Долль вышел в ночь. Что, если Альма все-таки настояла на выписке и ждет его дома? Он прибавил шагу.
Но когда он переступил порог комнаты, та оказалась пуста. Никакая Альма к нему не пришла, вечер предстояло коротать в одиночестве — да и, наверное, еще не один день он будет самостоятельно строить их будущее. Он намеревался как можно скорее приступить к работе, чтобы жизнь обрела смысл. Но для этого нужно было связаться с людьми, которые ориентируются в этой сфере, нужно было разузнать, какие нынче есть возможности опубликоваться, какие существуют газеты, журналы, издательства. Но с чего начать? Он уже два месяца в Берлине, но ничего, ровным счетом ничего не знает о переменах, которые произошли после катастрофы. Стыдно признаться: он ни в одну газету ни разу не заглянул!
Ворочая подобные мысли, Долль навел в комнате какой-никакой порядок. Заодно накрыл к ужину и сварил себе кофе. Затем тихонько постучался к фрейлейн Гвен-де и, когда ее мать открыла, попросил одолжить газет, хотя бы и старых. Ненадолго, до завтрашнего утра.
Ему вручили целую стопку, с которой он и закрылся у себя. В тот вечер он жевал хлеб и хлебал кофе, не замечая вкуса. Он читал, читал газеты, новые и старые, читал самозабвенно, не думая ни о чем другом, как в пятнадцатилетнем возрасте читал своего любимого Карла Мая. Он читал все подряд: статьи про внутреннюю и внешнюю политику, письма в редакцию и фельетоны, заметки о культурных мероприятиях и объявления. Он проглатывал газеты от первой до последней страницы.
И перед ним открывался мир, в котором он раньше жил вслепую, — а теперь все обретало ясность и четкость. Он ходил по улицам этого города и ни разу не задумывался о том, куда деваются противотанковые заграждения, кто разбирает завалы и чьими усилиями вновь пущен транспорт. Он видел, как люди работают на улицах, и испытывал лишь недоумение: люди опять работают — зачем?.. Иногда он думал: это бывшие нацисты, они должны работать. А мы — мы ничего никому не должны, мы подождем, пока все само собой наладится…
Однако эти люди были ничем не хуже и не лучше его; но, пока он валялся на кушетке и старательно доводил себя до срыва, те, кто был разочарован не меньше его, взялись за работу, и работа помогла им побороть и разочарование, и отчаяние!
Он читал о театрах, где снова шли спектакли. О художественных выставках и концертах, о новых фильмах со всего света. Он читал, что люди сами рубят и привозят из леса дрова, сами приводят в порядок разрушенные жилища, сами перекрывают крыши и чинят обгоревшие станки. Он читал объявления о продаже вещей, каких давно уже было не достать. Пусть их было мало, но это только начало — все только начинается!
Он клеймил Берлин «мертвым городом», «лабиринтом развалин», в котором он-де никогда не сможет работать, — а работа в этом городе кипела, да еще как! Каждому, кто не принимал в ней участия, должно было стать стыдно. В каком тумане слепого себялюбия и эгоистического паразитизма они жили все последние месяцы! Они только брали, брали, а чтобы самим внести хоть крошечную лепту — это им даже в голову не приходило!
В этот вечер, в эту ночь, когда Долль отложил последний газетный листок, улегся на кушетку и потушил свет, ему не понадобились никакие трусливые фантазии о Робинзоне, чтобы поскорее заснуть. Перед его внутренним взором снова и снова проходило все то, о чем он только что прочитал, и чем чаще он повторял себе, что все уже сделано за него, тем меньше понимал, почему все это время сам стоял в стороне, опустив руки и исходя злобой. Сон сморил его далеко не сразу, и он заснул, все еще упрекая себя.
Глава 11Скандал как начало
Несмотря на мучительные сны, Долль проснулся свежим и отдохнувшим и, как и вчера, бросил все силы на уборку, чтобы его не раздражали внешние неустройства. Он очень надеялся, что намеченный путь приведет его к успеху и очередной ничтожный тиранчик, как в жилищном управлении, не лишит его вновь обретенного мужества.
Вчера вечером, запоем читая газеты, Долль часто натыкался на имя человека, которого помнил еще с донацистских времен. Этого человека, с которым он редко встречался лично, но который работал редактором в большом издательстве и курировал некоторые его книги, — этого человека по фамилии Фёльгер он намеревался разыскать. И начать решил с редакции той самой газеты.
Долль как раз сунул руки в рукава одолженного пальто, когда звонок залился трелью — пять, шесть раз, — и, когда он открыл, удивляясь, кто это к ним рвется, на пороге оказался не кто иной, как его собственная жена, Альма! В каждой руке она держала по набитой хозяйственной сумке, через плечо были переброшены платья и что-то юбкообразное, и по выражению ее лица было ясно, что настроение у нее отнюдь не радостное.
Долль, который еще вчера вечером опасался, что она может заявиться домой, совершенно растерялся. Чтение газет и намерение нанести визит редактору Фёльгеру заслонили от него все остальное, и этим утром он не вспоминал ни о жене, ни о том, что она может прийти.
— Альма, ты?! — воскликнул он в полном изумлении.
— Да, Альма, я!!! — передразнила она его со злой насмешкой. — Ну конечно, ты бы предпочел, чтобы я никогда сюда не приходила, а неделями валялась в больнице! (Ты не хочешь наконец открыть дверь и взять у меня вещи?! Ты же видишь, у меня на все рук не хватает!) Так-то ты держишь слово — настроил против меня этого молодого врача! Да еще сигареты у него выпрашивал — ну спасибо!
В ярости выплюнув эту тираду, она протиснулась мимо него и направилась в комнату. Небрежно бросила на пол свои пожитки, швырнула платья на стул и плюхнулась в кресло. Но тут же снова вскочила, достала из кармана пачку сигарет и закурила. Несмотря на обиду, товарищеский дух в ней был не напускной, не искусственный, так как она тут же протянула пачку ему и предложила:
— Бери!
Долль, который вчера так разозлился на себя за то, что не отказался от сигареты молодого врача, теперь отказался от сигареты жены — опять ошибка! — и ответил гневно:
— Я вовсе не настраивал врача против тебя! Более того, я не выпрашивал у него сигарет, а взял одну-единственную из чистой вежливости, так как он настаивал!
— Да неужели? — сердито отозвалась она. — А у меня не берешь? Ну да, конечно, с собственной женой вежливым быть необязательно. Можно спокойно нарушить данное ей обещание и за ее спиной подговаривать врача, чтобы он еще бог знает сколько времени держал ее в больнице!
— Ничего подобного я тебе не обещал! А вот ты мне обещала не уходить из больницы, пока мы не посоветуемся с главврачом!
— Вот видишь, ты и сам говоришь: мы условились, что сперва нужно посоветоваться с главврачом, — а ты идешь и сговариваешься с этим типом! Ну конечно! Тебе важнее всего, чтобы я там проторчала подольше! Здесь я тебе, наверное, только мешаю!
— Альма! — тихо проговорил Долль. — Альма, давай не будем ссориться. Нам нужно подумать о будущем. А будущего без тебя у меня нет. Но для этого ты должна быть здорова — именно эта забота мною и двигала. Вчера вечером я читал газеты — ах, Альма, сколько всего произошло в мире за два месяца, которые мы провалялись, ничего не делая! Ну ничего, теперь мы тоже заживем как люди. Как раз когда ты пришла, я собирался к Фёльгеру, моему прежнему редактору, который всегда стоял за мои книги. Тебя выписали — ладно, тут ничего уже не поделаешь. Но ты лучше приляг, не нагружай ногу…
Лицо ее расслабилось, выражение смягчилось, как только он сменил тон с запальчивого на мирный. Но услышав его последнее предложение, она, словно упрямый ребенок, замотала головой и, словно упрямый ребенок, заявила:
— А я не понимаю, почему бы мне не пойти с тобой. Нога в порядке — ну, почти в порядке. Я не хочу валяться в постели и подыхать со скуки!
Он ответил кротко:
— Именно для того, чтобы это бесконечное валяние в постели не повторилось, я прошу тебя внимательнее отнестись к своему здоровью. Потому что, если опять начнется эта бездеятельная жизнь, о работе не будет и речи — только о том, как раздобыть морфий, — и опять мы окажемся во власти Шульцихи и Дорле. Сделай одолжение, Альма, пощади себя, чтобы до этого не дошло!
Но она покачала головой и строптиво повторила:
— Нащадилась уже, хватит. Я хочу помогать тебе. Что бы ты ни делал, я хочу быть рядом!
— До сегодняшнего утра ты была прикована к постели, ты не можешь просто так взять и пойти бродить по городу! — твердо ответил он. — Знала бы ты, как я боюсь, что опять начнется это прозябание! И теперь у нас уже нет никаких резервов, нет бриллиантового кольца, которое можно в крайнем случае продать. Да, Альма, тебе придется осознать, что мы теперь бедные люди и многого не сможем себе позволить: ни врачей, ни дорогих американских сигарет, может быть, даже белого хлеба — он съедается слишком быстро, а насыщает гораздо хуже черного.
— Ах вот как? — воскликнула она, опять начиная горячиться. — И поэтому ты не взял у меня сигарету? Решил поиграть в бедняка?!! А мне вслед за тобой придется бросить курить и питаться одним только черным хлебом, хотя ты прекрасно знаешь, что у меня от него всегда проблемы с печенью?! Нет уж, сам делай что хочешь, но меня в это не втягивай! У меня еще куча вещей, которые я могу продать, а когда они кончатся, я знаю выход получше, чем загибаться в нищете.
Он ответил раздраженно:
— Ну разумеется, очень удобно говорить: я ни в чем не хочу нуждаться, — и угрожать, что уйдешь при первых же трудностях. Только вот угрожать мне не надо — этого я не позволю даже тебе! И если ты хочешь уйти, тогда чем скорее, тем лучше! А я двинусь своим путем!
— Вот видишь! — торжествующе воскликнула она. — Так я и думала: неспроста ты уговаривал и меня, и врача, что мне нужно еще полежать в больнице! Я стала для тебя обузой, и ты хочешь от меня избавиться. Пожалуйста, я не буду тебе мешать, я в любой момент могу уйти. Одна я устроюсь гораздо лучше, чем с тобой!
— Что за чушь ты несешь! — воскликнул он. — Я ни слова не сказал о том, что ты стала мне обузой и я предпочту обойтись без тебя! Это все твои слова! Но речь ведь вовсе не об этом! Речь о том, чтобы ты проявила благоразумие и не перегружала больную ногу. Да или нет?