– Как жаль, что у тебя не хватило смелости поговорить со мной сразу, – перебил он. – Поверь мне, дитя, я непричастен к убийству. Я вообще узнал о нем в понедельник утром, когда ехал в поезде из Вашингтона.
– И для тебя это наверняка была ужасная трагедия, – ввернул Манн, откровенно наслаждавшийся сценой.
– Ты еще здесь? – бросил ему отец.
Эд встал. Тонкогубый красный рот кривился, как извивающаяся змея. Их с отцом ненависть друг к другу была столь сильна, что я буквально ощущала ее зловоние.
С верхнего этажа послышался гневный плач ребенка, разбуженного кошмаром. К нему тут же присоединился голос второго. Когда близнецы успокоились, серебряный голосок Глории позвал:
– Папочка, ты скоро?
– Я занят, любимая. Иди спать.
– Приходи скорее, папочка. Мне одиноко.
В доме снова стало тихо. Эд посмотрел на меня со злорадной ухмылкой.
– Одного я не могу понять, Элеанор. Зачем ты принесла пистолет из студии? Неужели папа велел?
– Да чтоб тебе провалиться, Эд! – взорвалась я. – По ошибке, я принесла его по ошибке! Меня вызвали так срочно, а я была так расстроена, что ничего не соображала! Я взяла пистолет вместо сумочки, ты прекрасно…
– Тихо, тихо, не кричи, – вмешался отец. – Конечно, это просто совпадение. Эд опять за свои фокусы… Прекрати, ты ее нервируешь. Если хочешь что-то сказать, говори мне.
И снова с лестницы донеслось сопрано Глории:
– Папочка, я скучаю. Приходи скорей.
– Господи, да какой он тебе папочка! – заорала я. – Он твой муж, ты взрослая женщина, ты ему двоих детей родила! Почему не называть его по имени?!
– Бедняжка Элеанор. – Отец укладывал меня на диван. – Бедное дитя, нервы совсем расшалились. Дай ей отдохнуть, Эд, она должна оправиться от потрясения. – Он поправил подушки и участливо помог мне устроиться, словно я инвалид. – Я пойду объясню Глории, что ты не хотела. Боюсь, ты ранила ее чувства, милая. У нее ведь такая тонкая душа. Идем, Эд. Пора тебе домой.
– Я остаюсь, – отрезал Эд, опять сел на стул и вцепился в него, как прикованный.
Отец ушел. Я прикрыла глаза, делая вид, что и в самом деле потрясена до обморока. С ничем не оправданным оптимизмом я надеялась, что Эд проявит к этому уважение. Шли долгие секунды. Я отвернулась к стене. Железный стул не скрипнул, когда Эд встал, толстый ковер заглушил приближающиеся шаги, но каждой клеткой своего тела я ощущала, что этот человек стоит прямо надо мной. Я обернулась, открыла глаза. Эд расценил это как знак благосклонности и сел рядом со мной на диван. Коснулся моих пальцев. Я отдернула руку.
– Зачем ты так, Элеанор? Ты меня боишься?
Его липкая ладонь обхватила мое плечо, скользнула вниз к запястью. Я хотела снова отстраниться, но он сжал мою руку крепче и придвинулся ко мне так, что его нога касалась моей.
– Пожалуйста, отпусти меня.
Он лишь слегка ослабил хватку.
– Ну почему ты не можешь быть со мной понежней? Зачем все время пинать меня, как собаку?
Его лицо было так близко, что я чувствовала запах мятных пастилок. От него всегда пахло чем-то синтетическим – либо ополаскивателем для рта, либо одеколоном, либо лосьоном после бритья, либо пастилками. Эти запахи были мне омерзительны, они отталкивали сильнее, нежели честные запахи тела. Их придумали, чтобы скрыть запах жизни.
– Что со мной не так, Элеанор? Ты ведь когда-то меня принимала. Чем же я теперь стал нехорош?
Разумеется, было время, когда я его принимала. Он был единственным моим другом, единственным компаньоном, эрзац-возлюбленным для одинокой юной девушки, которая проводила дни в роскошном гостиничном номере – без общения со сверстниками, без каких-либо учебных занятий, которые могли бы скрасить ее существование. Всего-то и было у меня развлечений – книги из библиотеки на Мэдисон-авеню, кино и Эд Манн, который водил меня ужинать в рестораны, как большую. Пусть непривлекательный, зато взрослый, настоящий поклонник, он присылал мне французские шоколадные конфеты с засахаренными фиалками в красивых коробочках.
– Я всегда был добр к тебе. Почему ты отвергла меня?
– Смотри, Эд…
– «Смотри», опять «смотри»! Неужели других глаголов нет? Ты хочешь, чтобы я на что-то посмотрел глазами или чтобы тебя выслушал? Известное дело, откуда ты этого набралась. От Анселла, конечно. Ты же с ним встречаешься, он теперь твой…
Я соскользнула с дивана и с прямой спиной прошествовала к двери. Взявшись за ручку и вскинув подбородок, я холодно сказала:
– Я прошу тебя уйти.
– Элеанор, девочка моя. – Манн хотел придать голосу нежность, но прозвучало это странно. – Почему я тебе не нравлюсь? Что в нем есть такого, чего нет во мне? Кто он вообще такой? Жалкий коротышка, он бы и работы этой не получил, если бы…
– Уходи!
– Я всегда был от тебя без ума! – захныкал он тонким голосом. – С первого дня, когда увидел! Ты была такая хорошенькая, просто сказка. В красном плаще с капюшоном – как Красная Шапочка. Я сразу понял, что мне нужна только ты, я стал работать над собой, решил сделаться тебя достойным. Я смотрел на тебя, как на принцессу…
После всего, что я узнала о нем сегодня, было смешно и отвратительно слушать из его уст детское нытье про сказки и принцесс. В нашем доме в Грейт-Неке Эд появился в качестве секретаря, и это был не человек, а тощий белый червь. Он раболепствовал и вжимался в стену всякий раз, когда мимо проходил кто-то из нашей семьи. Когда он садился с нами ужинать, то почти ничего не ел – держал приборы трясущимися руками, откусывал маленькие кусочки и все время вытирал рот салфеткой. Отец осыпал его насмешками, повышал на него голос и отдавал приказы с царственным пренебрежением. Он не считал нужным расточать обаяние на секретаря-мужчину, ведь Эд оставался верным и преданным вне зависимости от того, как с ним обращаются.
– Мы с тобой отличная пара. – Эд униженно заглядывал мне в глаза. – Достойные наследники. Кому, как не нам, продолжить дело Нобла Барклая? Близнецы будут к этому готовы лет через восемнадцать-двадцать. К тому же мадам их так балует… они скорее захотят играть в поло, чем пойти в бизнес. А если и соберутся, все уже будет под нашим контролем.
Я расхохоталась над его притворной добродетелью и совершенно прозрачными мотивами.
– Знаешь, тебе бы пойти на курсы романтических ухаживаний. Красная Шапочка – это одно, а бизнес Нобла Барклая – другое. Принцесса, значит? А ты – удачливый простолюдин, с которым она вступит в морганатический брак? Если бы у тебя был хоть грамм ума в том месте, каким ты придумываешь свои грязные схемы, о папином деле ты бы помалкивал.
– Чем Анселл лучше меня? Почему ты его привечаешь? Ты же всегда была такая холодная. Не разрешала даже за руку себя подержать, а ему позволила на всю ночь остаться…
– Подлец, ты за мной шпионил!
Он засмеялся, но смех вышел неестественным и нарочитым. Манн явно ждал, что я заплачу, начну умолять его не говорить отцу.
– Вот я тебя и поймал! – воскликнул он и действительно схватил меня, прижал к груди тонкими и крепкими, как канаты, руками.
Мне хотелось ударить его, расцарапать ему лицо, но все мои попытки высвободиться оставались тщетны. Я была как зверек, попавший в силки.
– Ты отвратителен! Не трогай меня! Даже когда я считалась твоей невестой, когда была молода, глупа и не знала, что делаю, я стыдилась надеть твое кольцо и никому не говорила об этой помолвке!
Манн задрожал от ярости. На бледных щеках вспыхнул слабый девичий румянец, глаза расширились. Его обида была мне приятна; она наполнила меня жестокой энергией, и я начала выкрикивать в исступлении:
– Ты вульгарен! Ты вульгарный, пошлый, омерзительный тип, все смеются над тобой, никто не воспринимает тебя всерьез! Все шарахаются от тебя, как от прокаженного! И все эти лосьоны, одеколоны и полоскания для рта, которыми ты заливаешься, ни капли не маскируют исходящую от тебя вонь!
– Значит, я вульгарен? Я тебе мерзок?
Его губы искривились в гримасе, выражавшей не то боль, не то извращенный восторг. Он сунул руку в карман, и я испугалась, что у него там пистолет. Но он достал рукопись. Сложенные пополам желтоватые листы, такие у нас в офисе используются для черновиков. Между заглавием и первым предложением было шесть пустых строк, все как принято в нашей редакции. Я с изумлением прочла заголовок: «Краткое жизнеописание Гомера Пека».
– Мистер Вильсон собирался назвать свою книгу «Автобиография Гомера Пека»! – воскликнула я. – Кто такой этот Гомер Пек?!
– Сейчас узнаешь. – Эд издал натужный смешок, от которого у меня внутри все содрогнулось.
«Двадцать три года назад в захудалом аризонском санатории…» Я никак не могла сосредоточиться. Двадцать три года – это так давно, Аризона – так далеко… «В захудалом аризонском санатории умирал молодой человек». Я прочла еще несколько предложений и подняла глаза на белые гипсовые руки на черном бархате гардин. Черно-белая гамма, стальные трубы, оставленные на виду электрические провода делали комнату похожей на камеру пыток, от резких цветовых контрастов у меня кружилась голова, словно от корабельной качки. «…Тридцать лет он радовался жизни и вот теперь с нескрываемым страхом смотрел в глаза смерти».
Дверь распахнулась, и вошел мой отец. Я обрадовалась ему – могучему и доброму человеку, который в детстве подбрасывал меня высоко-высоко, и так хорошо было ощущать себя маленькой и чувствовать его сильные ладони под мышками.
– Похоже, ты успокоилась. Тебе лучше? – Тут он заметил рукопись и подошел ближе. – Что это?
Эд склонился ко мне.
– Элеанор, ты позволишь? – И он с таким же поклоном вручил рукопись отцу.
Его издевательская учтивость смотрелась очень нелепо. Бунтарство не вязалось с его образом, гораздо привычней было видеть Эда Манна пресмыкающимся.
У отца была дальнозоркость, но очков он принципиально не носил, так что стал читать рукопись, держа ее на расстоянии вытянутой руки. Эд следил за ним полными злобы глазами.