— Ваша квартира?.. Это моя квартира, мне в жилищном управлении выдали ордер… Нет, сударыня, ничего вы тут не сделаете. Три передние комнаты принадлежат мне, я потратила несколько тысяч марок, чтобы привести их в божеский вид… Две другие комнаты выгорели дотла, вы это должны знать не хуже меня, если это действительно ваша квартира, сударыня! Большая комната с окнами во двор — там живет фрау Шульц, но ее сейчас дома нет, и я не знаю, появится ли она сегодня. Во всяком случае, дверь заперта… Да, мне очень жаль, сударыня, но тут холодно, а я стою в одной сорочке, и вообще я рассчитываю еще поспать… Это все вы скажете в жилконторе, сударыня. Хорошего утра!
На этом дверь захлопнулась, и Долли остались в передней одни. Он взял жену за руку и медленно повел ее — она тяжело опиралась на него, — внутрь квартиры. Но там все было заперто, ни в одну комнату не попасть. Тогда он отвел ее на кухню и усадил на единственный стул (да ведь, кажется, их раньше было три?) между газовой плитой и столом.
Молодая женщина покорно села. Впрочем, молодой она сейчас не выглядела: пялилась в пространство невидящим взглядом, и лицо у нее было больное, желтое. Долль взял ее холодные руки, погладил их и сказал:
— Да, начало скверное, моя милая Альма! Но так просто мы не сдадимся — мы непременно найдем выход. Нас голыми руками не возьмешь!
В ответ на эти ободряющие слова фрау Долль попыталась улыбнуться, и это была самая блеклая, самая жалкая, самая душераздирающая улыбка, какую Долль видел на женских устах. Потом она подняла голову и стала разглядывать кухню — долго, очень долго; изучила каждый предмет и наконец воскликнула жалобно:
— Моя кухонька! Ты только оглянись: тут же все, все наше! А эта баба не пускает меня дальше прихожей, не предлагает мне даже присесть в моей собственной квартире! — фрау Альма, казалось, вот-вот заплачет — но глаза у нее были сухие. — И — я не знаю, заметил ты или нет через открытую дверь? — у нее в комнате стоит наша тумбочка из-под радиоприемника и большое желтое кресло, в котором ты так любил сидеть! Ну погоди, я сию минуту пойду в жилконтору!
Но никуда она не пошла — осталась сидеть, тупо глядя перед собой. Она всегда была избалованной блестящей дамой. А теперь сидит в дешевеньком плащике, который ей совершенно не идет — да и тот чужой! — чулки изорваны корзинами грибников, а на руках и лице — грязь и копоть после долгой поездки по железной дороге…
Все потеряно, все опустошено — как мы сами! — сумрачно думал Долль, продолжая механически поглаживать ее руки. Но потом он опомнился: нужно же что-то делать, нельзя же вечно сидеть на кухне. И он отвел Альму к добросердечной жене консьержа: там ее тоже усадили на кухне, но эта кухня была хотя бы натоплена. На сковородке пожарили остатки доллевских кофейных зерен. Порезали хлеб, выскребли остатки мяса из консервной банки и аккуратно выложили в мисочку. И сразу стало казаться, что все не так уж и безнадежно.
Только вот молодая женщина, казалось, ничего не чувствовала. Она заявила, что Долль срочно, сейчас же должен разыскать ее друга, полунемца-полуангличанина, этого Бена, и, когда Долль ответил, что сходит к нему, но только после завтрака, она потеряла покой: она-де точно знает, что Бен — ранняя пташка и всегда приходит на службу раньше времени. Если Долль не отправится на поиски сию секунду, он наверняка Бена не застанет, и потерян будет целый день, — а ей нужно поговорить с ним немедленно!
Возражения вертелись у Долля на языке, но молодая женщина была как в лихорадке, ее захлестывали тревога и отчаяние, а сам он устал как собака и ругаться просто не было сил, — поэтому он согласился пойти на квартиру к Бену.
— Я тебя жду самое большее через полчаса! — крикнула молодая женщина на прощание, тут же воспрянув духом. — Веди Бена сюда. Я не буду завтракать, подожду вас!
Ни за какие полчаса эту дорогу было не осилить, так как трамвай, маршрут которого здесь раньше пролегал, больше не ходил. Доллю пришлось весь путь проделать пешком. Да что там пешком — ползком!
Дом, который он искал, по крайней мере, был цел, но на двери подъезда отсутствовала табличка с фамилией, и на звонок никто не отозвался. В конце концов Долль узнал от консьержа, что искомый господин отсюда съехал — всего пару дней назад. (В нашу квартиру недавно въехали, отсюда съехали — ну и везет же нам в этом Берлине, ничего не скажешь!) Куда он переселился, консьерж понятия не имел. С пустыми руками я к Альме не вернусь! — решил Долль и, приложив массу усилий, разыскал среди соседей старичка, который знал, куда Бен перебрался — куда-то в новую западную зону, далеко-далеко, чуть ли не в часе отсюда. О том, чтобы туда ехать, нечего было и думать. Назад к Альме и завтраку!
Она действительно не садилась есть и даже раздобыла немного сигарет — по пять марок штука: Доллю цена показалась фантастической, ведь до последнего времени русские щедро снабжали его табаком. Весть о том, что Бен переехал, она восприняла стойко.
— Поедем к нему после завтрака — ну и что, что у меня нога болит! Поверь мне, я чувствую: Бен нам поможет. Уж про концлагерь-то он не забудет! Вот увидишь, — она оживлялась по мере того, как говорила, — он теперь наверняка не последний человек. Иначе бы не переехал на запад — там так дорого! Живет, поди, в отдельном особняке. И будет рад нам помочь!
Подкрепившись и основательно помывшись, они распрощались с доброй, но по-прежнему удрученной женой консьержа.
— Я вернусь в ближайшие дни, — пообещала фрау Долль, — и улажу в жилищном управлении проблему с этой нахалкой. В моей собственной квартире она даже не предложила мне присесть — да она у меня полетит вверх тормашками!
А как мы возместим ей «пару тысяч марок» за ремонт? — подумал Долль. Да и потом, даже если посчитать Петту и бабушку, мы все равно не получим право претендовать на все семь комнат.
Но жене он этого говорить не стал. Как будет, так и будет. Не имеет никакого смысла заранее переживать и строить планы. Все устроится само — только вот, скорее всего, не к лучшему.
Бодрость, обретенная после мытья и зернового кофе, быстро улетучилась, и с ногой у жены было, похоже, совсем худо — они едва плелись. Долль снова и снова одергивал себя, чтобы идти рядом с Альмой, но потом опять, сам того не замечая, опережал ее шагов на десять-двадцать. Чувствуя себя виноватым, он разворачивался и возвращался к ней, а она лишь ласково улыбалась ему.
— Иди, иди! — говорила она. — Если я тебя совсем потеряю из виду, то начну свистеть. Это же сущее мучение — тащиться рядом с такой улиткой. Иди вперед!
После холодной ночи солнце пригревало, и это было приятное осеннее тепло, не изнуряющее, а благотворное. Здесь, на улицах, застроенных особняками, листва с деревьев еще не опала. Кроны поредели и поблекли, но как хорошо было после развалин вновь увидеть здоровые деревья! Хотя многие особняки тоже были разрушены, здесь, среди кустов и деревьев, лужаек и цветов это не производило такого гнетущего впечатления.
Фрау Долль сказала мужу, когда он в очередной раз вернулся к своей «улитке»:
— Наверняка у Бена и машина своя есть, и мы сможем на ней ездить, когда захотим. Как раз наступает самая прекрасная осенняя пора! Давай в кои-то веки насладимся ею, только ты и я, — и не будем думать ни о каких невзгодах. Может, Бен и грузовик для нас раздобудет — тогда мы перевезем из нашего болота мебель и твои книги и устроимся с полным комфортом. Вот увидишь, я тебе наколдую такое сказочное гнездышко! У нас будет много гостей-англичан, знакомых Бена, а ты будешь приглашать своих друзей-писателей… Ух, какие я вам буду готовить коктейли — я же искусная барменша! — а уж об ингредиентах Бен позаботится!..
Бен! Бен! Бен! Какое же она еще дитя!.. Все упования своего доверчивого детского сердечка она возложила на друга, о котором не вспоминала много недель и месяцев! Дитя доверчивое и легковерное — никаким разочарованиям не удалось вытравить из ее сердца эту способность верить и надеяться.
И вот наконец они очутились в просторной гостиной огромного особняка; за окнами простирался сад, вдалеке виднелся гараж, где шофер как раз намывал машину — машину Бена, хоть эти ожидания Альмы оправдались. Ее друг взлетел на удивление высоко: судя по табличке на воротах, герр Бен занимал весьма значимый пост.
Но сам он появился далеко не сразу: вел важные переговоры на первом этаже. Вокруг Доллей, ошеломленных великолепием этой комнаты, обставленной антикварной мебелью, хлопотали двое декораторов: перешептываясь, они драпировали тончайшие занавески, лазили по стремянкам и поддергивали шнуры. И когда Долль увидел всю эту роскошь — уже много месяцев и лет он ничего подобного не видел, да еще в целости и сохранности! — он с удвоенной, с десятикратной силой ощутил их собственное оборванство. С белоснежного тюля он невольно переводил взгляд на свой светлый летний костюм, на котором после ночного поезда остались уродливые пятна и полосы; на богатой парче кресла, в котором сидела Альма, особенно выделялись ее дешевый плащик и рваные чулки.
Да, они превратились в нищих — в этом доме, который и в лучшие времена явно принадлежал очень богатой особе, Долль почувствовал это как никогда отчетливо. А ведь не так давно он считал себя человеком вполне обеспеченным. Но теперь они с женой стали попросту — внезапно он осознал это совершенно ясно — беженцами, ничем не лучше тех, которые бесконечным потоком, голодные и несчастные, тащились через их городок, а он как бургомистр должен был устраивать их судьбу. Теперь Долли были в таком же положении: оборванные, лишенные крова, все имущество в одном чемоданчике, они вынуждены обращаться за помощью к друзьям, к чужим людям, может, даже к социальным службам. Бургомистр, домовладелец, дорогое барахло, неистощимый банковский счет, сносные харчи — и вдруг ничего, ничего, ничего!
О боже! — думал Долль. Только бы Альма не наговорила лишнего. Только бы не стала просить о чем-то этих двух женщин — я этого не вынесу, мы же все-таки не попрошайки!