— Господин Клейнгольц говорит… — пытался объяснить Пиннеберг.
— О чем работодатели толкуют, нам, молодой человек, давно известно, — сказал папаша Мёршель. — Это не так интересно. Вопрос в том, что они при этом делают. У вас должно быть коллективное соглашение, ведь так?
— Наверное, — ответил Пиннеберг.
— Вера — дело церковников и к рабочим отношения не имеет. Соглашение должно быть. А по нему за сверхурочные полагается платить. И к чему мне зять, которому сверхурочные не оплачивают?
Пиннеберг пожал плечами.
— Потому что вы, служащие, плохо организованы, — не унимался Мёршель. — Не солидарны друг с другом. Вот почему они делают с вами что захотят.
— Я организован, — грубо отрезал Пиннеберг. — Я состою в профсоюзе.
— Эмма! Мать! Наш молодой человек состоит в профсоюзе! Кто бы мог подумать! Какой герой — в профсоюзе он! — Папаша Мёршель наклонил голову и, прищурившись, стал сверлить будущего зятя своими глазенками. — И как этот профсоюз называется, юноша? Ну?!
— Профсоюз германских служащих! — ответил Пиннеберг, раздражаясь все больше и больше.
Долговязый Мёршель от смеха согнулся пополам.
— Мать, Эмма, держите меня, наш новый сынок — в профсоюзе белых воротничков! Желтый профсоюз! Для тех, кто хочет усидеть между двух стульев. О господи, умора!
— Наш профсоюз отнюдь не желтый, — Пиннеберг не на шутку начал сердиться: — Нас не финансируют работодатели. Мы платим членские взносы.
— Начальников подкармливаете! Желтых бонз! Ну, Эмма, правильного жениха ты себе нашла! Пэгээсовец! Белый воротничок!
Пиннеберг умоляюще уставился на Барашка, но она даже не повернулась в его сторону. Может, она к такому и привыкла, но он нет.
— Итак, вы из служащих, продолжал Мёршель. — А они считают, что лучше нас, рабочих.
— Ничего я так не считаю.
— Считаете-считаете. А почему, я спрашиваю? Потому что вы не требуете, чтобы вам платили каждую неделю, а готовы ждать. Не настаиваете на оплате сверхурочных, получаете по заниженным ставкам, не бастуете. Потому что вы всем известные штрейкбрехеры…
— Дело не только в деньгах, — сказал Пиннеберг. — У нас другие представления, не такие, как у рабочих. У нас свои потребности…
— Думайте иначе, — проговорил Мёршель. — Так же, как рабочие.
— Я не согласен, — ответил Пиннеберг. — Я, например…
— Что вы? — усмехнулся Мёршель. — Вы, например, взяли аванс?
— Что еще за аванс?
— Самый настоящий. — Мёршель осклабился: — У Эммы. Не очень-то это красиво. Типичная пролетарская привычка.
— Я… — Лицо Пиннеберга обдало жаром, и ему захотелось хлопнуть дверью и прогреметь на прощанье: «Да чтоб вас всех!..»
Но фрау Мёршель решила утихомирить мужа:
— Успокойся, отец, хватит зубоскалить! Дело сделано. Тебя оно уже не касается.
— Карл вернулся! — выкрикнула Барашек при звуке хлопнувшей входной двери.
— Зови к столу, женщина, — сказал Мёршель. — А я прав, зятек, хочешь, спроси у своего пастора.
В кухню вошел молодой человек, однако «молодым» назвать его было трудно, скорее уж пожилым. Он выглядел каким-то дряблым и даже более злобным, чем его отец. Его «добрый вечер» было похоже на звериный рык. Он, не обращая на гостя внимания, снял пиджак, жилет, а за ними и рубашку. Пиннеберг с нарастающим удивлением наблюдал за ним.
— Сверхурочная работа? — спросил Карла отец. Тот прорычал что-то нечленораздельное.
— Умоешься после, Карл, — сказала фрау Ступке. — Иди есть.
Но было слышно, как побежала в раковине вода; Карл уже усердно отмывался. При виде его оголенного торса Пиннеберг смутился, главным образом из-за Барашка. Но она, судя по всему, не придавала этому значения и отнеслась к этому как к само собой разумеющемуся. А Пиннеберга, наоборот, задевало почти все: и убогие тарелки в темных пятнах, и пропахшие луком картофельные оладьи, скисшие огурцы, теплое бутылочное пиво, которое предложили только мужчинам; вся эта унылая кухня и моющийся Карл…
Карл сел за стол.
— Ха-а, пиво! — грубо бросил он.
— Это жених Эммы, — пустилась в объяснения фрау Мёршель. — Они хотят пожениться.
— Оторвала себе жениха, — продолжал Карл. — Еще и буржуя. Пролетарий для нее недостаточно хорош.
— Вот-вот, — довольно кивнул отец.
— Ты деньги в дом сначала принеси, а уж потом выступай, — огрызнулась мать.
— Что значит твое «вот-вот»? — с издевкой спросил Карл отца. — Что до меня, так настоящий буржуй лучше, чем ваши социал-фашисты.
— Социал-фашисты? — с гневом воскликнул отец. — Кто тут из нас фанатик, так это ты, советский прихвостень.
— Ну понятно: вы у нас непрошибаемы…
Пиннеберг слушал не без удовольствия — Карл вернул его, Пиннеберга, должок отцу.
Только картофельные оладьи не выиграли от этого. Обед получился пренеприятным — иначе видел Пиннеберг свою помолвку.
Пиннеберг опоздал на поезд и решил уехать утром, четырехчасовым. На работу он в любом случае успеет.
Они с Эммой сидели в кухне, в кромешной темноте. В одной из комнат спал отец, в другой фрау Мёршель. Карл отправился на сходку КПГ.
Они поставили рядом две табуретки и примостились спиной к остывшей уже плите. Через приоткрытую дверь балкона задувал ветерок, отчего шаль, завешивающая проем, слегка колыхалась. А за окном на темном ночном небе мерцали отдаленным светом звезды — а под ними, внизу, разрезали ночную тишину двора неразборчивые звуки, доносившиеся из многочисленных радиоприемников.
— Как бы мне хотелось, чтобы у нас был уютный дом, — прошептал Пиннеберг и сжал руку Барашка. — Знаешь, — объяснил он, — чтобы светлые комнаты и белые занавески, и обязательно чтобы было чисто.
— Ну да, — сказала Барашек. — Здесь тебе и правда плохо, ты к такому не привык.
— Нет, я совсем не это имел в виду, мой милый Барашек.
— Это, это. Почему ты не хочешь признаться? А у нас на самом деле плохо. Карл с отцом все время ссорятся — плохо. Отец с матерью спорят — тоже плохо. А еще они обманывают мать, чтобы дать ей денег на хозяйство поменьше, а она норовит вытянуть из них побольше… все это плохо.
— Почему так происходит? Вы трое зарабатываете, вам вроде должно хватать.
Барашек на это ничего не сказала.
— Знаешь, мне здесь не место, — заговорила она после небольшой паузы. — Я для них что-то вроде Золушки. Когда отец и Карл приходят домой, они отдыхают. А я стираю, глажу, шью, чиню чулки. Да и не это важно, — в сердцах выпалила она. — Я не жалуюсь, делаю все это как само собой разумеющееся. Но при этом они все время чем-то недовольны, никогда от них слова доброго не услышишь. Карл упрекает в том, что меня содержит, потому что больше вносит в хозяйство… Я ведь немного зарабатываю — чего сегодня стоит простая продавщица?
— Скоро этому придет конец, — пытался успокоить ее Пиннеберг. — Теперь уже точно скоро.
— Эх, совсем не в этом дело, я говорю о другом, — отчаянно воскликнула она. — Понимаешь, дорогой, они презирают меня, все дурой считают. Я и правда не такая умная и многого не понимаю. И потом я некрасивая…
— Да ты красавица!
— Ты первый, кто мне это говорит. Всякий раз, что мы ходили на танцы, я сидела в сторонке. Когда мать отправляла Карла, чтоб он привел своих дружков, тот говорил: «Кто станет танцевать с этой коровой?» Так что ты и вправду первый…
У Пиннеберга возникло неприятное чувство. «Не стоило ей этого говорить, — подумал он. — Я всегда считал ее красивой. Может, я ошибался…»
Барашек тем временем продолжала:
— Понимаешь, милый, я не то чтобы жалуюсь. Говорю только, чтобы ты знал. Они мне совсем чужие, и только ты не чужой. Ты один. И что я благодарна тебе — и не только за малыша, но и за то, что берешь за себя Золушку.
— Ты… Да ты… — Только и мог вымолвить он.
— Постой, не сейчас. Ты говоришь, что хорошо бы у нас все было светлым и чистым, но для этого тебе придется набраться терпения, а я и готовить-то толком не умею. Если я что-то буду делать не так, ты мне обязательно говори, и я тоже не хочу ничего от тебя скрывать.
— Ну конечно, Барашек, так и будет.
— И мы никогда не будем ссориться. Господи, милый мой, мы непременно будем счастливы с тобой. И с малышом.
— А вдруг это будет девочка?
— Что ты! Это будет мальчик — маленький, хорошенький мальчик.
Посидев еще немного, они поднялись и вышли на балкон.
Над крышами нависало звездное небо. Они стояли молча, положив руки на плечи друг друга.
И все же пришлось возвращаться в свой привычный мир — в тесный двор с яркими квадратами окон, по которому разносились квакающие звуки джаза.
— Мы же купим радио? — внезапно спросил он.
— Ну разумеется. Мне будет не так одиноко, пока ты на работе. Но позже, у нас сейчас другие заботы.
— Конечно, — согласился он.
Повисло молчание…
— Милый, — робко подала она голос. — Мне надо кое о чем тебя спросить.
— Давай, — неуверенно откликнулся он.
— Не будешь сердиться?
— Конечно нет.
— У тебя есть какие-нибудь сбережения?
Молчание…
— Совсем немного, — нерешительно ответил он. — А у тебя?
— Тоже немного. — И тут же добавила: — Совсем чуть-чуть.
— И сколько это чуть-чуть?
— Сначала ты ответь, — не сдавалась она.
— У меня… — начал было он.
— Ну, говори.
— На самом деле совсем мало, может, даже меньше, чем у тебя.
— Да не может быть.
И вновь молчание.… Длительное молчание.
— А сама ты как думаешь? — спросил он.
— Ну, — глубоко вздохнула она. — Наверное, больше, чем… — И задумалась.
— Чем сколько? — допытывался он.
— Да чего там. — И она расхохоталась: — Стеснительные какие. У меня, например, на счете сто тридцать марок.
На что он важно, с расстановкой произнес:
— Четыреста семьдесят.
— Как здорово! — обрадовалась Барашек. — Это ровно шестьсот марок. Милый, это целое богатство!
— Ну, я так не думаю. Холостяцкая жизнь обходится дорого.