– Он отверг правду и пошел по дурной дорожке именно потому, что считал себя ни на что не годным. Новое разочарование в своих силах может иметь для него фатальные последствия. – Барклай поймал мой взгляд и взмолился: – Прошу вас, Анселл, пусть об этом никто не узнает.
Я откинулся на подушки и прикрыл глаза, делая вид, что мне нехорошо. Требовалось время, чтобы поразмыслить над внезапной щедростью Барклая и его сердечными переживаниями за Смита. Мне предложили взятку, чтобы я забыл о глотке воды из синего термоса в своем кабинете.
Жгучее любопытство приносило мне бо´льшие муки, чем яд. Я понимал, что требовать объяснений бесполезно. Единственный способ узнать правду – продолжать работать, помалкивать о синем термосе и потихоньку вести самостоятельное расследование. Я дал себе обещание: как только выясню, в чем тут дело, пощады никому не будет. Нельзя отравить Джона Майлза Анселла и уйти от заслуженной кары.
Но тут могла крыться опасность.
– Вы считаете меня проницательным человеком, мистер Барклай. Скажите, а что, если я снова поем несвежих креветок?
– Вы для этого слишком умны. Уверен, впредь вы будете осмотрительней.
Повисло долгое молчание. Я смотрел на Барклая, он – на свое отражение в зеркале. Хитрый ублюдок даже не сомневался, что взятка заставит меня тут же все забыть.
Раздался стук в дверь. Сначала заглянула медсестра, потом исчезла, и вместо нее в палату вплыл букет желтых хризантем, за которым показалась Элеанор. Увидев меня, обмякшего на подушках, она испустила негромкий стон, который для моих ушей был просто музыкой.
– Вам лучше? – спросила она прерывающимся шепотом.
Ее волнение было так трогательно, что я продолжил симулировать крайний упадок сил. Барклай засиял, будто самолично вложил счастье в наши протянутые руки.
– Ладно, детки, оставлю вас наедине. Вам наверняка много нужно сказать друг другу. – Уже в дверях он приложил пальцы ко лбу в шутливом армейском салюте. – Если что-то понадобится, Джон, только скажите. И не волнуйтесь по поводу работы. Кто-нибудь побудет на подхвате, пока вы не встанете на ноги. Пока, ребятки.
И он вышел. Элеанор сняла шляпку, отдала цветы медсестре.
– Можете не торопиться с поисками вазы, – сказал я. – Для моего слабого здоровья будет полезно провести некоторое время наедине с моей гостьей.
Стоило медсестре уйти, Элеанор пересела в кресло в дальнем углу комнаты и напустила на себя чопорный вид. Заметив, что подол у нее слегка задрался, она немедленно одернула его, прикрыв колени. Я сообщил ей новость о моем назначении.
– Папа такой милый! – воскликнула она.
Это меня задело. Когда мужчина сообщает своей девушке о повышении по службе, хвалить она должна его. «Какой ты молодец, Джон! Ты теперь большой начальник, и мы можем пожениться!» Разве она не читала советы, которые пишут в ее же «Правде и любви?!» Мужчину хвалить надо, мужчину!
– Зачем вы пришли, Элеанор?
– Я… я… – Она подбирала слова. – Я узнала, что вы нездоровы. Я за вас беспокоилась.
– Беспокоились? За меня? А вам не все равно?
– Вы мне с первого же дня понравились.
Солнце, льющееся из большого окна, делало ее волосы золотыми, а кожа у нее была как слоновая кость, позолоченная этим светом.
– Я понятия не имел. Вы очень тщательно это скрывали.
– Скрывала?!
– Мне показалось, что вы остались недовольны нашим первым свиданием. Жалели, что вообще пошли. Я засыпал вас личными вопросами. Я даже не подозревал, что вы так болезненно отреагируете.
Она сложила руки на коленях и опустила взгляд. Когда за обедом в гриль-баре циники за редакторским столом подшучивали над Ноблом Барклаем, Элеанор превращалась в сталь.
– Мне всегда задают личные вопросы. Надеются втереться в доверие ко мне и выведать побольше о папе.
– Спасибо за искренность, – ответил я. – Приятно узнать, что вы на самом деле обо мне думаете.
Она вскочила с места и подошла к кровати.
– Поймите, Джонни, я вас ни в чем таком не подозреваю. Просто люди ведут себя так со мной всегда. Быть его дочерью очень непросто.
– Очевидно, свое мнение обо мне вы все-таки изменили. Так что мне уже есть за что вас благодарить.
– Я сама пожалела, что на вас тогда разозлилась, только не знала, как помириться. У меня не хватило смелости сделать первый шаг, но я надеялась, что вы меня простите. – Она залилась румянцем. – Вы мне сейчас не поверите, но я признаюсь. Я иногда нарочно ждала, когда вы пойдете с работы, чтобы вместе проехаться на лифте. И надеялась, что у вас вечером встреча в Гринвич-Виллидж, потому что тогда мы и на автобусе вместе поехали бы.
– Правда?! – воскликнул я. – Я же только из-за вас и придумывал себе эти встречи. Живу-то я совсем в другой стороне…
– Однажды вы торопились и поймали такси, а я попросила подвезти меня…
– Ну да, как только вы вышли, я велел водителю поворачивать и гнать в противоположном направлении.
– Правда?!
– Короче, давайте напрямую. Я от вас без ума и не мог понять, испытываете вы ко мне симпатию или неприязнь. Всякий раз, когда я к вам подкатывал с намерением пригласить на свидание, вы тут же превращались в испуганную лань и…
– Да, я боялась.
– Ну не меня же! – Я засмеялся. – Господи, я-то думал, вы сбросили меня со счетов, потому что я полез с расспросами про вашего старика! Боялся, что вы рассматриваете кандидатов только из его последователей – ну, то есть, чтоб верили во все это излияние правды, тайны как гниющие язвы и все такое прочее.
– Перестаньте. Не будем об этом говорить.
– Нет уж, если мы намерены продолжить начатое, говорить об этом нам придется.
– Я прошу вас.
– Как можем мы быть друзьями, как можем что-то друг для друга значить, если вы боитесь затронуть со мной настолько небезразличную вам тему? И потом… – Я не удержался от улыбки. – Разве это не основной постулат его учения? «Не бояться правды, искоренять стыд, признаваться в…»
– Я люблю отца, – выпалила Элеанор так, словно я пытался отказать ей в этом праве.
Из-за расширившихся зрачков глаза у нее сделались темными, на шее стали видны жилы.
– Ну конечно, – ответил я. – Конечно, вы его любите, он же ваш отец, это вполне естественно.
Она склонилась над моей кроватью и произнесла ровным голосом без всяких эмоций:
– Его книга написана от чистого сердца, вся до последнего слова. «Введение» – это его собственная исповедь. Он прошел через ад, он спас себя сам и верит, что может спасать других.
– Милая моя, мне больно видеть вас такой несчастной. – Я взял ее за руку.
Элеанор улыбнулась и снова засияла. Ее теплая рука легла в мою.
– Почему вы решили, что я несчастна? Я хочу, чтобы вы поверили в моего отца. Не обязательно верить в его философию. Главное – поверьте в него самого, потому что он хороший, искренний человек.
Я сжал ее ладонь.
– Хорошо. Я верю, что он искренний.
– Правда?
Для человека с подорванным здоровьем сил у меня было предостаточно. Я обхватил Элеанор обеими руками и усадил рядом с собой на кровать. Тут, к сожалению, вернулась медсестра, и нам пришлось разомкнуть объятия.
Элеанор пробыла у меня больше часа. Мы говорили о моей новой работе, и она все повторяла, как это важно.
– Чего у папы не отнять, так это деловой хватки. Он не назначил бы вас на эту должность, если бы не был уверен, что вы ее достойны.
Я мог противостоять лести из уст Барклая, однако на похвалу, которую расточала Элеанор, купился с потрохами. Джон Майлз Анселл, необыкновенно талантливый молодой редактор. Трудолюбие, ум, чувство такта и практическая сметка – вот как я добился такого успеха в двадцать шесть лет.
Меня продержали в больнице пять дней и выписали с рекомендацией еще некоторое время отдохнуть. Барклай дал мне две недели оплачиваемого отпуска. Я поехал к матери – похвастаться карьерными успехами перед семьей и старыми друзьями. Все, конечно, были потрясены – шутка ли, двести долларов в неделю!
Но через несколько дней всеобщее восхищение уже не приносило мне удовольствия. Я хотел вернуться к работе и к Элеанор. Мы говорили по телефону, она призналась, что скучает.
Шестого декабря в четверг, через две недели после всех потрясений, я вернулся в офис с полными карманами записей на клочках бумаги и оборотных сторонах использованных почтовых конвертов. Это были мои блестящие идеи для нового издания.
Вся редакция зашла в мой новый кабинет меня поздравить. На стене над столом висел портрет Нобла Барклая с его личной подписью: «Моему дорогому другу Джону Майлзу Анселлу». Прямо под ним на блестящем хромированном подносе стояли термос и стакан. И то и другое зеленого цвета, чтобы сочетались с интерьером, но в остальном – точная копия тех, что были в моем прежнем кабинете.
Я дал себе клятву: как бы сильно ни хотелось пить, я не сделаю ни глотка из этого термоса. Последние две недели я размышлял о том, кто пытался меня отравить и как это было сделано. Фокус мог провернуть любой из барклаевских соглядатаев. Все в офисе знали, что я собираюсь работать до ночи. Миссис Кауфман должна была предупредить сторожа, что я уйду и вернусь в одиннадцать. Но я вернулся в семь тридцать. Значит, яд мне в термос был подсыпан, когда я сидел в гриль-баре и ел бараньи отбивные.
Большинство сотрудников разошлись по домам в пять тридцать. Те, кто остался, были заняты срочной работой – дописывали статьи, заканчивали вычитку, составляли балансовый отчет. Девять шансов из десяти, что никто и не заметил, как в мой кабинет зашел кто-то лишний. Да и мало ли можно придумать совершенно невинных объяснений, что ему – или ей – там понадобилось. Если кто и заметил, то просто не обратил внимания.
Каждый, кто задерживается на работе после семи, должен отметиться в книге учета. Значит, яд мне подсыпали наверняка между половиной шестого и семью часами вечера.
Если бы я все-таки умер, последовало бы вскрытие и расследование. Полиция едва ли сразу вышла бы на верный путь, скорее заплутала бы в темных тупиковых переулках. Я новый сотрудник, явных врагов в офисе у меня нет. Разногласия с боссом и его первым помощником касались исключительно редакционной политики. Никто в здравом уме не сочтет это достаточным мотивом для убийства. Зачем убивать конфликтного работника, если можно просто его уволить.