Мы лечим других животных, а не человека, и наша клятва Буржела[48], как и клятва Гиппократа, обязывает нас оказывать помощь нашим пациентам. Игнорирование душевных болезней не было ошибкой, когда уровень наших познаний не позволял нам участвовать в диагностике и лечении психических расстройств вверенных нам животных, но могло бы ею стать. Но сегодня, когда сознание животных занимает центральное место в научных исследованиях, а их благополучие стало главной заботой общества, какое право мы имеем продолжать игнорировать страдания наших животных?
Лучше узнать, чтобы лучше лечить
Наконец, я объявляю свой диагноз Натали, которая одновременно испытала обеспокоенность и облегчение…
Облегчение, потому что мои выводы отчасти подтвердили ее слова.
Обеспокоенность, потому что к этому обязывает сам диагноз и не вполне ясная перспектива. Конечно, я выпишу лекарство, но оно не гарантирует положительного исхода, потому что пока мы располагаем недостаточными данными и инструментами. Тем не менее я уверен, что будущее Мелли прояснилось не потому, что я попытаюсь ее вылечить, а потому что Натали теперь знает своего врага в лицо и больше не будет бороться с неизвестностью. В Древнем Египте ограниченные в способах лечения врачи обычно говорили: «Я знаю эту болезнь и могу назвать ее имя», – и эти слова были их первым терапевтическим приемом.
Лечение давалось непросто, к тому же кошка отказывалась принимать лекарства. Кризисы случались не очень часто, но все же выбор между пользой от ежедневного приема лекарств и риском от него перевесил не в пользу первого. Натали честно старалась несколько недель подряд, но в итоге отказалась от лечения Мелли. Я думаю, они обсудили это с Шушу и договорились, что он будет предупреждать ее о наступающем обострении. В этот момент она запирала Мелли в максимально тихой комнате без света, без звука и других раздражителей, чтобы защитить всех живущих в доме: это соответствовало предписанной мной поведенческой терапии.
Я все реже и реже получал вести о Мелли, которая умерла много лет спустя от острой почечной недостаточности, как и многие другие кошки без диссоциативного расстройства.
Случай с Мелли – дело прошлое, и, к счастью для кошек, такие случаи редки, но все же они встречаются. Многие из них остаются без внимания, животное скитается от дерматологов к неврологам, а заканчивается все усыплением. В недавнем прошлом я стал свидетелем, как у нескольких кошек пришлось ампутировать хвосты из-за серьезных эпизодов аутоагрессии. Для начала убирали дистальную треть, то есть кончик хвоста, но, если припадки продолжались, ни один воротник, ни одна повязка не могли устоять перед этим разрушительным «безумием», и новые самоповреждения приводили к новой ампутации вплоть до первых хвостовых позвонков. Именно в этот момент, осознав всю серьезность мучений животного и зайдя в тупик, врачи часто принимают решение об усыплении из сострадания.