Глава 1
В архиве полицейского управления можно найти полный отчет по делу Лоры Хант. Оформленное по всем правилам дело ничем не отличается от сотен других успешных расследований: отчет лейтенанта Макферсона, дело закрыто двадцать восьмого августа.
Однако самые интересные события так и не попали в официальные документы. Например, в моем отчете о том, что произошло в гостиной Лоры, говорилось следующее:
«В восемь пятнадцать вечера я обнаружил Лайдекера в обществе Лоры Хант в ее квартире. Он говорил какую-то несуразицу, пытаясь доказать, что я замышляю вытянуть из нее добровольное признание вины. Лайдекер оставался там до девяти сорока (примерно), потом ушел. Я послал Беренса и Маззио, которые дежурили у входной двери, проследить за ним, а сам направился к Клодиусу Коэну…»
Скупые строки полицейского отчета невыразительны; думаю, эта история заслуживает, чтобы ее изложили в более приемлемом виде.
Прежде чем продолжить, хочу признаться, что незавершенный рассказ Лайдекера и записи Лоры попали ко мне еще до того, как я написал хотя бы слово. Я попытался передать все события без прикрас, не позволяя своему предвзятому мнению слишком сильно влиять на повествование. И все же ничто человеческое мне не чуждо. Я видел, что написал обо мне Уолдо, и прочитал лестные комментарии Лоры. Конечно, все это оказало на меня определенное влияние.
Я не перестаю думать о том, что могло бы произойти, если бы заместитель комиссара не сыграл со мной злую шутку и не поручил мне расследовать это дело, хотя знал о моих планах провести тот воскресный вечер на трибунах бейсбольного стадиона. Возможно, убийство так никогда бы и не раскрыли. Говорю это без всяких попыток снискать похвалу. Я влюбился в женщину; так случилось, что она ответила мне взаимностью. Это обстоятельство и стало ключом к разгадке.
С самого начала было ясно: Уолдо что-то скрывает. Я не стану утверждать, что подозревал его в любви к Лоре или в убийстве. Тем воскресным утром, когда он гляделся в зеркало и разглагольствовал о своем невинном выражении лица, я понял, что имею дело с психом. Впрочем, меня это не оттолкнуло: он всегда был интересным собеседником. Он честно признался, что любил Лору, однако я решил, что его вполне устраивала роль верного друга.
Нужно было узнать, что он скрывает, хотя я подозревал, что все сведется к игре, в которой любитель чувствует свое превосходство над профессиональным сыщиком. Уолдо мнил себя большим авторитетом по части преступлений.
Я же вел собственную игру. Льстил ему, искал его общества, смеялся его шуткам, но, расспрашивая Уолдо о привычках Лоры, я изучал его самого. Что побудило этого человека коллекционировать старинное стекло и фарфор? Почему он ходит с тростью и носит бородку? Почему он вскрикнул, когда кто-то попытался выпить кофе из его любимой чашки? Ключи к характеру помогают раскрыть любые преступления, ну, может, кроме самых примитивных.
До того вечера в заднем саду ресторана Монтаньино, когда Уолдо рассказал мне о песне, его любовь казалась мне почти отеческой и неромантической. Именно тогда я углядел в его полуночных прогулках нечто большее, чем показную блажь человека, который считает себя наследником литературных традиций. Я подумал, что, возможно, он и не провел весь вечер в пятницу, читая в прохладной ванне труды Гиббона.
Потом вернулась Лора. Известие о том, что на самом деле убита Дайан Редферн, совершенно сбило меня со следа. Слишком все перепуталось: Шелби, необъяснимая ложь, золотой портсигар. На той стадии расследования, всякий раз глядя на себя в зеркало, я задавался вопросом, не похож ли я на простофилю, который слишком доверился женщине.
Шелби искренне полагал, что именно его неотразимая красота довела Лору до убийства. Он защищал ее, чтобы унять угрызения совести из-за своей измены. Галантность навыворот, иначе и не скажешь.
Шелби нельзя назвать трусом. Он сильно рисковал тем ранним утром, когда поехал в загородный дом Лоры за ружьем. Но у него ничего не вышло, так как желтое такси преследовало его по пятам, и даже у Шелби хватило ума понять, что полицейское управление не тратит деньги только для того, чтобы один из его сотрудников покатался на машине. Шелби впервые увидел ружье после убийства, когда оно лежало на моем рабочем столе.
Ружье и стало ключом к Шелби. На дробовике были инициалы его матери. «К» – Карпентер, «Ш» – Шелби, «Д» – Дилайла. Я представил его мальчуганом в коротких штанишках и курточке с большим отложным воротником, декламирующим стихи для матери по имени Дилайла.
Он сообщил, что из ружья стреляли месяц назад. Он лично подстрелил кролика.
– Послушайте, Карпентер, – сказал я, – можете успокоиться. Если сейчас вы изложите правду, мы закроем глаза на десяток ложных показаний, которые делают вас косвенным соучастником преступления. Завтра будет уже поздно.
Он посмотрел на меня так, словно я произнес вслух то, что думал о Дилайле. Нет-нет, он никогда не станет свидетелем обвинения, только не он, потомок рода Шелби из Кентукки. Это уловка для преступников, и ни один джентльмен до нее не опустится.
Мне потребовалось три часа, чтобы объяснить ему разницу между джентльменом и обыкновенным мерзавцем. Тогда он сломался и спросил, нельзя ли пригласить адвоката.
Я сообщил Преблу о признании Шелби потому, что вел игру и с ним. В международных отношениях это называется политикой умиротворения. С точки зрения Пребла, дробовик и признание Шелби замыкали круг доказательств вины Лоры, казавшейся столь же очевидной, как вина Рут Снайдер, убившей собственного мужа. Мы уже тогда могли арестовать Лору по подозрению в убийстве. Пребл считал, что быстрый арест повлечет за собой сенсационное признание и полицейское управление под эффективным руководством заместителя комиссара полиции Пребла стяжает славу…
Я видел все его карты, как если бы он сам мне их показал. Дело было в пятницу, а в понедельник из отпуска возвращался комиссар полиции. У Пребла почти не оставалось времени, чтобы получить свою долю почестей. А поскольку Лора нашлась живой и здоровой, газеты наверняка бы написали об этой истории на первых полосах и все радиостанции страны непременно сообщили бы о ней в эфире. Жена и дети Пребла отдыхали в летнем отеле на архипелаге «Тысяча островов» и ждали, когда по радио передадут, как их папочка раскрыл убийство десятилетия.
Мы с Преблом схлестнулись не на шутку. Мне нужно было время, он требовал действий. Я назвал его заезженной клячей политической партии, которую давно следовало бы похоронить под кучей навоза. Он же вопил, что я цепляюсь за победившую на выборах партию, кучку проклятых красных, которые не задумываясь продадут страну Москве за тридцать золотых монет. Я ответил, что со своей вонючей верностью он похож на индейских вождей из прошлого, а Пребл бросил, что я не премину выставить старуху-мать на улицу к бродягам и бездомным, если это поможет моей карьере. Не стану передавать здесь все выражения, которыми мы обменялись, потому как я уже упоминал, что в колледже не учился и стараюсь избегать крепких словечек, когда пишу.
Все закончилось ничьей.
– Если вы не приведете мне убийцу, живого или мертвого, к завтрашнему утру…
– Вы чертово трепло, – сказал я. – Доставлю его тепленьким к вашему завтраку.
– Ее, – поправил Пребл.
– Подождите.
Я блефовал. Все улики свидетельствовали против Лоры. Я своими руками вытащил ружье из комода в ее спальне и все-таки не верил, что Лора виновна. Может, она и стукнула соперницу подносом с бутербродами, но была способна на умышленное убийство не больше, чем я способен на коллекционирование старинной стеклянной утвари.
Было около восьми часов. У меня оставалось примерно двенадцать часов, чтобы снять подозрения с Лоры и доказать, что я не такой уж простофиля.
Я поехал на Шестьдесят вторую улицу и, открыв дверь, понял, что прервал любовную сцену. Тот день выдался весьма удачным для нашего толстяка. Шелби изменил Лоре, а я, как представлялось, угрожал ей арестом. Лайдекер был во всеоружии, и чем глубже становилась яма, в которую попала Лора, тем больше она в нем нуждалась и тем крепче он ее удерживал. Во многих отношениях ему было бы на руку, если бы ее судили за убийство.
Мое присутствие стало для Лайдекера губительным. Его лицо приняло оттенок капустного листа, жирная туша колыхалась как желе. Он изо всех сил тужился доказать, что я пытаюсь увлечь женщину только для того, чтобы с ее помощью продвинуться по службе. Мне вспомнились слова Пребла, что я готов выставить на улицу родную мать, лишь бы получить повышение. Подобные упреки на самом деле не столько обвинения, сколько признания. Испуганные люди стараются защититься, приписывая другим собственные грехи. Это стало особенно ясно, когда Уолдо начал высмеивать мою больную ногу. Если человек не стесняется бить ниже пояса, будьте уверены, он скрывает собственные слабости.
Именно в ту минуту я перестал воспринимать Уолдо как преданного старого друга Лоры. Я понял, почему после возвращения Лоры его отношение ко мне изменилось. Поначалу он выставил мой интерес к убитой девушке в романтическом свете, это делало нас товарищами по несчастью, однако при живой Лоре я становился его соперником.
Я спокойно выслушал все оскорбления. Чем больше он пытался меня опорочить, тем яснее я видел его мотивы. Восемь лет он удерживал при себе Лору, уничтожая ее поклонников. Выдержал только Шелби. Возможно, Шелби и слабак, но он слишком упрям, чтобы позволить от себя избавиться. Он терпеливо сносил нападки Уолдо и удерживал свои позиции, находя утешение в том, что разыгрывал роль богатого покровителя перед Дайан.
Картина прояснилась, однако не хватало улик. Я взглянул на себя со стороны глазами заместителя комиссара полиции: упрямый болван, который полагается на чутье, ни во что не ставя очевидные факты. Подготовка и опыт научили меня, что в зале суда чутье ничего не значит. «Ваша честь, я знаю, что этот человек мучился от ревности». Попробуйте сказать эту фразу на свидетельской трибуне, и увидите, что будет дальше.
При обычных обстоятельствах я занимаюсь любовью без свидетелей, но я должен был вызвать ревность Уолдо. Обнимая Лору, я играл на публику. Лорина реакция чуть не закончила мою работу над этим делом. Я знал, что нравлюсь Лоре, однако на многое не рассчитывал.
Она верила: я обнимаю ее, желая утешить, предлагаю ей опору и защиту только потому, что люблю. Конечно, так оно и было, но я думал и об Уолдо. Любовная сцена оказалась слишком болезненной для его чувствительной натуры, и он сбежал.
Времени на объяснения не оставалось. Было нелегко оставить Лору наедине с мыслями о том, что Уолдо справедливо обвинил меня в желании воспользоваться ее искренностью. Но Уолдо ушел, а я не хотел его упустить.
И все-таки я его потерял.
Беренс и Маззио позволили ему выйти. Еще раньше я дал инструкции в любое время впускать Уолдо Лайдекера и, соответственно, выпускать. Оба полицейских торчали на лестнице, наверняка хвастаясь друг перед другом своими детишками, и не обратили внимания, куда он пошел. Я сам виноват, они тут ни при чем.
На Шестьдесят второй улице я не увидел ни его массивной фигуры, ни украшенного изящной эспаньолкой подбородка, ни толстой трости. Либо Лайдекер свернул за угол, либо спрятался где-нибудь в темном проходе. Я послал Беренса на Третью авеню, а Маззио – на Лексингтон-авеню, велев отыскать Лайдекера и проследить за ним. Сам же сел в машину.
Без восемнадцати десять я уже был у Клодиуса и смотрел, как он закрывает ставни в своей лавке.
– Клодиус, – позвал я, – ответьте на мой вопрос. Правда ли, что те, кто коллекционирует антиквариат, всегда чокнутые?
Он рассмеялся.
– Клодиус, как вы думаете, если человек обожает старинное стекло и вдруг находит прекрасную вещицу, которой не может обладать, способен ли он намеренно ее разбить, чтобы она не досталась другому?
Клодиус облизнул губы.
– Сдается мне, я понял, о чем вы говорите, мистер Макферсон.
– То, что произошло вчера вечером, было случайностью?
– И да, и нет. Мистер Лайдекер захотел заплатить, я взял деньги, но вряд ли это была случайность. Видите ли, я не клал дробь…
– Дробь? Что вы имеете в виду?
– Обычная дробь. Мы кладем ее в легкие и хрупкие предметы для устойчивости.
– Но не дробь диаметром 0,18 дюйма?
– Почему же, именно ее мы и используем.
Я однажды разглядывал антиквариат в квартире Уолдо, когда ждал его. В старых чашках и вазах не было никакой дроби для устойчивости, но Уолдо не такой дурак, чтобы оставлять очевидные улики для первого же сыщика. В этот раз я решил обследовать все более тщательно, однако у меня не оставалось времени, чтобы получить ордер на обыск. Я проник в дом через черный ход, не желая столкнуться с лифтером, который уже здоровался со мной как с лучшим другом мистера Лайдекера. Я подумал, что, если Уолдо вернется домой, у него не должно быть никаких подозрений, иначе он поспешит уйти.
Я открыл дверь отмычкой. В квартире было темно и тихо.
Произошло убийство. Значит, где-то должно быть ружье. Вряд ли заурядный дробовик, это не в стиле Уолдо. Если у него и было ружье, то наверняка оно являлось еще одним музейным экспонатом среди фарфоровых китайских собачек, пастушек и старых бутылок.
Я обследовал шкафы и полки в гостиной, затем перешел в спальню и начал с ящиков в гардеробе. Все вещи Уолдо выглядели особенными и исключительными. Любимые книги были переплетены изысканной кожей, носовые платки, белье и пижамы лежали в шелковых коробках с вышитыми инициалами Уолдо. Даже лосьон для рта и зубную пасту изготовили для него по специальным рецептам.
В соседней комнате щелкнул выключатель. Моя рука машинально потянулась к набедренному карману. Но я не взял с собой пистолет. Однажды я сказал Уолдо, что беру с собой оружие, только когда иду на встречу с неприятностями. Я не рассчитывал, что в программу сегодняшнего вечера войдет применение силы.
Я быстро повернулся, встал за стул и увидел облаченного в черный шелковый халат Роберто, который выглядел так, будто именно он платил арендную плату за эту роскошную квартиру. Прежде чем он начал задавать вопросы, я спросил:
– Что вы здесь делаете? Разве по вечерам вы не уходите домой?
– Сегодня вечером я нужен мистеру Лайдекеру, – ответил он.
– Зачем?
– Он плохо себя чувствует.
– Да, – кивнул я, хватаясь за ниточку, – я тоже здесь по этой причине, Роберто. За ужином мистер Лайдекер почувствовал себя неважно, поэтому он дал мне свой ключ и попросил подняться к нему домой и подождать.
Роберто улыбнулся.
– Я как раз шел в ванную комнату, – сказал я.
Это показалось мне самым простым объяснением, почему я нахожусь в спальне.
Когда я вышел из ванной, Роберто ждал в кабинете, чтобы предложить мне чего-нибудь выпить или хотя бы чашку кофе.
– Нет, спасибо, – отказался я. – Вы можете идти спать. Я позабочусь, чтобы с мистером Лайдекером все было в порядке.
Он направился было к выходу, но я его окликнул:
– Роберто, как вы думаете, что случилось с мистером Лайдекером? Похоже, он переволновался, верно?
Роберто улыбнулся. Его улыбка начала действовать мне на нервы. Даже наш Род-айлендский Моллюск говорил больше, чем эта филиппинская устрица.
– Вы знали Квентина Уако? – поинтересовался я.
Мой вопрос его разбудил. В Нью-Йорке не так уж много филиппинцев, и они держатся друг друга как родные братья. Вся прислуга ставила деньги на Квентина Уако, который был чемпионом по боксу в легком весе, пока не связался с девицами из дансингов на Шестьдесят шестой улице. Стал тратить больше, чем зарабатывал, и когда молодой Кардански его победил, Квентина обвинили в том, что он слил бой. Один из бывших приятелей как-то раз встретил Квентина у входа в клуб «Шемрок» и ударил ножом. «Я защищал честь островов», – сказал он судье. Чуть позже выяснилось, что Квентин бой не сливал, и земляки сделали из него мученика. Верующие до сих пор ставят за него свечки в церкви на Девятой авеню.
Так случилось, что именно я собрал улики, которые смыли позор с имени Квентина, и, сам того не зная, восстановил честь Филиппинских островов. Когда я рассказал об этом Роберто, он перестал улыбаться и повел себя как нормальный человек.
Мы поговорили о здоровье мистера Лайдекера. Обсудили убийство и возвращение Лоры. Точка зрения Роберто совершенно противоречила тому, что писали бульварные газеты. Мисс Хант – приятная дама, всегда приветлива с Роберто, но вот ее отношение к мистеру Лайдекеру показывает, что она ничем не лучше девицы из дансинга. По словам Роберто, все женщины одинаковы. Всегда готовы бросить простого надежного парня ради мускулистого спортсмена, который умеет танцевать модные танцы.
Я повернул разговор на тему ужина, который Роберто готовил в ночь убийства. Это было совсем нетрудно, и вскоре он уже во всех подробностях описывал детали меню. Еще Роберто сказал, что в тот день мистер Лайдекер каждые полчаса отрывался от сочинительства и приходил на кухню, чтобы попробовать, понюхать и задать вопросы.
– У нас было шампанское по шесть долларов за бутылку! – хвастался Роберто.
– Надо же! – подыгрывал ему я.
Роберто сказал, что кроме еды и вина тем вечером мисс Хант ждало еще кое-что. Уолдо специально подобрал пластинки для автоматического фонографа, чтобы за едой Лора наслаждалась своей любимой музыкой.
– Да уж, подготовился он на славу, – заметил я. – Представляю, какой для него был удар, когда мисс Хант передумала! И что же он сделал?
– Ничего не ел.
А нам Уолдо сказал, что поужинал в одиночестве и провел вечер, читая в ванне Гиббона.
– Неужели он не ужинал? Даже не подходил к столу?
– Подходил, – ответил Роберто. – Велел мне подать еду, наполнил тарелку, но ничего не съел.
– Думаю, фонограф он тоже не включал.
– Нет.
– Полагаю, с тех пор он его больше не заводил.
Фонограф был большим и дорогим. Он проигрывал десять пластинок подряд, затем переворачивал их и проигрывал с другой стороны. Я перебрал пластинки, чтобы проверить, нет ли среди них записей той музыки, о которой они упоминали. Там не было ничего похожего на эту токкату или фугу, зато обнаружилось много старых песенок из разных шоу. Последней была пластинка с песней «Дым застилает глаза».
– Роберто, – сказал я, – наверное, я все-таки выпью виски.
Я вспомнил о душном вечере в заднем саду ресторана Монтаньино. Надвигалась гроза, и женщина за соседним столиком напевала в такт музыке. Уолдо рассказывал, что слушал эту песню вместе с Лорой, но говорил так, словно речь шла о гораздо большем, чем просто прослушивание музыки с приятельницей.
– Пожалуй, я выпью еще, Роберто.
Мне требовалось не так виски, как время на обдумывание. Разрозненные части постепенно складывались в единое целое. Последний ужин перед ее замужеством. Шампанское и ее любимые песни. Воспоминания о шоу, которые они смотрели вместе, разговоры о прошлом. Пересказ старых историй. А после того как ужин закончится и они будут пить бренди, на фонограф ляжет последняя пластинка, и игла поймает на ней дорожку.
Роберто ждал со стаканом в руке. Я выпил виски. Меня знобило, на лбу выступил холодный пот.
С того воскресенья, когда я в первые переступил порог квартиры Уолдо Лайдекера, я прочитал все его работы. Нет лучшего ключа к характеру человека, чем то, что он излагает на письме. Прочитайте, что пишет любой человек, и вы узнаете его главный секрет. Я запомнил одно выражение из очерка Уолдо: «Высшая точка разочарования».
Он так тщательно все спланировал, что даже музыка должна была зазвучать в нужный момент. А Лора не пришла.
– Идите спать, Роберто, – сказал я. – Я дождусь мистера Лайдекера.
Роберто исчез как тень.
Я остался в комнате один. Меня окружали вещи Уолдо: вычурно декорированная мебель, полосатый шелк, книги, музыка и антиквариат. Где-то было спрятано ружье. Когда к убийству и самоубийству готовятся, как будто хотят соблазнить, оружие должно быть под рукой.
Глава 2
Пока я ждал в кабинете, сам Уолдо стучал тростью по тротуарам. Он не осмеливался оглянуться. Его преследователи могли увидеть, как он оборачивается, и поняли бы, что он боится.
Маззио обнаружил Уолдо на Лексингтон-авеню почти за квартал от себя. Уолдо не подал виду, что заметил Маззио, только ускорил шаг и у Шестьдесят четвертой улицы свернул на восток. В конце квартала он увидел Беренса, который поворачивал на север по Третьей авеню.
Уолдо исчез. Оба полицейских прочесали все переулки и дворы в округе, но Уолдо, похоже, прошел через подвал жилого дома и попал на Семьдесят вторую улицу.
Он бродил три часа. Проходил мимо множества людей, которые возвращались домой из театров, кино или баров. Сталкивался с прохожими в свете уличных фонарей и под козырьками над входами в кинотеатры. Мы узнали об этом позже, как это обычно происходит, когда громкое расследование закончено и граждане звонят в полицию, чтобы приобщиться к важному событию. Пятнадцатилетнюю Мэри Лу Симмонз, проживающую в восточной части Семьдесят шестой улицы, напугал мужчина, который выскочил из подъезда, когда она возвращалась с вечеринки у подружки. Грегори Финч и Энид Мерфи подумали, что это отец Энид перегнулся через балюстраду в темном павильоне, где они целовались. Миссис Леа Кантор увидела огромную тень за своим газетным киоском. Несколько водителей такси останавливались, надеясь взять пассажира; два таксиста узнали Уолдо Лайдекера.
Он ходил до тех пор, пока улицы не затихли. Он выбирал самые темные улицы, прятался в подъездах, сидел, скорчившись, на ступенях подземки. Было почти два часа ночи, когда Уолдо Лайдекер вернулся на Шестьдесят вторую улицу.
Лорину дверь не охраняли. Маззио все еще ждал на Шестьдесят четвертой улице, а у Беренса дежурство закончилось. Я не распорядился, чтобы прислали замену, так как, уходя от Лоры и посылая своих людей за Уолдо, еще не знал, что он вооружен.
Он поднялся по лестнице и позвонил в дверь.
Лора решила, что вернулся я – чтобы произвести арест. На миг она вспомнила, что Шелби рассказывал о смерти Дайан, потом накинула белый халат и подошла к двери.
К тому времени я уже знал секрет Уолдо. Ружья в квартире я не нашел, следовательно, Уолдо носил его с собой, зарядив оставшейся дробью. Зато я обнаружил груду незаконченных или неопубликованных рукописей. Я их прочитал, потому что хотел его дождаться, предъявить обвинение и посмотреть, что будет дальше. В рассказе «Ступени к нашему Отцу небесному» я натолкнулся на следующую фразу:
«У рафинированного индивидуума злоба есть не что иное, как глубоко запрятанное оружие, которое облекается в одежды бесполезности, демонстрирует скрытое хитроумие или выставляет напоказ свою красоту».
В рассказе говорилось о ядах в старинных кольцах, о скрытых в тростях шпагах и о пистолетах, умело спрятанных в старых молитвенниках.
Мне потребовалось три минуты, чтобы понять: у Лайдекера с собой дульнозарядное ружье. Вчера вечером, когда мы выходили из ресторана «Золотая ящерица», я попытался взглянуть на его трость поближе. Уолдо ее выхватил и съязвил, что раздобудет для меня палку с резиновым наконечником. Он явно что-то скрывал, но обида помешала мне продолжить расспросы. Для Уолдо его вещи были как живые. Он хотел защитить свою драгоценную трость от лап профана, потому и выплеснул на меня откровенную злобу, не прикрытую ни хитроумием, ни красотой. Тогда я подумал, что Уолдо вновь выказывает свои причуды вроде той, когда он желал пить кофе непременно из чашки с изображением Наполеона.
Только теперь я понял, почему Уолдо не дал мне рассмотреть трость. По его словам, он ходил с тростью, чтобы придать себе значительности. Вероятно, Уолдо улыбался, стоя у двери Лоры и готовясь применить свое секретное оружие. Во второй раз все было бы точно так же, как в первый. Его помрачившийся рассудок не мог придумать новое, оригинальное преступление.
Ручка двери повернулась. Уолдо знал, какого роста Лора, и целился прямо туда, где в темноте должен был появиться овал ее лица. Как только дверь открылась, он выстрелил.
Раздался ужасающий грохот. Лора обернулась и увидела тысячи лучиков света – пуля пролетела в доле дюйма от ее головы и разбила стеклянную вазу. На темном ковре засверкали осколки.
Уолдо промазал потому, что из-за подсечки не смог удержаться на ногах. Я спешно покинул его квартиру, как только догадался, где он прячет ружье. Когда я входил в подъезд дома Лоры, Уолдо уже стоял на площадке третьего этажа и давил пальцем на кнопку звонка.
В старомодном холле царил полумрак. На лестничных площадках горели тусклые лампочки. Уолдо боролся не на жизнь, а на смерть с врагом, чьего лица он не видел. Я моложе, в лучшей физической форме и умею драться, однако отчаяние придало Уолдо силы. А еще у него было ружье.
Я сделал подсечку, и он всем телом рухнул на меня. Лора выбежала из квартиры, пытаясь разглядеть, что происходит. Мы с Уолдо скатились по лестнице.
В тусклом свете лампочки на площадке второго этажа я увидел лицо Лайдекера. Он потерял очки, его блеклые глаза, казалось, смотрели куда-то вдаль.
– Пока весь город преследовал убийцу, Уолдо Лайдекер, с присущей ему учтивостью, преследовал закон, – рассмеялся он.
У меня по спине пробежал мороз. Я боролся с безумцем. Его лицо исказила гримаса, губы дрожали, остановившиеся глаза почти вылезли из орбит. Он высвободил руку, поднял ружье и взмахнул им как дубинкой.
– Отойдите! Быстро в сторону! – крикнул я Лоре.
Уолдо был довольно рыхлым, но весил больше двухсот пятидесяти фунтов, и, когда я заломил ему руку за спину, он навалился на меня всей тяжестью. Его глаза вспыхнули, он узнал меня, к нему вернулся разум, а вместе с ним и ненависть. С его губ стекала белая пена. Я изловчился, подвел колени под жирный живот и отпихнул противника к перилам. Он выстрелил наугад, никуда не целясь. Лора закричала.
С этим выстрелом Лайдекер утратил последние силы, там не менее, не желая рисковать, я ударил его головой о балясину перил. Хруст костей донесся до площадки третьего этажа, где стояла Лора.
В карете «скорой помощи» и в больнице он говорил без умолку. Говорил только о себе и только в третьем лице. Уолдо Лайдекер находился где-то далеко от этого умирающего толстяка на носилках, он был героем, которого боготворил мальчик, запертый в грузном теле. Он все время повторял одно и то же, путано и бессвязно, но эти обрывочные фразы рассказали больше, чем любое признание под присягой:
«Как знаток, искусно совмещающий букет вина и повод им насладиться, Уолдо Лайдекер выбрал изысканное вино урожая тысяча девятьсот четырнадцатого года…
Как Чезаре Борджиа развлекал себя в послеполуденное время тем, что пестовал замыслы о новых бесчестных деяниях, так и Уолдо Лайдекер посвятил волнительные часы ожидания цивилизованным развлечениям: чтению и сочинительству…
Как человек, составляющий свое завещание, сидит ровно и прямо, будто обелиск, так и Уолдо Лайдекер сидел за письменным столом розового дерева и сочинял очерк, который должен был стать его завещанием…
Женщина отвергла его. Один, таясь от всех, Уолдо Лайдекер отмечал бессилие смерти. Запах горьких трав смешивался с ароматом грибов. Суп приправили рутой…
В тот вечер привычка привела Уолдо Лайдекера под окна, освещенные ее предательством…»
Когда он умер, доктор с трудом разжал его пальцы, вцепившиеся в руку Лоры.
– Бедный, бедный Уолдо! – вздохнула девушка.
– Он дважды пытался вас убить, – напомнил я.
– Он так отчаянно хотел верить, что я его люблю.
Я посмотрел ей в глаза. Она искренне скорбела о смерти старого друга. Злоба умерла вместе с ним, и сейчас Лора вспоминала, каким он был добросердечным. Не зло пышно распускается, подобно вечнозеленому лавру, утверждал Уолдо, а великодушие.
Теперь он мертв. Пусть сам скажет последнее слово. Среди бумаг на его письменном столе я нашел незавершенную рукопись, последнее послание человечеству, которое он написал, пока пластинки ждали своей очереди на фонографе, вино охлаждалось на льду, а Роберто готовил блюдо из грибов.
Вот что написал Уолдо:
«…Остается противоречивая истина, которая состоит в том, что она сотворила из него такого полноценного мужчину, какого только можно вылепить из упрямой глины. И когда возникает угроза этой хрупкой мужской сущности, когда женская натура требует от него больше, чем он может дать, он в приступе беспомощной ярости ищет ее гибели. Но она создана из ребра Адама, она несокрушима как легенда, и ни одному мужчине не направить свою злобу с такой точностью, чтобы ее уничтожить».