Ветер за окном, точно отдохнув, усилился и теперь с воем и свистом, как кто-то живой и испуганный, бросался на землю, хватался за ставни, потрясая их, взвивался к тучам, ища выхода из тяжелой тьмы. Как дух, потерявший дорогу, обескрыленный, он выл над трубой жалобным, отчаянным воем:
-- А-а... а... а-а-а!
Попадья вошла в залу, зажгла лампу и со вздохом опустилась на диван.
-- Ты, кажется, недоволен? -- сказала она.
О. Автоном раздраженно повел плечом.
-- Почему же? Очень доволен! Ты удивительно умна бываешь... по субботам.
Она усмехнулась.
-- А ты удивительно хорошо говоришь проповеди о любви... по воскресеньям!
-- Любовь, любовь! -- раздражился батюшка: -- мы не в небесах живем. О небесах-то, пока что, мечтать приходится.
-- Мечтатель, подумаешь...
Он быстро к ней обернулся.
-- Я, матушка моя, не мечтатель! -- рассуждал он перед нею рукой: -- я разных ваших... книг там, которыми вы увлекаетесь, не признаю-с! Я прежде всего практический человек. И если я, Божиею милостию, иерей, то желаю быть прежде всего благоразумным иереем, отнюдь же не сумасбродом, Иерею же присуща быть должна в делах мира сего мудрость...
-- Змия? -- подхватила попадья и, сжав губы, засмеялась.
-- Это выражение из Писания... что же! И не источай ты на меня, пожалуйста, своей слюны. Вот тебе, как супруге иерея, подобала бы кротость голубя. Начитались там разных... крейцеровых сонат!
-- Уж какие там крейцеровы сонаты, -- тихо рассмеялась попадья.
Она вздохнула, откинувшись на диван, и по лицу ее разлилась скука.
Смягченный ее примирительным тоном, о. Автоном остановился перед нею и заговорил вполголоса, чтобы не слышно было в кухне.
-- Мне ее жалко! Пойми! Я жалею! По-евангельски жалею. Как Христос блудницу. Ведь и Тот не дал... камнями побить...
-- Ну, вот и поступи, как Христос, -- сказала попадья.
-- Да... но... Он боролся с властью обычая, но не с властью лиц. И разве теперь те времена? Разве я Христос? В жизни, кроме сожаления, любви и прочих чувств, есть еще и практические отношения к людям. С ними как быть? Ведь и Христос в затруднительных случаях поступал осмотрительно, давал благоразумные ответы. "Воздайте", -- сказал Он, например, -- "кесарево кесареви, а Божие Богови"...
-- Удивительно, -- с иронией сказала попадья, -- как это вы, священники, текстом из Писания умеете все оправдать.
О. Автоном отскочил от нее, как ужаленный, заметался по комнате и, вдруг выбросив обе руки по направлению к жене, закричал.
-- Не беси ты меня!!
Но тотчас же снова подошел и, все еще взволнованный, остановился перед нею и заговорил горячо и быстро.
-- Почему у нас луга в лесу, на лучшем месте? У предшественника моего, о. Занозина, на болоте луга были... осока одна. У нас трава -- мед! Кто нам пашню из казачьего пая выделил? Амбары и сараи кто построил? Да, одним словом: кто хозяин в поселке? Разве я? -- Атаман! Александр Петрович! А потом... дрова! Баню кто обещал построить? Кто ругу вместе с казенным для нас собирает? Ссориться мне с ним? Поссорься-ка! Подлец, скажешь? Знаю! Да будь он хоть расподлец! Ведь у него все в руках! Тот -- кум, другой -- сват, третий -- приятель... Потревожь-ка, Он атаман... властитель...
О. Антоном исподлобья смотрел на жену, наблюдая, какое впечатление производят его слова.
-- Жалко, -- говорил он, -- а нельзя... Ничего нельзя сделать! Он поставит на своем! Бабки наперед всех девок знают. Стало быть, не дощупаются одной, сейчас вопрос: -- Где? -- Ответ: у батюшки. -- Вопрос: когда, зачем, по какой надобности? -- Ответ...
-- Катехизис практического священника! -- лениво улыбнулась попадья, не изменяя своей скучающей позы.
-- Опять слюна! С тобой поговорить-то нельзя!
Она вздохнула.
-- Не разберешь, кому ты служишь: Богу или... атаману.
-- Служу я делу! -- осердился батюшка, -- а ты... дура!
Он, беспокойно, волнуясь, забегал по комнате, приготовляясь сказать жене еще что-то убедительное, но в этот момент над домом пролетел сильный, как шквал, порыв ветра. Точно гневный дух, не находящий исхода из тьмы и мрака, -- дрожащих, но не уступающих его порывам, -- он обнял дом, взвыл, злобно дохнул на стекла окон, обдав их брызгами. Ставни захлопали, пытаясь сорваться с петель, во дворе что-то с грохотом упало, хлопнула сенная дверь, а в окна, казалась, забарабанили десятки рук, и насмешливые лица зловеще глянули из мрака, искажаясь от изломов стекол.
-- Как странно мне всегда в такой ветер! -- сказала попадья, темными глазами смотря за окно: -- точно смел он со света все живое, а я осталась одна в пустом доме... Бессильная, заброшенная...
Батюшка сердито повел плечом.
-- Началась философия!
Кухонная дверь с треском распахнулась.
В комнату вбежала Татьяна, как мука бледная, руки ее ловили воздух, а губы беззвучно шевелились. Она повторяла какое-то одно слово с непередаваемым ужасом в голосе.
-- Что с тобой?! -- бросилась к ней матушка.
-- Идут! -- лепетала Татьяна.
-- Кто?!
-- Идут!
Матушка быстро вышла в кухню, посмотрела в окно: черная ночь, дрожащая тьма...
-- Дурочка! -- вернулась она, -- это ветер! Успокойся... неси-ка лучше самовар!
III.
Татьяна внесла самовар.
Она пыталась улыбнуться над собственным страхом, но миловидное, худое, детское лицо ее было еще бледно, и она дрожала.
-- Девочка! -- ласково глядела на нее попадья, -- совсем девочка. Танюша! Сколько тебе лет?
-- Шестнадцать, -- проговорила она, застенчиво, но с благодарной нежностью взглянув на попадью.
И вдруг схватилась привычным жестом руками за голову, с диким взглядом:
-- Идут!!
Метнулась в кухню, куда-то за печку, в угол, шелестя там какими-то бумагами.
Ветер отпахнул ставню в кухне и опять захлопнул.
На крыльце послышались шаги.
Дверь из сеней отворилась; в нее, не торопясь, с некоторою торжественностью вступил атаман, за ним бабки и несколько дневальных. Сквозь их толпу протискался дьякон и, поздоровавшись с батюшкой, прошел в залу, говоря по пути:
-- Копием пробожу тя -- и восплачет Рахиль о детях своих.
-- Лисичка-то у вас? -- сказал атаман батюшке с грубым смехом. -- К вашему дому следок привел.
Он кивнул на Татьяну.
-- Нанялась к вам, что ли?
-- В работницы, -- сказал батюшка, -- у меня ведь, вы знаете, Митревна-то ушла.
-- Когда нанялась?
-- Да когда... Татьяна, ты вчера что ли, нанялась к нам?
-- Вче...ра! -- едва проговорила та.
-- И ночь эту провела у вас? -- допытывал атаман.
Батюшка замялся.
-- У нас! -- ответила за него попадья.
Атаман насмешливо посмотрел на батюшку.
-- Как же ваш работник говорил, что не видал ее?
-- Уж вы допросили! -- слегка нахмурился батюшка. -- Можно бы прямо у меня спросить. У всех работников глаза на затылке, а у моего Якова и те косые.
-- Это даже весьма невероятно! -- засмеялся атаман. -- В одной кухне ночевали, друг друга не видали.
-- Она у меня в комнате ночевала! -- сказала попадья из залы, -- что-то мне нездоровилось ночью, она за мною ухаживала.
Атаман оттопырил губы и слегка выпятил грудь.
-- Уж простите, батюшка! Как-никак, а мы ее уведем от вас. На часок не больше. Только в душу заглянуть, хе-хе! Трех девиц не досчитались: две уехали, а третья у вас.
Он обернулся к Татьяне.
-- Марш!
Татьяна, дико вскрикнув, прижалась в угол и загородилась корытом с только что приготовленным тестом. Потемневшие глаза ее с животным ужасом впились в лицо батюшки.
Щеки батюшки заалели.
-- К чему вы это, Александр Петрович, -- сказал он, -- у меня в доме... такой скандал!
-- Дело служебное! До вас это, батюшка, не касается.
-- Прошу вас! Оставьте!
-- И я вас тоже прошу! -- сказала попадья, выходя в кухню. -- Александр Петрович! Пожалуйста! Не мучьте девчонку! Я вам ручаюсь за нее, что у меня она ночевала... Чего же вам еще?
-- Извините! -- сказал атаман, -- это для меня даже очень удивительно, что вы блудницу покрываете! Из всего вижу, что она и есть преступница! К тому же Татьяну вчера вечером дома видели и сегодня, когда она к вам шла. Слова ваши, так сказать, противоречат. И вообще, дело это вас не касается. Я хозяин в поселке.
Он стал понемногу надуваться, точно вбирая в себя воздух.
-- Это дело служебное! Мы здесь... правители!
Попадья заступила Татьяну и сказала, нервно улыбаясь, как бы шутя:
-- А все-таки я вам ее не отдам!
Атаман побагровел.
-- Возьмем силою. Уж простите, матушка...
-- Бить будете? -- вся вспыхнула попадья.
-- Не доводите, матушка, до крутых мер! При всем уважении, не могу вам уступить...
-- Александр Петрович! -- сощурилась попадья, -- да имеете ли вы, вообще, право так поступать... с девицами-то? Ведь это насилие... А ну, как вы и в законе себе оправдания не найдете?
Атамана словно кто ударил в спину.
-- Что-с? -- вспыхнув, выпятил он грудь и тотчас слегка охрип: -- Закон? Матушка... отойдите-с! Батюшка, прикажите вашей матушке отступить, иначе мы составим акт о сопротивлении властям... и об укрывательстве-с!
-- Поля! -- сказал батюшка, -- оставь!
Атаман обернулся к дневальным, мигнув на девушку.
-- Взять! Скрутить руки назад!
Ветер снова ударил в окна, точно забарабанили в них десятки рук. Как дух всего темного, бессознательного, искусно связанного, с злобным воем и свистом бежал ветер над домом, потрясая его в своих попытках найти выход из кошмарных пут.
В борьбе с Татьяной казаки оттолкнули корыто.
Оно упало, и рыжебородый казак с выпуклыми наглыми глазами наступил прямо на тесто.
Татьяна вырвала руки и отчаянным жестом протянула их к священнику, произнося детски-жалобные и бессвязные слова...
Ее увели.
Дождь с новою силою захлестал по стеклам.
Кто-то черный и мокрый, забрызганный грязью, казалось, заглянул в окна и с негодующим воплем обнял дом, пытаясь встряхнуть его.