Было половина третьего ночи, когда Долли сошли с поезда в Гезундбруннене; комендантский час истекал в шесть. Ледяной ветер гулял по вокзалу, все окна до единого, казалось, были разбиты. От этого холода, от этого ветра негде было укрыться! Они пристраивались то тут, то там, но всюду ужасно мерзли. В чудом уцелевших на платформе постройках было не теплее. Ветер задувал сквозь разбитые окна, и люди, скорчившись, бесформенными клубками сидели на полу, безнадежно и тупо ожидая утра.
Фрау Долль втиснулась в людскую гущу, чтобы хоть как-то спрятаться от ледяного ветра. Но едва она присела на свой чемоданчик, как ее тут же согнали с места: нельзя загромождать проход! И она, всегда находчивая, веселая, боевитая, без единого возражения примостилась к этой человеческой свалке с краю. И поплотнее закуталась в плащик, надеясь найти защиту от пронизывающего ветра, который все равно пробирал до костей.
Долль собрал по карманам последние крошки табака, дрожащими от холода пальцами свернул кривую папироску и забегал туда-сюда. В развалинах бывшего вокзального здания он помедлил, всматриваясь в темный, без единого огонька город, озаренный лишь блеклым светом месяца, — но так и не разглядел ничего, кроме руин.
— Не выходите! — предостерег голос из темноты. — Комендантский час еще не закончился. Патрули иногда стреляют без предупреждения.
— Да я вовсе и не собирался выходить! — ответил Долль и швырнул в развалины окурок последней папироски.
А про себя подумал: хорошенькое начало! Воображение часто подводит человека, и то, что представляется трудным, зачастую оказывается легче легкого, а то, о чем вообще не задумываешься, и становится главной преградой. Эти два ледяных часа на разрушенном до основания вокзале, и курево кончилось — и Альма больна!.. Лицо у нее совсем пожелтело…
Он развернулся и потопал к ней.
— Я больше не могу, — сказала она. — Должен же где-то быть медпункт или врач, который мне поможет. Пойдем поспрашиваем. Я превратилась в ледышку, у меня все болит!
— Нам пока еще нельзя в город. Комендантский час! Патрули иногда стреляют без предупреждения.
— Ну и пусть стреляют! — в отчаянии воскликнула она. — Если кого-нибудь из нас подстрелят, то, по крайней мере, им придется отправить нас туда, где тепло и есть врач.
— Ну-ну, Альма, — увещевательно проговорил он. — Давай действительно поищем медпункт или врача. Ты совершенно права: все лучше, чем околеть на этом холоде.
Чтобы выйти с вокзала, пришлось пробираться через развалины. Слабый лунный свет скорее путал, чем освещал дорогу. Долль со своим плохим зрением почти ничего не видел.
— Идем! — позвала она, прибавляя шаг. — Кажется, впереди улица! Может, там и медпункт найдется.
Он неуверенно двинулся за ней. Но тут же споткнулся и чуть не рухнул в какой-то темный провал.
— Ох! — вскрикнула молодая женщина. — Сильно ушибся?..
— Не, ну дожили! — раздался из кромешной тьмы возмущенный голос, звучавший с настоящим берлинским акцентом. — Мужик падает, а баба даже не думает упасть вместе с ним! Дела-а!
— И как бы мне это помогло? — осведомился Долль и, несмотря на боль, невольно рассмеялся. — Если бы моя жена тоже навернулась? Куда мы вообще попали?
— Метро Гезундбруннен, — послышался другой голос. — Но первый поезд только в шесть тридцать.
— Спасибо большое! — ответил он, и они двинулись дальше, на этот раз крепко держась друг за дружку. — Ну, вот Берлин нас и поприветствовал: немножко больно, зато от души. Подобно завоевателю, я поцеловал землю этого города и таким образом закрепил свое право на него — и то, что я услышал в ответ, меня вполне устраивает.
— Ничего не повредил?
— Да нет — кожу на ладонях содрал и ударился немного.
Они нырнули в темное море развалин — до дна уличного ущелья лунный свет не доставал. Пробирались медленно, на ощупь. На пустынной улице царила мертвая тишина, их шаги отдавались эхом.
— Тут мы любой патруль издалека услышим, — сказал Долль. — Десять раз успеем спрятаться.
— Погоди, — ответила она. — Там вроде бы медпункт виднеется. Зажги-ка спичку.
Это действительно оказался медпункт, но внутри было темно, и ни на звонок, ни на стук никто не подал признаков жизни.
— Боюсь, что звонок вообще не работает, — наконец проговорил Долль. — Что теперь? Вернемся на вокзал?
— Нет-нет, только не на вокзал! Давай еще поищем врача или полицейский участок. Да, участок был бы лучше всего. Они наверняка разрешат нам посидеть в караулке и немножко согреться.
Они принялись блуждать по мертвенно-тихому городу, где ни в одном окне не горело ни огонька, и наконец действительно отыскали полицейский участок. Звонить пришлось долго. Наконец вышел полицейский.
— Чего надо? — грубо осведомился он.
— Мы только что приехали в Берлин по железной дороге. Моя жена больна, а медпункт закрыт. Позвольте нам, пожалуйста, посидеть до шести у вас в караулке и согреться.
— Нельзя, запрещено, — отрезал полицейский.
Они принялись просить и клянчить. Они никому не помешают, будут сидеть тихо как мышки!
Но полицейский оставался неумолим:
— Если что-то запрещено, я этого разрешить не могу! И вообще, что вы делаете на улице? Комендантский час!
— Ну так арестуйте нас за это на часок-другой, герр вахмистр! — взмолилась молодая женщина. — Тогда и мы внутри посидим, и вы ничего не нарушите!
Но это предложение тоже не нашло у полицейского отклика — он взял и просто захлопнул дверь. Они остались одни на темной улице.
Супруги посмотрели друг на друга: лица у обоих были растерянные, бледные. И тут они заметили, что уже светает — близится день.
— Значит, скоро шесть. Просто пойдем дальше. Может, трамвай попадется.
Немного времени спустя они уже сидели в автобусе, который вез фабричных рабочих на утреннюю смену. Автобус мимо их дома не проходил, но на нем они добрались до станции городской электрички: вскоре должен был отойти первый поезд. Но тут их подстерегало новое препятствие: билетерша проспала, а контролер у турникета отказывался пропускать людей без билетов — дескать, не имею права!
— А если касса откроется через час?
— Значит, в этот час никто не пройдет! Закон есть закон!
— Но мы опаздываем на работу! — возмущался народ.
— А мне что за дело? У меня свои обязанности!
— Ах так? Ну посмотрим! — крикнул кто-то из местных. — Ну-ка, все за мной!
Через боковой вход, через забор — затем в сумерках через пути, через рельсы под напряжением — и снова через ограду. Долли тащились в хвосте: у Альмы внезапно разболелась нога, а у него после падения ныло все тело. Наконец, едва дыша, они добрались до платформы — и успели увидеть лишь красные хвостовые огни утреннего поезда.
И снова ожидание и холод, дорога и усталость, пересадки и новое ожидание — как же им хотелось домой!.. Как они мечтали о своей кушетке!.. Просто лечь, согреться и заснуть!.. И ни о чем больше не думать!.. Просто отключиться!..
Наконец — ура — они вышли на своей станции.
— Через пять минут будем дома! — подбодрил он ее.
— С нашей скоростью — через все двадцать, — отозвалась она. — Понять бы, что у меня с ногой. Вроде бы маленькая ссадина… О боже, и этого моста нет — в марте он еще стоял!..
И пока они брели, из последних сил переставляя ноги, — из-за разрушенного моста пришлось заложить очередной огромный крюк, — на этом бесконечном пути им попадались только руины — старые, которые появились еще при них, и новые, которые возникли после их бегства из Берлина. Они совсем притихли, плелись, не говоря ни слова, — так много было новых развалин. Долль думал: что мне с ней делать, если окажется, что квартиры больше нет? Она больна и совершенно измучена.
Наконец они в последний раз свернули за угол — и стали судорожно вглядываться в фасады. На этот раз он опередил ее:
— Я вижу цветочные горшки на нашем балконе! Даже рамы на месте! Альма, наша квартира цела!
Они посмотрели друг на друга и слабо улыбнулись.
Ключа у них не было, нужно было найти консьержа. Плохие новости, очень плохие новости! Маленький консьерж исчез еще в апреле: то ли убили в бою, то ли арестовали, жена не знала. Не знала вообще ничего.
— Удрал, вы думаете, вот так взял и убег? Ну не-ет, не таков мой муж, чтобы сбежать от жены и детей, не способен он на такое, герр Долль! И с чего бы ему драпать? Он никому ни в жизнь зла не причинил! Ключ от квартиры? Нет, ключа нету. Туда въехал кто-то, жилконтора поселила, да всего пару дней назад, какая-то то ли танцовщица, то ли певичка, в общем, из театра какая-то бабенка, не знаю точно. С матерью и дитем, да, вообразите, у нее и дите имеется! Ну само собой, пришлось ей подлатать те комнаты, которые окнами на улицу, да. А в задних комнатах по-прежнему живет старая Шульциха, которую вы пустили, когда уезжали в деревню, чтоб присматривала за вещами. Ну, как уж она там за чем присматривала, это вы сами посмотрите, фрау Долль, чего я зря трепаться буду. Вашу большую кастрюлю, если что, фольксштурм забрал. А вот куда делся пылесос, и книги, и ведра, и из кухонных шкафчиков все припасы — об этом я ничего не знаю, фрау Долль, сами у Шульцихи спросите, если, конечно, ее выловите. Она говорит, что живет здесь, но чтоб я знала, где она живет на самом деле! Ее иной раз целую неделю не видать, и за квартиру она не платит!
Медленно, ох как медленно взбирались Долли по лестнице — а ведь до квартиры аж четыре пролета! Они не стали обсуждать с консьержкой все плохие новости, которые она на них вывалила, и между собой тоже не перемолвились ни словом. Только их лица, казалось, стали еще бледнее, чем были после этой бессонной ночи, в течение которой они, больные, сперва тряслись в поезде, а потом сидели на морозе…
Долго, ох как долго жали они на кнопку звонка, прежде чем из квартиры — из их квартиры! — донесся какой-то шорох. Они терпеливо ждали, когда дверь наконец откроется. Их впустила молодая темноволосая дама, наспех накинувшая первые попавшиеся одежки. (Правда сказать, было утро, часов восемь.)