— Как тихо.
— Да, — кивнул он. — Давай-ка лучше спать, Барашек.
— Может, посидим немного! Ведь завтра воскресенье, рано не вставать. И все-таки мне не терпится у тебя кое-что спросить.
— Ну так не тяни, спрашивай! — бросил он с нотками раздражения в голосе и потянулся за сигаретой. Глубоко затягиваясь, он вновь обратился к ней, но в этот раз более спокойным тоном: — О чем ты хотела спросить, Барашек?
— Сам-то не догадываешься?
— Да откуда мне знать.
— Ты знаешь, — сказала она.
— Да нет же, Барашек, я и в самом деле не знаю.
— Знаешь, знаешь.
— Барашек, ну пожалуйста, сжалься. Говори уже!
— Ты и сам все знаешь.
— Ну и ладно! — обиделся он.
— Милый, — сказала она, — милый, а помнишь, как мы сидели у меня на кухне? В день нашей помолвки? Кругом темнота и все небо усеяно звездами, и мы выходили на балкон.
— Да, — грубо отрезал он. — Помню. И?..
— Забыл, о чем мы говорили?
— Послушай, там много чего было! Если б я все помнил!
— Нет, мы обсуждали что-то очень конкретное. И кое-что пообещали друг другу.
— Ну, не знаю… — буркнул он.
Фрау Эмма Пиннеберг, урожденная Мёршель, всматривалась в залитые лунным светом поля. Чуть правее подмигивал газовый фонарь, а прямо, за раскидистыми кронами деревьев, образующих небольшую рощицу, несла свои воды Штрела, а в окно задувал такой приятный ночной ветерок.
Это ли не чудо и, может, не стоит портить такой хороший вечер? Но необъяснимое чувство тоски никак не отпускало. Словно внутренний голос твердил Барашку: вся эта красота — самообман. Поверишь в нее и не заметишь, как окажешься по уши в грязи.
Она стремительно развернулась и выпалила:
— Мы кое-что пообещали друг другу. Мы обещали, что будем честными хотя бы друг с другом и что между нами не будет никаких секретов.
— Погоди, все было немножко иначе. Обещание давала только ты.
— То есть ты не собираешься быть честным со мной?
— Да нет же, но дело не в этом. Видишь ли, есть вещи, о которых женщинам лучше не знать.
— То есть? — Убитым голосом спросила Барашек. Вид у нее был подавленный, но она быстро взяла себя в руки и выпалила: — Ну да, пять марок таксисту, когда на счетчике две сорок, это такие вещи женщинам знать не положено?
— Но он помог поднять наверх твою корзину и портплед!
— За две марки шестьдесят? А почему ты прятал правую руку в кармане? Чтобы не было видно обручального кольца? А почему ты велел, чтобы верх машины был поднят? Почему ты не пошел со мной в лавку? И почему каких-то людей должно было обидеть, что ты их не пригласил на свадьбу? Почему?..
— Барашек, прошу, — взмолился он. — Барашек, мне бы не хотелось…
— Это все вздор, Ханнес, ты просто не имеешь права иметь от меня секреты. Будут у одного секреты, другой начнет за ним шпионить, и мы не заметим, как с нами произойдет то же, что и с большинством других людей.
— Да-да, Барашек, но…
— Ты можешь говорить со мной обо всем, правда, милый. Ты зовешь меня Барашком — я догадываюсь почему и тем не менее не упрекаю тебя.
— Во всем ты права, Барашек, но понимаешь, все не так просто, как кажется. Хотел бы я, но… Боже, это такая глупость, то, что я скажу…
— Это касается какой-то девушки? — спросила она.
— Что ты, что ты. Или может быть, но это совсем не то, о чем ты подумала.
— Тогда что? Говори, дорогой. Любопытно было бы узнать.
— Ну что ж, Барашек, как знаешь. — Но видно было, что он колеблется. — Давай оставим этот разговор до завтра?
— Как это? Нет! Говори немедленно. Ты думаешь, я смогу спокойно заснуть в таком волнении? Это не связано с девушкой, но все-таки ее касается. Звучит загадочно, не находишь?
— Твоя взяла, слушай. Началось все с Бергмана, ты знаешь, что я раньше служил у него.
— В магазине одежды, да, ты рассказывал. Это определенно лучше картофеля и удобрений. Удобрения… это же навоз. Это им вы торгуете?
— Барашек, если ты будешь меня все время подкалывать…
— Ладно-ладно, слушаю, — сказала она, пристраиваясь на подоконнике так, чтобы были видны и Ханнес и залитые лунным светом поля, на которые она никак не могла налюбоваться.
— Итак, у Бергмана я работал старшим продавцом, платил он мне сто семьдесят марок…
— Старший продавец? Сто семьдесят марок?
— Прошу тебя, не перебивай! Эмиль Клейнгольц был постоянным нашим клиентом, закупался у нас костюмами. По коммерческим соображениям он вынужден пропустить рюмку-другую и с фермерами, и землевладельцами. А он очень быстро пьянеет. Вот и валится с ног прямо где стоит, а страдает при этом одежда.
— Боже! Как же так можно?
— Ты будешь слушать, в конце концов? Так вот, мне поручили его обслуживать, хозяин и его жена старались с ним не связываться. Не будь меня на месте, они бы ни за что ему не угодили, а у меня это получалось. Он постоянно со мной заговаривал о том, чтобы я бросил эту еврейскую лавочку, что у него настоящее арийское предприятие, и свободно место бухгалтера, и платит он больше… Ну-ну, ври больше, думал я. У Бергмана я хотя бы знал, на что рассчитывать, да и сам он был вполне приличным человеком, к своим работникам относился с уважением.
— Тогда почему ты бросил его и перешел к Клейнгольцу?
— Да по глупости! Знаешь, Барашек, в Духерове принято, что по утрам каждая фирма посылает на почту своего курьера. Например, «Штерн», «Нойвирт» и «Мозес Минден», и мы — не исключение. Курьерам строго запрещено показывать друг другу то, что они получают на почте. Более того, при получении конверта курьер должен жирной чертой зачеркнуть адрес отправителя, чтобы никто не узнал, где мы берем товар. Но курьеры, как правило, знакомы между собой по торговому училищу и при встрече могут заболтаться и забыть вымарать адрес. Владельцы фирм, и в особенности Мозес Минден, нередко заставляют своих работников вынюхивать чужие секреты.
— Как же это подло! — возмутилась Барашек.
— Ну, везде сейчас так. Так вот, случилась такая история, что «Рейхсбаннер» собрался купить триста курток. Все наши четыре магазина получили запрос, чтобы организация потом выбрала, у кого выгоднее им покупать. Мы знали, что наши конкуренты обязательно начнут вынюхивать, где мы получаем товар. Зная это, я и предложил Бергману: «Давайте в эти дни я сам буду получать почту».
— И как? Узнали они что-нибудь? — любопытствует Барашек.
— Нет, — воскликнул Пиннеберг. Как она могла усомниться в его способностях? — Конечно, нет. Как только курьер оказывался ближе, чем на десять шагов от меня, я тут же угощал его булыжником. В итоге заказ получили мы.
— Ах, милый, не уходи в сторону. Давай-ка рассказывай о девушке, которая не то, что я думаю! Не в ней ли причина, что ты ушел от Бергмана?
— Говорил же, ушел я от него по глупости, — сказал он и как-то смутился. — Так вот, те две недели я сам ходил на почту, что очень понравилось хозяйке. С восьми до девяти мне в магазине все равно было делать нечего, а те работники, что обычно ходили на почту, в это время могли принимать товар. Вот она и говорит: «Теперь господин Пиннеберг вместо них может ходить на почту». Я ей в ответ: «Почему это я? Я старший продавец, не буду я по городу с пакетами бегать». А она: «Будете!» А я опять: «Ни за что». В общем, мы с ней разругались, и я сказал: «Нечего мне тут приказывать, меня хозяин нанимал!»
— А хозяин что?
— Да ничего. Куда ему против жены? Стал меня уговаривать согласиться с ней, но я не отступил. Тогда он, виновато так, сказал: «К сожалению, придется нам расстаться, господин Пиннеберг!» А я был настроен решительно и сказал: «Хорошо, первого числа следующего месяца я ухожу». А он сказал: «Все же подумайте, господин Пиннеберг». Возможно, я бы и передумал, но, как нарочно, в тот день в магазин заглянул Клейнгольц. От него не ускользнуло, что я взвинчен, вот он меня обо всем и расспросил, а вечером велел зайти к нему. Мы пили коньяк и пиво, а когда я вернулся от него домой, твердо знал, что буду работать у него бухгалтером с жалованьем в сто восемьдесят марок. По правде сказать, в бухгалтерии-то я ничего не смыслил.
— Ох, милый! Ну, а Бергман как это воспринял? Что он сказал?
— Он очень сокрушался. Отговаривал. Все повторял и повторял: «Не стоит, Пиннеберг. Вы что, не видите, во что ввязываетесь?! Что, собираетесь на его полукровке жениться, пока мамеле доведет своего муженька до белой горячки? А полукровка эта еще хуже матери будет».
— Боже, он так и сказал?
— Ну, они же ортодоксальные евреи, и гордятся этим. «Не будь таким жалким, — так говорил Бергман, — ты же еврей!»
— Знаешь, мне и самой не очень нравятся евреи, — сказала Барашек. — А что за история с дочкой?
— В этом-то как раз и загвоздка. Я четыре года прожил в Духерове и даже не подозревал, что Клейнгольц хочет насильно выдать дочь замуж. Мамаша тоже хороша, — шатается по дому в вязаной кофте, а дочь, Мария, так пущий зверь.
— И тебя, бедолагу, хотели на ней женить?
— Барашек, меня хотят на ней женить! Клейнгольц берет на работу только холостяков, сейчас нас у него трое, и за мной он охотится больше всего.
— А сколько лет этой Марии?
— Да откуда мне знать, — небрежно отмахнулся он. — Тридцать два. Тридцать три. Да это неважно. Я же не собираюсь на ней жениться.
— Господи, бедный ты мой. Как же такое может быть: мужу двадцать три, а жене тридцать три? — удивилась Барашек.
— Очень даже может. — Его уже начинал раздражать весь этот разговор. — И не смей надо мной подтрунивать, не расскажу больше ничего.
— Да не смеюсь я над тобой. Хотя, милый, ты и сам должен понимать, что это какая-то комедия. А она выгодная партия?
— Вовсе нет. Торговля не приносит хорошего дохода. Клейнгольц покупает слишком дорого, а продает слишком дешево, к тому же он чересчур много пьет. Его дело перейдет к сыну, которому только десять лет. А Мария получит несколько тысяч марок — в лучшем случае — и потому никто на нее до сих пор не клюнул.