Глава 24. В которой в дело вступает последний маг Холенхайма
Государство обеспечит лишь минимальные потребности инициации, постарайтесь решить вопрос самостоятельно.
Базен солгал: последний из магов Холенхайма жил всего в получасе средней рыси к северу от города. Ещё днём я могла спокойно решить щекотливую проблему. А сейчас была темень, как в заднице монстра. Тучи скрыли звёзды и серп луны, и в воздухе бродило предчувствие грозы. Оттягивая правую руку, раскачивался на шесте подвесной фонарь, Рыжик быстрым шагом нёсся к выселку. Базен хотел как лучше, но проклинала я его почти ежесекундно.
А предшественник мой погиб ночью, на дороге, с таким же четырёхгранным фонарём. В дождь. Под ложечкой засосало. В цокоте копыт чудились крики и топот ног.
Мерзкий ужас оцепенением вкрадывался в мышцы. Повернуть? Нет, вперёд и только вперёд! Скорее! Руки и ноги сводило судорогой от желания пустить Рыжика в галоп, рискуя переломать ему ноги и себе шею. Впереди была только тьма. Влажный ветер хлестал лицо, содрал капюшон и взвивал волосы.
«Так. Больше никаких побегов из окна. У меня есть очень тяжёлый жезл и выданный Саги кинжал. И верёвка. Привяжу к чему-нибудь, пусть инициирует как хочет. Даже если не хочет».
Огонёк в фонаре задрожал, мигнул и погас. Отлично! Рыжик мчался дальше. Впереди звездой мерцала жёлтая искра.
«Выселок, – я пригнулась к гриве. – Всё, сегодня инициируюсь, чего бы это ни стоило».
Искра увеличилась, раздвоилась. Вскоре я подъехала к воротцам выселка на три двора. По ту сторону отчаянно заголосила собака, полыхнул вылившийся в проём свет, хлопнула дверь, и он исчез. Кто-то протопал к деревянным створкам в медных бляхах оберегов. Псина стихла. Раздалось подозрительное:
– Кто?
– Штатная ведьма к господину Жаме.
– А чего надо-то? – Мужчина подошёл совсем близко, я ясно представляла, как он прижимается к прорези между досками.
Руки чесались взять жезл и хорошенько треснуть в это место, но я процедила:
– По делу государственной важности.
И ведь не лгала. Я служу государству, у меня проблема, мешающая служить государству, а заменить меня некем, значит, дело государственной важности.
И почему мне так горько-смешно?
– Даа? – задумчиво протянул мужчина.
– Открывай, а то ворота вынесу.
Конечно, вынести сил не хватит, но ведь об этом никто не знает. Щёлкнул засов, и створка хрипло отворилась. Рыжик резво втянулся во внутренний двор и завертел головой. Я тоже завертела: низкие белёные дома с пристройками хлевов, тусклые огоньки всего в двух окнах, соломенные крыши, садовые деревья, грядки, клумбы в пеньках, колодец с разлапистой мельницей. Под телегой блеснула пара кошачьих глаз.
Сзади щёлкнул замок. Я обернулась: впустивший меня стоял в тени, тусклый свет зажжённого в ближнем доме огня едва выбеливал из тьмы рубашку, да совсем слабо, может только казалось, светлело пятно лица.
– Ну, что надо? – Мужчина не двигался.
Я поёжилась:
– Господина Жаме.
Жутковато торчать на свету, когда тебя рассматривают из тени.
– Я это. Зачем приехала? – спросил впустивший.
– Надо наедине поговорить.
В окно выглянула пожилая женщина с выпученными от ужаса или болезни глазами, вопросительно вскинула голову. Выйдя на тусклый свет, мужчина – сутуловатый, почти лысый старик – отмахнулся от неё и зашагал в глубь дворов. Сердце упало, тесня внутренности, но я направила Рыжика следом. Цок-цок-цок… Во тьме между постройками меня охватила дрожь.
«Успокойся», – произнесла беззвучно, только губами. Резко похолодало, или это от нервов?
Скрипнула дверь, и старик позвал:
– Заходи.
Внутренности сжимались, сердце билось в горле, и мутило, кру́гом шла голова.
Свет наполнил проём открытой двери: лампа разгоралась на столе. Дед сидел за ним. Бревенчатые стены от света и тени казались резко полосатыми. Через внутреннюю дверь просматривалась кадка с висящим на краю мятым полотенцем.
В бане. Ну что ж, неплохо.
Вздохнув, я приставила шест с погасшим фонарём к стене, перекинула ногу, секунду нелепо ожидала помощи Саги, а в следующую соскользнула, подбородок больно треснулся о седло:
– А…
«Проклятие», – потирая ушиб, я вошла в чистый предбанник, пахший развешанными по углам травами, и плотно затворила дверь. По другую сторону входа маленькое оконце прикрывала занавеска, вышитая танцующими фигурками. В целом, приятное место. И лавки вдоль стен широкие. И ещё стол. Плоскостей хватало.
Я села напротив деда: «А он справится?»
Лицо у него было рябое от веснушек, доброе… кажется. А светлые глаза хитрые, любопытные – и взглядом щупали мою грудь. То что надо. Только почему-то к горлу подступила тошнота.
– Так зачем приехала? – Взгляд плотно засел на моей груди.
Выпятив её, я шире развела полы форменного плаща, думая о Саги. Он заштопал блузу так, что шва почти невидно. Брови старика поползли вверх, он пошамкал губами. Я обречённо призналась:
– Нужна ваша мужская помощь, господин Жаме.
– Какая? – вскинулся он, явно ожидая подвоха.
Холодок пробежал по коже, но я стиснула зубы, склонила голову, скрывая выражение лица за каскадом каштаново-рыжеватых прядей, и стала расстёгивать форменный корсаж. Онемевшие пальцы слушались плохо, но я методично расстёгивала ремешок за ремешком. Когда положила корсаж на скамью и потянула плащ, старик шумно вздохнул и пролепетал:
– Ты чего это?
Замерев, я, как приговора, ожидала отказа. От гула в ушах болела голова, в глазах темнело.
– Возьмите меня, я вся ваша, – промямлила я, багровея щеками и ушами.
Дед стрелой метнулся ко мне, трясущаяся рука легла на грудь, стиснула до боли. Я с трудом удержалась на месте, даже не отклонилась.
– Не шутишь, озорница? – тревожно прошептал старик, орудуя в вырезе. – Не надо над старыми шутить.
– Не шучу, – я выгнулась под сухой жёсткой рукой, сжимавшей грудь уже под блузой. – Люблю мужчин постарше, – я подавила приступ тошноты, – очень люблю, возьмите меня, господин Жаме.
– Просто Густав, – высвободив руку из выреза, он потянул блузу вверх. – Для тебя просто Густав, озорница.
Я послушно подняла руки, позволяя её стянуть. Фиолетовая ткань с жёлтым кантом по вырезу отлетела в сторону. Старик схватил меня за плечи и полюбовался грудями:
– Хороша, – взгляд поднялся выше. – Что такая напряжённая?
– Устала очень, – я выдавила улыбку. – И боюсь, вдруг нам помешают?
Потупила взор, изображая скромность, что с горевшими щеками и ушами должно было выглядеть правдоподобно.
– Никто не помешает, не бойся, – он стиснул мои груди, взвесил на ладонях, приподнимая то одну, то другую, покачивая. – Ой, хороша девка, ой, повезло мне… Выпить хочешь?
Кивнула, хотя ни разу не пила, только, наливая в тесто, нюхала. Жаме метнулся вокруг стола, наклонился, отклячив костлявые ягодицы, и вытащил из-под лавки тёмную бутыль, накрытую глиняной чашкой. С радостным блеском в глазах поставил на угол стола. Не сводя взгляда с моих напряжённо торчавших сосков, налил полную чашку и протянул:
– За твоё здоровье, озорница.
Обхватив холодную глину ладонями, я махом плеснула жидкость в рот – дикое жжение проборонило язык и горло, вонь защипала нос. Я зашлась выворачивавшим нутро кашлем, весь мир сузился до горящего рта, обожжённого пищевода и полного лезвий желудка. Я кашляла, а Жаме прикладывал меня к столу, притискивал, торопливо оглаживал бёдра:
– Ты дыши, дыши, сейчас пройдёт. С непривычки оно да, резковато. Не подумал я, разбавить надо было.
Дышать сквозь горевшее горло было невозможно, я дёрнулась, вырвалась и кинулась в баню. Рухнув на колени у ближайшей кадки, приникла к воде. Вода тоже жгла. Отфыркиваясь, снова припадая, захлёбываясь, я наконец уняла выгорание языка и внутренностей. Вода стекала по губам, подбородку, шее. В животе поселился ёж.
В бане потемнело: Жаме стоял в дверях:
– Не пила ещё, что ли?
Мотнула резко потяжелевшей головой. Мир качнулся, изменился как-то неузнаваемо. И пока я, мокрая, ошалевшая, сидела на прохладном жёстком полу, всё становилось… не таким уж страшным. Даже, сказать по правде, немного забавным. И не стоящим беспокойства точно. Взглянув на Жаме, я решительно заявила:
– Раздевайся.
– Ох, озорница, – с улыбкой в голосе отозвался тот и, прихватив со стола лампу, вошёл в баню.
Язык немел и норовил безвольно повиснуть, но я заставила его произнести:
– Попробуешь сбежать – привяжу и… и… изнасилую.
Хмыкнув, Жаме поставил лампу у двери и попробовал уложить меня на спину, но я отрицательно покачала головой, позволив миру немного кружиться, и потянулась к его ремню.
– Погоди, сам, – оттолкнул мои руки Жаме и мгновенно справился с застёжкой и завязками.
Выправив рубашку, он снова принялся гладить и мять мои груди, но жжение внутренностей загораживало остальные ощущения. Я легла и обмерла от суеверного ужаса: вот сейчас, ещё немного и…
Лоб Жаме покрылся испариной, он быстро его отёр, глаза забегали.
– Погоди, – Жаме вышел в предбанник, забулькала жидкость, что-то звякнуло. Стукнулось о стол. – Ты там…
Снова булькнуло, и вернулся Жаме уже с чашкой. Добавил в неё воды. Приподнял меня. Холодная чашка коснулась губ, мерзкий запах вгрызался в нос. Я отрицательно качнула головой, разомкнула губы сказать «Нет», и в рот хлынула острая жидкость, а когда я сглотнула, рухнула в желудок теплом. Тепло разливалось, опутывая тело и мысли, вытапливая страх, малейшие тревоги. Всё казалось таким лёгким, таким… решаемым. Я сделала глоток, и ещё, и ещё…
– А теперь на четвереньки, – Жаме отбросил чашку и стал ставить меня на четвереньки.
Вроде у меня две руки, две ноги, и нас всего двое, а умудрялись путаться. Пару раз хихикнув, я смогла устоять, и Жаме потянул с меня штаны. Сухие тревожные руки огладили полушария ягодиц, пальцы погладили между ног – ощущения приходили будто издалека. Тень Жаме стягивала штаны, ласкала себя, быстро вскидывая локоть. Я прыснула в кулак.