— Но меня никто не эвакуировал. Да и сняться с учета в этом городишке я не мог: карточек там не выдают.
— Ну просто смешно! — закричал чиновник. — Сплошные отговорки да увертки! Вы хотите пролезть в Берлин, только и всего! Но от меня вы ничего не получите, слышите, ничего, даже если представите все справки в лучшем виде! — Он в бешенстве грохнул кулаком по столу. — Я таких, как вы, вижу насквозь — вы меня не проведете. Следующий!
И вдруг добавил совершенно другим, брюзгливым тоном:
— И вообще…
Уже во второй раз за утро Долль слышал это «и вообще», звучавшее, как глухая угроза. От всего этого хамства и подозрительности у него кровь вскипела в жилах, и он осведомился зло:
— Что это значит? Что вы этим «и вообще» хотите сказать?
— Шли бы вы уже! — чиновнику, казалось, враз стало скучно. — Сами отлично понимаете. Не притворяйтесь! — Он придирчиво осмотрел свои ногти, потом поднял взгляд на Долля. — Или вы желаете объяснить мне, как вы с семьей живете в Берлине аж с 1 сентября? — Тон у него был торжествующий, и окружающие злорадно косились на Долля — ну, сейчас он получит! — Либо вы приехали не 1 сентября, а только сейчас. Тогда вы проворонили сроки и никто вас на учет не поставит. Либо вы с 1 сентября отовариваетесь на черном рынке — тогда я обязан сдать вас в полицию!
— Если бы вы, — гневно отчеканил Долль — он так разъярился, что стал как никогда снисходителен к самому себе и даже не подумал, что в чем-то этот чиновник прав, — если бы вы дали себе труд внимательно ознакомиться с бумагами, вместо того чтобы с ходу отправлять их в мусорное ведро, вы бы узнали, что до вчерашнего дня я лежал в больнице — и там мне полагалось питание. А жена моя до сих пор лежит в больнице, и я могу в любой момент принести вам любую справку, которая это подтверждает…
— Мне до этого дела нет! Меня это не касается! Следующий! Я вам сказал, какие справки от вас требуются. Все, следующий!
И теперь это уже была не завитушка в конце фразы — к столу действительно подошел следующий посетитель. Долль поплелся вон из кабинета. Он чувствовал, что окружающие провожают его высокомерно-насмешливыми взглядами, знал, что чиновник празднует победу и думает: этого я проучил как следует! Этот теперь долго носу не покажет! А еще Долль был уверен, что «следующего» сейчас примут с распростертыми объятиями, с каким бы неоднозначным делом он ни пришел. Да, с ним наверняка обойдутся любезно, так как теперь чиновнику захочется доказать себе, коллегам и посетителям, что он приличный человек. Но никаким приличным человеком он, конечно же, не был, а был одним из миллионов тиранов, которые испокон веку заправляли в этом прапорщицком государстве.
По пути домой Долль уже не думает о том, что от ноябрьской стужи его защищает пальто, которое ему всего несколько часов назад великодушно одолжил сосед, и что в желудке приятная тяжесть от еды, которую ему уделила добрая женщина. Он снова разочарован в соотечественниках. Робинзон страшно одинок на своем острове.
Так и получилось, что фрейлейн Гвенде и особенно фрау Шульц пришлось отдуваться за грехи жилищного управления. Так и получилось, что Долль заснул в полном унынии. Но все-таки это не тот Долль, каким он был в последнее время. Полтора часа сна — и в душе снова пробуждаются мужество и вера. Я справлюсь! — думает он. А если не справлюсь я, то все уладит Альма. Может, вообще разумнее послать туда ее. Она куда лучше меня умеет находить подход к мужчинам. И вообще — Альма, она и есть Альма!..
Он усмехается: вот и к нему привязалось это «и вообще». Проскользнув в выгоревшую комнату, он достает припрятанные харчи — пора бы наконец и пообедать.
Глава 10Робинзон выходит в мир
Как ни старался Долль красться беззвучно — вдовая майорша Шульц его все-таки услышала. Едва он отрезал первый ломтик хлеба, в дверь раздался деликатный стук, и на его «войдите» показалась косматая Шульцихина голова.
— Ах, герр доктор Долль, можно я заберу свои вещи — если, конечно, я вам не помешаю?
— Забирайте, забирайте уже! — отмахнулся Долль. Но тут ему вспомнилось, как он наорал на нее, хотя виновато было жилищное управление, и он добавил: — Вы уж извините, что я вам нагрубил. Ходил по инстанциям, там все не слава богу — вот нервы и сдали. К тому же я не совсем здоров…
И тут же пожалел о своих словах. Он почувствовал, он прямо-таки увидел, как испуганная Шульциха воспрянула духом. И уж точно не стоило упоминать «инстанции» — она тут же поинтересовалась:
— Вы побывали в жилищном управлении? Что решили насчет квартиры?
— Как квартира будет поделена, — ответил Долль уже осторожнее, — между мной и фрейлейн Гвендой, пока непонятно. Но одно очевидно, сударыня: в этой комнате намерен жить я.
Физиономия Шульцихи скривилась.
— Но, герр Долль! — захныкала она. — На дворе зима, вы же не можете просто так взять и выкинуть меня на улицу! Конечно, я подыщу себе другое жилье, но до тех пор…
— До тех пор придется нам жить вдвоем, а когда мою жену выпишут, то и втроем… — Она попыталась вклиниться. — Нет-нет, сударыня, это не обсуждается. Я знаю, что комнатой вы пользовались от случая к случаю…
— Клевета! — вскричала Шульциха, и ее толстые белые щеки затряслись от злости и негодования. — Не верьте ни слову из того, что говорит эта Гвенда! Она же актрисулька, у нее профессия такая — врать!
— С фрейлейн Гвендой я о вас ни словом не перемолвился, фрау Шульц!
— Ну да, ну да, разумеется. Простите меня! Я знаю, вам насвистела в уши эта змеюка, консьержева супружница, нацистка! Она вечно норовит меня оговорить! Да я ее посажу! Сколько всего она наворовала из одной только вашей квартиры, пока я не отобрала у нее ключ! Ведра, кастрюли, картины… Пусть ваша жена хорошенько осмотрится в ее халупе на первом этаже — там пол вашего хозяйства! Само собой, я жила здесь постоянно!
— Так значит, — сказал Долль, — вы пользовались комнатой все время, каждый день?
— Все время, все время! Я же говорю, с прошлого года…
— Тогда вы, наверное, не будете спорить, что мне кое-что причитается за квартиру и коммунальные услуги. Я, конечно, не записываю все так тщательно, как вы, поэтому возьму недорого. Скажем, за квартиру, а также за пользование мебелью и кухней — двести марок, — а за газ и электричество еще сотню. В сумме триста — за все это время! Прошу вас, сударыня!
И он протянул руку.
Фрау Шульц даже села — не удобства ради, а потому что от ужаса ноги у нее подкосились. Такой атаки она не ожидала.
— Но у меня нет денег! — пролепетала она и вцепилась в сумку. — Даже двадцати марок не наберется…
— О, не переживайте! — успокаивающе отозвался Долль. — Ничего страшного. Давайте для начала вот хотя бы эти самые двадцать марок. Я согласен на рассрочку. А пока вы не выплатите все триста марок, я буду пользоваться вашим одеялом! Оно мне сейчас очень кстати.
— Нет! Нет! Нет!!! — Майорша Шульц сорвалась на крик. — Ничего я вам платить не буду! Мы так не договаривались! Мы с вашей женой условились, что я буду присматривать за вашими вещами в обмен на проживание.
— Но вы же сами мне только что рассказывали, сколько моих вещей пропало! Как это могло произойти, если вы за ними присматривали? Нет, фрау Шульц, триста марок вам заплатить придется. Вы только вспомните, я без возражений оплатил все представленные вами счета: столько-то сигарет, столько-то хлеба, столько-то фунтов картошки… Не так уж много я и требую. Жена бы наверняка меня не поддержала: она бы запросила гораздо больше…
— Ваша жена твердо обещала, что денег с меня не возьмет!
— Нет, сударыня, ничего подобного она не обещала. Не морочьте мне голову. Все решено, и деньги вы заплатите — чем скорее, тем лучше!
— А как же мое одеяло? — возопила фрау Шульц. — Герр доктор, дорогой, золотой мой герр доктор, в мой дом четыре раза попадали бомбы, у меня ничего не осталось, кроме этого одеяла. Герр доктор, вы не можете поступить столь бессердечно! У меня больше ничего нет, я несчастная женщина, и лет мне уже немало! — Она схватила его за руку, глаза ее наполнились слезами. — Сигареты! — прошептала она, словно бы размышляя вслух. — Сигареты он мне припомнил! Может, я и правда присчитала немного лишку — так ведь самую капельку, самую крошечку! Мне же надо как-то зарабатывать — вот я и продаю сигареты, я тоже, знаете ли, жить хочу! А иначе зачем я цеплялась за жизнь все последние годы — чтобы теперь помереть с голоду?! Нет, вы не должны считаться со мной за каждую сигарету, и одеяло отдайте! Вы не такой бессердечный, я знаю, вы просто притворяетесь! Триста марок я вам отдать никак не смогу. Если бы мне хоть пенсию платили! Но я не получаю ничего, ничегошеньки — а ведь фюрер говорил…
Тут она вконец запуталась и замолкла: лишь глаза ее молили о пощаде, а по щекам текли слезы. При этом она тискала его руку в своих мерзких ладонях, теплых и влажных.
— Сударыня! — сказал он и неучтиво выдернул руку. — Сударыня, слезами меня не проймешь — они меня только раздражают. Вы только что сами признали, что обсчитали нас, — поэтому я не верю ни единому вашему слову, в том числе и жалобам на бедность. Заберете свое одеяло, когда заплатите триста марок! А если не заплатите, тогда одеяло останется у меня.
— Нет! — резко возразила майорша Шульц, и все ее лихорадочное возбуждение вдруг как рукой сняло. — Нет, никаких денег я вам платить не стану. Можете хоть куда жаловаться. Ваше требование незаконно. Ваша жена мне ясно сказала…
— Воля ваша, фрау Шульц. Значит, одеяло остается у меня!
— Прекрасно, — сухо ответила фрау Шульц. — Замечательно! Вы еще об этом пожалеете — и вы, и ваша жена! Морфинисты несчастные! Это, между прочим, противозаконно!
— Спекуляция сигаретами куда более противозаконна, — ему омерзителен был оборот, который принял этот разговор. — Спасибо, фрау Шульц, больше нам обсуждать нечего. Заберите свои вещи из буфета и кладовки. И отдайте мне ключ от парадной двери…
— Ключ я вам не отдам! Вы не выставите меня на улицу!