-- Присаживайтесь, о. дьякон, -- сказал батюшка, нервно прохаживаясь по комнате: -- Поля, налей-ка нам чайку с дьяконом.
-- Наливайте сами, -- глухо ответила попадья из спальни, -- я не могу...
Батюшка сел и стал разливать чай,
-- Да-а-а -- говорил он. -- Всюду беззаконие. Хотя оно... с другой стороны... "несть власть, аще не от Бога"! Но все-таки оно... как-то неловко! А впрочем... Их ответ!
Дьякон молчал и чему-то посмеивался.
Это был маленький, лысенький старичок, с добродушно вздернутым носом и козлиной бородкой.
-- Семь баб под арест посадил! -- заговорил он. -- Шел я сейчас мимо холодной... стучат там, ругаются. Хе-хе! Мужья прибежали, гвалт!
Смеясь, дьякон разевал беззубый рот.
-- Воин... атаман-то! Архистратиг! Яко огненным мечем безбожных агарян разит. А у вас есть водочка, батюшка?
Он потирал руки.
-- Холодок на дворе-то... дождит! А дьяконица все-е-е припрятала...
Батюшка поставил перед ним графин.
Дьякон выпил и сразу приободрился.
-- Оно, конечно, -- взмахнул он худыми руками, -- неудобно сие... с девицами-то! Но рассудите по умственному... Ежели все девки будут вне брака жить с лицами мужского пола, так ведь это нам... оно того... прямой ущерб. Обыскные книги за окно бросай!
Батюшку поразила эта новая точка зрения.
-- А ведь это верно! -- сказал он, -- совершенно верно!
-- Оно, конечно, -- продолжал дьякон, -- жалостно видеть, когда с дерева ветви срубают. Но ежели они гнилые? Ведь сия девица в разврате жила. Ну, вот... оно того... яко смоковница бесплодная посекается и во огнь ввергается.
-- Опять-таки верно! -- вскричал о. Автоном, ударив ладонью по столу. -- Если с практической точки зрения на дело взглянуть, то жалость жалостью, -- а разврата нельзя поощрять. Он -- заразителен. В нынешнем народе и то благочестия совсем не стало. Порассудишь, так и излишняя власть правителей... на благо!
Дьякон любовно погладил рукою графин.
-- Стеклянное сердце! -- подмигнул он батюшке. -- Можно еще? Все дьяконица-то припрятала. А у меня скорбь...
-- Какая?
-- Так... не знаю! Всегда в ветер у меня... тоска! В брюхе холодно...
-- Выпью и я с вами, -- налил батюшка рюмки, -- что-то и у меня... в бок колет.
Попадья вышла из спальни, заплаканными глазами смотря на собеседников.
-- Пируете? -- усмехнулась она; -- "пир во время чумы"?
-- А мы, -- сказал батюшка, утирая усы, -- Татьяне-то твоей обвинительный вердикт вынесли.
-- Татьяна! -- уныло и точно во сне сказала матушка, темными глазами смотря за окно, точно видела там сотни острых и холодных глаз, смотревших на нее с загадочным упреком. -- Уж что... Татьяна! Мы все как... под могильной плитой! Видим тягучие сны и не можем проснуться.
Она взялась за грудь.
-- Давит... давит!
-- Что давит? -- с некоторым испугом спросил батюшка, думая, что попадья захворала.
-- Всех давит! Что-то... не знаю что! Глыба какая-то... давит!
Она сделала руками жест, точно опускала что-то тяжелое, и вздрогнула от удара ветра в крышу. Казалось, на крышу обрушилась туча и, разбившись в холодные брызги, обдала ими окна и зашелестела по улице.
О. Автоном пожал плечами.
-- Пошли опять... крейцеровы сонаты!
Попадья вдруг вся нервно сжалась и закричала:
-- Оставь ты свои пошлые слова! Съел ты меня ими!
-- Ну, ну, успокойся! -- отмахнулся о. Автоном, -- к слову я...
-- Так не говори ты... не говори ты мне этих пошлостей, -- кричала она с истерической ноткой в голосе. -- Не плюй ты на все... святое!
-- Не скандаль!
-- Да уж... вся-то наша жизнь сплошной скандал!
-- В благородном семействе! -- криво усмехнулся батюшка, -- постыдись хоть посторонних...
Она поднесла руки к лицу и хотела сказать еще что-то обидное и сильное, но вдруг расплакалась и ушла в спальню, выкрикивая сквозь слезы.
-- Разве это жизнь!? Кошмар!!
Дьякон смущенно улыбался и потирал руки.
-- Батюшка!
Он опять любовно погладил графин, подмигивая о. Автоному.
-- Стеклянное сердце... белая кровь!
О. Автоном не слушал его, раздраженно барабаня пальцами по скатерти.
-- Нервы... все нервы! Замучила она меня... с нервами!
Он машинально протянул руку к рюмке.
Но они не успели выпить.
Где-то за окнами раздался беспокойный говор, -- стукнула калитка, сенная дверь.
В залу вбежала Перчиха.
У нее мокрый платок держался только на одном плече, на лице виднелись ссадина и кровь.
-- Что же это такое делается! -- возбужденно кричала она. -- Батюшка, батюшка! Что же ты смотришь? К кому же еще идти?
-- Что там случилось? -- вскочил батюшка со стула.
Попадья выставила из спальни бледное лицо.
-- Батюшка! Батюшка! -- вне себя кричала Перчиха. -- Что они делают разбойники! Суда на них нет? Я вступиться хотела... Смотри, что они со мной сделали! Писарь-то на Татьяне кофту изорвал... за грудь схватил. "Молоко"! -- говорит, -- "она!" -- При казаках велел осматривать, атаман-то! Повалили ее на скамью... рубашку заворотили!
Попадья вскрикнула и схватила со стола белый платок.
-- Я сама пойду... Пойдем! -- звала она бабку. -- Пойдем... Где это? Я сама пойду!
-- Поля! -- вскричал батюшка. -- Нельзя! Куда ты!
-- Я сама пойду... коли ты...
-- Нельзя! -- ловил он ее за руку, -- что тут можно сделать! Только на неприятность нарвешься... Прошу тебя! Я лучше сам пойду... сам!
Он беспокойно засновал по комнате, ища шляпу.
В кухонную дверь ворвалась другая бабка, махая руками и едва выговаривая слова.
-- Танька... утопилась!
IV.
Ветер разорвал тучи и разметал черные клочки их по небу. Клочки бежали, точно в ужасном смятении, спасаясь от невидимой беды и, очистив купол неба, как у запертых ворот, толпились у горизонтов. Мелькая, между ними всходила багровая луна, бросая кровавые отблески на поселок, на степь, на реку.
По берегу реки, жестикулируя, сновали тени людей.
-- Правей! Левей! -- кричали они лодкам, бороздившим речную воду, похожую на кровь. -- У березок смотри! У осоки... багром-то!
Гигант, церковный сторож Фалалеич, зашел по колено в воду и пускал коробочки и щепки, наблюдая, куда они плывут. Но здесь, в водовороте, все они плыли в разные стороны, его примета не действовала.
-- Надо бы, -- обернулся он, -- в колокол бухнуть! На звон утопшее тело всплывает.
-- Беги, Фалалеич! -- кричали ему: -- бухни!
Бороздя воду, он вышел и тяжело побежал, как слон.
Над рекою поплыл глухой удар колокола.
Бабы с жалобными криками метались по берегу, где-то казаки грубо ругались с атаманом.
-- Разве ты можешь так! Где такие права?
С лодок закричали.
-- Во-т она! Нашлась! Здесь она!
Берег всколыхнулся, и тени быстрее засновали.
-- У березок.... Ташши ее!
-- В лодку-то нельзя... опрокинешь!
-- Возьми за косы!
Голоса на берегу слились в общий возбужденный говор, будивший по реке куликов и стаи диких уток, беспокойно сновавших в воздухе. Луна, все еще большая и багровая, выше и выше всходила над полями, точно вздрагивая от порывов ветра. От темных фигур людей бежали длинные, черные, прыгающие тени. С жадным любопытством все ждали лодку. На лодке один из гребцов держал пук волос, будто черные водоросли, и за лодкой плыло белое тело. С шуршащим шумом вышло оно из воды, точно мертвая русалка всплыла над рекою.
Бухающий удар колокола опять пронесся над рекой.
На бугре показался батюшка.
Он бегом спустился по крутой тропинке.
-- Мертва? -- нагнулся он к утопленнице.
-- Бог весть...
-- Как, Бог весть? Так чего же вы не качаете?
-- Качать надо! -- закричали в толпе. -- Полог где?
-- Ребята... За пологом! Беги!
-- Да где?
-- К Онуфрию... рядом тут!
-- Когда полога ждать! Кафтан давайте! Фалалеич! Скидавай кафтан!
-- Дерюга у меня... разорвется! Вот... у Миколая.
-- Миколай! Скидай!
Маленький Николай стал было убеждать, что после утопшей нельзя будет носить кафтана, но десятки рук уже уцепились за рукава кафтана.
-- Снимай силком! Когда тут ждать!
Николая вытряхнули.
Тело утопленницы с глухим шелестом засновало по кафтану, уже не протестуя, что сотне глаз открывалась нагота его.
-- Вы насильник! -- шептал батюшка атаману, зло смотря на него. -- Что вы делали в правленьи? Хорошие дела! Что у вас? Застенок? Какое вы имели право так поступать?!
Смущенный атаман не знал, что отвечать.
-- Крепче качай! -- кричал он, проявляя необыкновенную распорядительность. -- Миколай! Чего встал? Положите ей голову пониже.
Среди тесного круга утопленница неустанно сновала по кафтану, точно в лютой скорби не находя успокоения. И все эти люди, недавно враждебные ей, с трепетным чувством жадно следили за ее глухой борьбой со смертью.
Вода ручьем полилась сквозь синие губы Татьяны.
Она простонала.
Радостное волнение охватило толпу.
-- Жива! Жива!
Вскоре Татьяна стояла на дрожащих ногах, дико озиралась, не приходя в себя...
Матушка поддерживала ее под руку с одной стороны, Перчиха с другой. Толпа тесным кольцом окружила ее и повела. Кто-то предложил надеть на девушку кафтан, и Николай тотчас протянул свой, кто-то накинул ей на спутавшиеся волосы шаль. Точно все вдруг стали ей родные, все, преследовавшие ее, презиравшие за проступок, загнавшие на илистое дно. Исчезли на момент все кошмарные путы, и тяжелые руки, завязавшие их, будто растаяли в воздухе.
Купол неба был чист.
Луна всплывала все выше по светлому небу, точно спасаясь от чудовищных рук, уже вновь тянувшихся к ней от горизонта.
Процессия медленно взбиралась на крутой берег.
Позади шли атаман и батюшка.
-- Ваш поступок по существу безнравственный! -- говорил о. Автоном. -- Это -- превышение власти! Это насилие над беззащитной девушкой! Как могли вы... как хватило у вас бессердечия... Не говоря уже о полной незаконности! Это произвол!