Несколько секунд спустя в дверях возникла Элеанор. На мраморно-белом лице накрашенные губы смотрелись почти черными. Я позвал ее, но она прошла мимо, будто не заметила. Ее волосы сейчас выглядели темнее, а сама она – выше ростом. Я хотел взять ее за руку, но она проскользнула сквозь толпу и скрылась.
Девицы тихонько шушукались. Некоторые пошли в дамскую комнату, остальные расселись по местам. Снова застучали пишущие машинки. Дверь в «Правду и любовь» была наглухо захлопнута.
Я вернулся к себе. Хотя небо чуть прояснилось, по оконному стеклу все еще струилась вода. Я заправил чистый лист в пишущую машинку, но работать не смог. Убийство Вильсона не шло из головы. Между колледжем и службой в армии я зарабатывал на жизнь написанием статей для криминальной хроники, однако убийства всегда были чем-то далеким, не более пугающим, чем страшилки про привидений, рассказанные в ярко освещенной комнате. Но убийство Вильсона казалось гораздо ближе. Он был не преступник, чей образ жизни предполагал бы насильственную смерть; обычный человек моего склада – любитель книг, хорошей музыки и вкусной еды. В голове не укладывалось, что кто-то его хладнокровно устранил, – как невозможно было вообразить подобный сценарий для себя.
В конце концов я начал работать. К пяти сорока пяти, когда все прочие работники Барклая мыли руки и накрывали чехлами пишущие машинки, я наваял ровно одну страницу. Миссис Кауфман вызвалась остаться и мне помочь.
– Не надо, я справлюсь, – заверил я. – И засиживаться не буду. У меня намечен ужин в ресторане. Потом вернусь и допишу. Вы только предупредите ночного сторожа.
Рассыльный бросил в мой ящик конверт. Канцелярский конверт с посланием на голубом бланке для служебных записок. Выглядело оно следующим образом:
Отправитель:
Получатель:
Дата:
Милый мой Дж. А.
Пожалуйста, простите меня, я сегодня вообще никак не смогу. Давайте перенесем на другой день, и, умоляю вас, не злитесь. Я знаю, вы меня поймете.
P.S. Только не спрашивайте меня почему. Никогда.
Я был ошарашен. Почему это я должен понять? Она что, думает, я какой-нибудь ясновидящий?! Это наше первое настоящее свидание, и она его отменяет! Почему? Она ведь обрадовалась! А теперь я должен понять эту сбивчивую записку. Не задавать вопросов, не отвечать. Какого черта, она что, старший по званию, чтобы я не обсуждал ее приказы?!
– Нет уж, я это выясню! Ни одной женщине не позволяется так со мной поступать! «Все пойму», еще не хватало! Что она себе позволяет?
С таким настроем я влетел в кабинет «Правды и любви». И никого там не обнаружил. Пустой крючок на стене – ни клетчатого плаща Элеанор, ни замызганной шубки Лолы. Оба стола аккуратно прибраны, обе пишущие машинки накрыты чехлами.
Когда я ворвался к мисс Экклес, она говорила по телефону. Увидев меня, она прикрыла рукой трубку и сказала:
– У меня важный звонок. Междугородний. Вас не затруднит подождать снаружи, мистер Анселл?
Я ждал, меряя шагами коридор. Народ расходился по домам, надевая пальто и плащи, все еще не просохшие с утра. В воздухе пахло сыростью. Тони Шоу остановился похвастаться, что сегодня ведет какую-то актрису пить коктейли в «Плазу».
Я заметил, что в кабинете мисс Экклес погас свет. Бросив Тони, я вбежал туда, щелкнул выключателем и обнаружил мисс Экклес с плащом и шляпкой в руках.
– Хотели сбежать от меня?
– Вовсе нет! Я совершенно про вас забыла. – Она кивком головы указала на персональный лифт Барклая. – Вечером я обычно спускаюсь здесь. В остальных слишком много народу.
– Что вы сказали Элеанор в дамской комнате?
Прозрачные глаза заморгали, стиральная доска снова заходила ходуном.
– Что вы сказали Элеанор, мисс Экклес?
Тут из своего кабинета вышел Барклай – в верблюжьем пальто, кожаных перчатках и с дорогим дипломатом в руке.
– Мисс Экклес, я ухожу. Как успехи, Анселл? Вам доставили мое разрешение?
Мисс Экклес с надеждой смотрела на него, но у Барклая не было для нее никаких поручений, и проехаться с ним в персональном лифте он ей тоже не предложил. Лишь пожелал нам приятного вечера, и автоматические двери за ним закрылись.
Мисс Экклес затараторила, чуть дыша:
– Великий человек, прекрасный человек, без остатка посвятил себя своему призванию, такая честь работать на него, соприкоснуться с одной из величайших фигур современности, с человеком, чье имя войдет в историю, чья философия…
– Слушайте, мисс Экклес, плевал я на его величие. Я хочу знать, что вы сказали Элеанор в дамской комнате и почему это произошло сразу после того, как я спросил вас про Вильсона?
Она смотрела на меня, как раненая лань. Но я был безжалостен. Я схватил ее за костлявые плечи и потряс так, что у нее клацнули зубы. Вид у нее был такой несчастный, что мне вспомнилась Лиллиан Гиш в немом кинофильме «Сломанные побеги».
– Говорите!
– Это не мой секрет.
Она застыла как истукан, лишь голова повернулась на тонком стебельке шеи. Мисс Экклес смотрела на блестящие медью и хромом двери персонального барклаевского лифта. И тут эти двери раскрылись.
– Я подумал, оставлю-ка это здесь, – сообщил Барклай, помахивая дипломатом. – Все равно работать не смогу. Жена сегодня вернулась из Калифорнии, сами понимаете. – И он водрузил дипломат на стол к секретарше. – Ну что, Грейс, вы домой? Я еду в вашу сторону, подбросить вас?
Она оглянулась на меня через плечо. Чувствовалось, что Барклай для нее был сейчас как сонм ангелов, сошедших с небес, чтобы спасти несчастную душу из самых глубин ада. Двери захлопнулись с громким стуком.
Я проработал до семи, спустился в гриль-бар, съел две бараньи отбивные, выпил два мартини. Когда же вернулся, в издательстве уже не было вообще никаких признаков жизни. Нигде не горел свет, и темнота казалась чем-то осязаемым. Я включил одну лампочку в коридоре и поспешил к себе.
Редакторам в штате Нобла Барклая не приходилось работать в мрачной обстановке. «Одно из наших конкурентных преимуществ, – говорил он мне на собеседовании, – это жизнерадостное оформление рабочих мест. Мы считаем, что людям творческой профессии лучше работается в гармоничном окружении. Обстановкой всех наших кабинетов занимался один из лучших декораторов под личным контролем мистера Барклая».
Мой кабинет явно принадлежал к «голубому» периоду в творчестве этого корифея интерьерного дизайна. Стены были серые, но остальное – ворсистая обивка мебели, рамки для фотографий, абажуры ламп и даже термос и стакан – все было разных гармонирующих между собой оттенков синего и голубого. При искусственном освещении все это навевало меланхолию.
На синей поверхности моего рабочего стола лежала первая страница новой статьи для «Нераскрытой загадки». Дел тут для опытного писаки вроде меня – пара пустяков. Изложить другими словами одну из прошлых версий, пышно разукрасить сюжет описаниями жилища знаменитой содержанки Дороти «Дот» Кинг, ее драгоценностей, нарядов и содержимого ее буфета, добавить горячих пассажей о ласках ее любовников, а потом отравить удовольствие от пикантных подробностей строгой моралью: жизнь во грехе заканчивается скверно. Наши читатели всегда рады благочестиво поразмышлять о соблазне порока.
Страдая от скуки, я, тем не менее, добросовестно наваял двенадцать страниц этой тягомотины и только тогда устроил перекур. Выдыхая дым, я думал о мисс Экклес – как она шевелила бледными губами, как сощурила испуганные глаза, говоря мне, что хранит чужую тайну. Тайну Барклая, не иначе. Я ни секунды не сомневался, что Барклай вернулся вовсе не для того, чтобы оставить дипломат, – он вообще не думал никуда уезжать, а стоял в лифте и слушал, как я допрашиваю его секретаршу. Чего, конечно, сложно ожидать от миллионера, главы издательского дома и автора знаменитой книги, от мессии в дорогом верблюжьем пальто.
Я пытался понять Барклая, я читал его книгу, всерьез задумывался над его учением. И все равно для меня он остался карикатурным философом, гибридом Супермена с Фрейдом и Дейлом Карнеги, двигающим в массы идеи «морального перевооружения» Фрэнка Бухмана – но без бога; методами Бернара Макфаддена – но без мускулов. Молитву он заменял самовнушением и самогипнозом.
Я докурил сигарету и машинально сунул в зубы следующую. Ливень кончился, воздух был свеж. Яростный ветер пронзительно завывал в вентиляционной шахте. Я устал, у меня пересохло в горле, словно я только что проснулся с тяжким похмельем.
Вода в голубом термосе была прохладной. Я прикурил еще одну сигарету, снял страницу с пишущей машинки, перечитал. Выходило необыкновенно хорошо. Внезапно пишущая машинка передо мной поплыла, а с ней и стена, мой стол закачался, пол начал крениться, как будто я оказался на маленьком корабле посреди бушующего океана. Цепляясь за подлокотники, я с трудом встал, но не смог сделать и шагу – ноги у меня подкосились, и я рухнул на пол.
Столетия темноты. Я лежу в поезде, мчащемся со скоростью девяносто тысяч миль в секунду, впереди на пути скала. Происходит столкновение, но я не разбиваюсь – какая-то сила бережно поднимает меня и влечет к облакам сквозь бесконечное пространство. Рев сирены. Наверное, пожарная машина. Я сам сирена, я пожарная машина, я качусь на резиновых колесах. Мое тело истлело за годы, проведенные в могиле, однако я не мертв, потому что мои глаза видят свет. Снова рев сирены, синие сполохи, потом белое сияние, потом оно рассыпается на триллионы мелких осколков.
На груди у меня тяжелый гнет, что-то сжимает мне запястье. Это человеческая рука. И где-то вдалеке назидательный голос:
– Без анализа нельзя сказать наверняка, но я уже один раз такое видел. Дихлорид ртути. Пациент тогда умер.
Часть IIСвидетельствоГрейс Экклес
Не стоит беречь правду от других, как скряга бережет свое золото. Ею следует делиться, как делится теплом летнее солнце. Но делиться вы можете лишь той правдой, которая касается вас и более никого. Тайны других людей принадлежат только им. Пусть вы знаете, что они вредят себе и окружающим, скрывая свои тайны, вы не имеете права распоряжаться правдой ближнего, как не можете распоряжаться его домом, деньгами, имуществом.