Эд заслуживал наказания. Он убил двух человек, двух моих друзей, от его действий пострадали многие другие – беззащитные стенографистки, клерки и рассыльные, он делал им гадости, просто чтобы продемонстрировать свою власть. Я считаю, что унижение человека – это маленькое убийство, и если так, то Уоррен Вильсон был далеко не первой жертвой Эда Манна. Но вправе ли я его осуждать? Он ведь приспешник, надсмотрщик, верный слуга, пожертвовавший своей человечностью во благо нашей семьи. Раз мой отец пожинал плоды его деяний и наслаждался властью, значит, и я пользовалась благами его лакейской жестокости.
Раболепство – глубоко укореняющаяся привычка. Эд почти не защищался от ярости хозяина и толком не бил в ответ. Вскоре он упал, как манекен.
В дверь позвонили. Отец и ухом не повел. Встав на колени рядом с Эдом, он ощупывал подкладку его пальто, поискал рукопись у него под рубашкой. Эд лежал на ковре с лицом цементного цвета, обмякший и бесхребетный.
Звонок повторился.
– Открой дверь, Элеанор. Кто бы там ни пришел, задержи их подольше.
Слуги проснулись – я слышала голоса и шаги на кухне. Глория что-то крикнула с лестницы. Я открыла дверь и увидела Джонни. Не помню, что я почувствовала, и сказала ли ему хоть слово, прежде чем упасть в обморок. Помню лишь темноту и внезапный резкий свет, его сильные руки и встревоженный голос: «Что с тобой, маленькая?»
А со мной все было хорошо – я снова оказалась в мире живых людей, и Джонни был со мной, и все тут же стало настоящим и правильным. Глория спустилась на полпролета и требовала ответа, почему никто не открывал дверь. Харди в черном халате и белом шелковом шарфе выскочил из столовой.
Из кабинета появился отец.
– Простите, что разбудили вас, идите спать, – сказал он Харди и крикнул Глории: – Это настойчивый поклонник Элеанор, явился за ней в такой поздний час. Засыпай, любимая.
И, к моему изумлению, он повел нас прямиком в кабинет. Я думала, в этих обстоятельствах он не захочет, чтобы Джонни видел Эда.
Но кабинет был пуст.
– Садитесь поудобней. – Папа обращался с Джонни как с дорогим гостем.
– Простите, что побеспокоил. Я подумал, что Элеанор может быть потрясена новостью, и решил ее проведать. Можно я закурю?
– Конечно, конечно, чувствуйте себя как дома. А почему вы решили, что Элеанор будет потрясена? Она расторгла помолвку с Манном больше года назад.
– О… – только и произнес Джонни.
Этим вечером было сделано много шокирующих открытий, но ничто не вызвало у меня такой стыд, как лицо Джонни, когда он узнал, кто был моим женихом. Он долго молчал, доставая портсигар и неспешно закуривая.
– Все равно, – наконец произнес он ровным голосом. – Для Элеанор это наверняка было потрясением. Шутка ли, человек из ближайшего окружения ее отца убил ее подругу! А Вильсона тоже он застрелил?
Уверенной походкой отец прошел к своему рабочему столу и сел в кресло, глядя на нас с начальственного места как на просителей.
– Почему вы так решили, юноша?
– У меня были на то серьезные основания.
– Серьезные основания или ваши домыслы? – Отец напоминал сейчас холеного бизнесмена с какой-нибудь журнальной рекламы. – И вы, наверное, поделились этими домыслами со своими друзьями из полиции, от которых получали все эти прекрасные материалы для «Правды и преступления».
Рука Джонни замерла над хрустальной пепельницей. Некоторое время он молча рассматривал изящную вещицу, потом отвел сигарету в сторону и стряхнул пепел на ковер.
– Ну что вы, мистер Барклай. Я не располагал для этого доказательствами.
– А что же вы все-таки сказали полиции? – Тон отца был так безмятежен, словно он спрашивал у Джонни адрес его портного.
Джонни улыбнулся.
– Когда я узнал, что Лолу Манфред убили…
– Разве она не покончила с собой? – перебил отец.
– Накануне вечером в квартире с ней находился мужчина. Соседи слышали, как они ругались.
Отец вскинул брови.
– Ну, полагаю, в этом нет ничего необычного. Ее образ жизни нельзя было назвать целомудренным.
Жутко представить, всего несколько минут назад этот безукоризненно вежливый седовласый господин в этом самом кабинете избивал человека, обвиняя его в убийстве.
Джонни пропустил комментарий насчет привычек Лолы мимо ушей.
– Я сразу подумал, что ее убили, позвонил капитану Риордану и рекомендовал это дело расследовать.
– Почему? У вас были какие-то личные причины вмешиваться?
Джонни проигнорировал вопрос.
– Капитан Риордан не только обнаружил свидетельства того, что накануне у Лолы был гость, но и смог установить его личность.
– Это был Эд? – спросила я.
Отец бросил на меня гневный взгляд. А Джонни продолжал:
– К счастью, на место преступления с Риорданом поехал я. Хотя даже если бы меня там не было, я бы все равно опознал убийцу уже из того, что написали бы в газетах. Но так у нас появился шанс застать его врасплох.
– И как же вы его опознали, Анселл?
Джонни взял хрустальную пепельницу и поставил на стол перед отцом. Я тоже подошла взглянуть. В пепельнице лежали два окурка со следами моей губной помады.
– Надеюсь, вы не пытаетесь втянуть в это дело Элеанор?
– Элеанор уже втянута в это дело, и не по моей вине. Посмотрите внимательно, мистер Барклай.
Действительно, кроме моих окурков, в изящной хрустальной чашечке был пепел, остатки недокуренного табака и два крошечных бумажных шарика.
– Один ваш хороший друг считает, что нельзя просто бросать окурки в пепельницу – так они якобы загрязняют воздух и вредят здоровью. – Он взял несколько крупиц недокуренного табака и понюхал. – Турецкий. Такой же, как и в пепельнице у Лолы Манфред. Как только я увидел там эти маленькие бумажные шарики, я смог с уверенностью назвать Риордану имя вчерашнего посетителя. По всей видимости, он и здесь сегодня побывал.
Внезапный порыв ветра распахнул дверь на террасу. Холодный воздух ворвался в комнату. На Пятой авеню под нами завыла сирена. Отец встал и захлопнул дверь.
– Кстати, я предупредил капитана Риордана, что в присутствии этого любителя турецкого табака, если они его все же поймают, не стоит употреблять глагол «смотрите» в значении «послушайте».
Эхо сирены смолкло, и я уже не была уверена, слышала ли я ее на самом деле или это была игра воображения. У меня уже ни в чем не осталось уверенности, даже в том, что Эд Манн только что был здесь и жалобно скулил о своей непричастности к убийству. Сквозь наполняющий мое сознание туман я услышала голос Джонни.
– …а еще у меня не идет из головы вопрос – какая связь была у Лолы с Манном и с Вильсоном. Может, вы знаете, мистер Барклай?
Отец покачал головой. В этом жесте была усталость и ни капли признания вины.
– Почему вы не дали мне напечатать статью о Вильсоне, мистер Барклай?
В дверь позвонили.
– Наверное, полиция, – сказал Джонни. – За Манном. Он ведь был здесь, когда я звонил? Черт, как мне это сразу в голову не пришло!
Отец встал.
– Отведите ее домой, Джон. Уведите отсюда. Не надо ее в это втягивать.
– А если полиции будет нужно ее допросить?
– Я разберусь. Возьму на себя всю ответственность. Уведи ее, сынок.
Джонни развернулся ко мне.
– Элеанор?
– Я устала. Пожалуйста, отвези меня домой. Я не могу сейчас с ними говорить.
Отец явно приободрился.
– Спуститесь на служебном лифте, он без швейцара. Прямо в подвал, там выход на Мэдисон-авеню.
– Так вот как ушел Манн? – спросил Джонни.
Звонок в дверь повторился.
Отец пошел за моей шубкой, но я поспешила обогнать его и практически вырвала шубку у него из рук, не дав ему помочь мне надеть ее. Джонни я этого тоже не позволила – шарахнулась от обоих и поспешно застегнула шубку на все пуговицы. Даже в машине по пути домой я зябко ежилась, обхватив себя за плечи. Я не хотела, чтобы кто-нибудь – даже Джонни – заметил, что во внутреннем кармане у меня спрятана рукопись.
Я убрала ее в запирающуюся шкатулку в запирающемся шкафу. Шкатулку мне подарила Жанет Барклай на тринадцатый день рожденья. Вещица была из инкрустированного дерева с серебряным замочком и содержала в себе всякие памятные мелочи. Когда я вытряхнула ее, оттуда выпала засахаренная фиалка. Замочек был одной видимостью, кто угодно мог взломать его с помощью шпильки, зато на дверце шкафа стоял замок фирмы «Йель», поскольку здесь я хранила свои драгоценности – бабушкины золотые браслеты, гранаты и жемчуга, которые отец подарил мне на восемнадцатилетие.
В первые минуты паники после звонка Джонни, пока Эд сидел, бескровными руками вцепившись в подлокотники кресла, а отец соображал, как его спасать, я стащила рукопись с журнального столика. Потом, когда они дрались, я сидела с рукописью за спиной и смотрела, как отец наносит удар за ударом, а Эд скулит и корчится на ковре. А когда отец велел мне открыть входную дверь, я улучила момент и спрятала рукопись во внутренний карман шубки.
Я еще не знала, что за тайну она раскрывает, однако видела и слышала достаточно, чтобы понять ее опасность. В тот вечер я узнала о предательстве и убийстве, пережила потрясение, боль и разрушение иллюзий и все же инстинктивно защищала отца. Верность – глубоко укоренившаяся привычка. Будь он мошенником, лицемером и соучастником в убийстве, я все-таки его дочь, и его тайная вина – как и его издательский бизнес, как и здание редакции, арендные и авторские платежи, загородное поместье, ценные бумаги – является семейной собственностью.
– Он принес ей розы, – сказал Джонни в такси, когда полицейские сирены остались далеко позади.
Я думала совсем о другом и, наверное, выглядела очень глупо, переспросив:
– Какие розы? Кому?
– Лоле. У нее в квартире была неоткрытая коробка. Двенадцать штук, сорт «Американская красавица». Из-за таких же она вчера устроила истерику в кабинете.
– Нет, Джонни, не может такого быть. Она его презирала, он ее ненавидел. Надо же, из всех мужчин… У нее было столько любовников, наверняка кто-то из них прислал.