Иногда он играл Венявского, и летний вечер был так мягок. Минорные аккорды мазурок, полонезов и романсов ласкали ветви, и все ароматы сада покачивались в плавном хороводе; налетала неясная, лирическая тоска…
В другой раз она слушала, как он играет Боккерини, а затем концерты Моцарта. Как благодарность за прошедший день или за жизнь… Весело и беззаботно жужжали блестящие, будто бы отполированные, бронзовки.
Однажды в полдень, перед грозой, когда зной был плотным, как туман, он играл Иоганнеса Брамса. А сразу после него – венгерские танцы.
Он играл каждый день, иногда по ночам. Играл Верачини, Джакомо ди Парадизо, Джеминиани. Играл «Чертову трель» Тартини, и фрау Вальтер казалось, что два зеленых глаза загорались тогда в зарослях…
Палестрина, Орландо ди Лассо… потом снова Шуберт. Пьеса за пьесой, бесконечно бьющий музыкальный ключ. Женщина за занавеской складывала руки в молельном жесте – и сидела так долго, неподвижно; слезы катились у нее по щекам. Они не умирали, эти звуки – они продолжали жить в тихом воздухе.
Он играл Шпораи Мендельсона, а также фантазии Шумана. Но только глубокой ночью он играл Бетховена – всегда из открытого окна. Сначала романсы, потом – концерты ре мажор. Она подумала: нет на свете больше человека, который бы смог так сыграть адажио соль диез… «Теперь он один, – думала она, – теперь он там, со своим божеством. Лишенный земной оболочки, покинувший мир».
И цветы больше не осмеливались источать ароматы. И Рейн затаивал дыхание. И тем быстрее наступало время, когда он должен был снова уехать, туда – в шумный мир, тем всем хотелось Баха.
Однажды он вышел в сад ночью. Остановившись в паре шагов перед постаментом с урной, он поднял свою скрипку. Звуки фуг и сонат вплелись в лучи лунного света, слагая прозрачный, как горный хрусталь, храм, чей свод возносился все выше и выше в небо, и вот – затмил его. Хаген играл «Чакону», и внимавшие ему цветы понимали, что он воспевал ее горе, ее радость. Он играл «Воздух»[8], и цветы переставали существовать, от них оставался лишь сладкий аромат, содержащий в себе ее душу, чистую душу мертвой женщины… и душа эта была счастлива. Под звуки скрипичных концертов душа воспаряла вверх – таково было великое покаяние, которое скрипач приносил божеству. И Бог всех миров и всех вечностей целовал эту милую душу – и скрипка ликовала.
Ликовала – это было прощение. Ликовала – это было освобождение…
Так играл Хаген Диркс.
Вот что выяснил старый Райнингхаус, вот что он рассказал своим друзьям. Но одно небольшое обстоятельство было ему неизвестно – то, что скрыл доктор Марсель Бенедикт-Оллэраунд. Он упомянул о нем позже – человеку, написавшему эту историю.
Вот что это было.
Когда мюнхенская полиция изъяла тело фройляйн Астен, то забрала и веревку. И как бы ни хлопотал доктор Бенедикт, чтобы вернуть ее, у него ничего не вышло: ее либо потеряли, либо нашелся другой охотник. Тогда он отрезал кусочек совершенно безвредного и ни в чем не повинного желтого шелкового шнура – и отослал его своему другу.
Вот так.
Тифозная мари
В этой каморе в сердце пребывает господин всего, владыка всего, повелитель всего. Он не делается больше от хорошего деяния, не становится меньше – от плохого.
Брихадараньяка-упанишада.
Четвертая глава, четвертая брахмана, 22
В зале царил полумрак. Окна были закрыты плотными шторами, столы – сдвинуты вместе. Благодаря накинутому поверх зеленому покрывалу создавалось впечатление, что это один большой стол, за которым сидели шестеро: Эрвин Эрхардт, Зигфрид Левенштайн, граф Тассило Тхун, Вальтер фон Айкс, Ганс дель Греко и Рандольф Ульбинг. Седьмое место пустовало.
Интерьер комнаты дополняли высокое кожаное кресло и стоящий рядом маленький столик. Кто-то предусмотрительно поставил на него пепельницу и положил пачку сигарет и коробок спичек.
Шестеро ждали. Они не говорили. Только бодрый джазовый ритм, доносившийся в эту комнату из отеля «Кармен», нарушал тишину.
Зигфрид Левенштайн. Адвокат. Лет сорока. Еврей, но все же больше рейнландец. Уже четыре года офицер. Обладатель ордена Pour le Mérite[9].
Рыцарь Ганс дель Греко. Уроженец Триеста. Отставной лейтенант военно-морских сил Австро-Венгрии. Теперь он получает пособия из Рима и пытается восстановить свой дом, который был разгромлен итальянцами.
Тассило Тхун. Чешский граф пятидесяти лет. Он постоянно хлопал своими бледно-голубыми глазами. Губы его дергались.
Доктор Эрвин Эрхардт. Промышленник с Рейна. Инженер и изобретатель. Очень богатый и очень элегантный. Смуглый, атлетичный.
Рандольф Ульбинг был его полной противоположностью. Невысокий и тучный. С белой шевелюрой и ухоженными ногтями на мясистых руках. Он был главой фамильных домов-предприятий в Гамбурге и Нью-Йорке. Поскольку он являлся гражданином Америки, его миллионы были под надежной защитой.
Барон Вальтер фон Айкс. Художник. Жил в Мюнхене. Лицо его имело какой-то землистый оттенок, хотя ему не было еще и тридцати.
Шестеро ждали. Курили. Пили. Молчали.
Наконец дверь открылась. Вошел полковник Лионель Терсби. Едва заметный шрам на левой щеке напоминал о буйной студенческой поре. Лоб же его был рассечен жирным пунцовым шрамом, полученным во Фландрии. В черных глазах горел огонь.
– Она пришла! – провозгласил он.
В комнату вошла женщина – высокая и стройная. Полковник закрыл за ней дверь и вынул ключ. Не проронив ни слова, он указал ей на кресло; сам же направился к столу, положил ключ перед адвокатом, занимавшим место посередине, и сел на пустующий стул у окна.
Женщина не двигалась.
– Почему вы заперли дверь? – возмутилась она. – Меня собираются удерживать здесь силой?
Доктор Левенштайн кивнул:
– Весьма вероятно.
Женщина шагнула вперед:
– Это похоже на трибунал. Возможно, вы хотите судить меня?
И снова адвокат кивнул:
– Весьма вероятно.
Теперь ей стало смешно.
– Прошу, – примирительно сказала она. – Я в вашем распоряжении, почтенные. – Она опустилась в кресло, закинула ногу на ногу и зажгла сигарету. – Итак, господа, я сгораю от любопытства.
Адвокат пристально посмотрел на нее. Последний раз он видел ее семь лет назад, и она совсем не изменилась с тех пор. Даже самую малость не постарела. Она непринужденно покачивала своей изящной ножкой в серой туфельке с заостренным носком. Серыми тонами переливались ее платье и шелковые чулки. На темно-фиолетовой глади испанской шали, покрывающей плечи, едва заметно, почти сливаясь, пестрели вышитые цветы. В руке она сжимала длинные перчатки из тонкой кожи и расшитый бисером ридикюль. Все ее тело источало здоровье, на щеках играл бронзовый румянец. Длинная нить из белого жемчуга украшала шею. Тонкий жемчужный ободок, опоясывающий голову, удачно контрастировал с темными локонами. Только на кольце поблескивала черная жемчужина. Возможно, сама она и не была красавицей, но создавалось впечатление, будто у нее была очень красивая сестра. Только ее глаза были странными. Золотисто-карие, с примесью зеленого и белого, как у лесной ведьмы.
«Сколько же ей лет?» – размышлял адвокат. Этим утром он видел ее на пляже в черном купальном костюме. Не каждая женщина может похвастаться такой роскошной фигурой. Определенно, ей больше сорока, думал он, возможно, пятьдесят или даже больше. Но каждый, кто с ней встречался, дал бы ей не более двадцати пяти. Поразительно.
Мари Стуйвезант стряхнула пепел.
– В самом деле, господа, – спокойно сказала она, – если ни один из вас не желает мне разъяснить, что все это значит, я не смогу оценить шутку. Тем более что сегодня я не в том настроении, чтобы шутить. Я получила сообщение, которое меня крайне раздосадовало.
Адвокат взял со стола телеграмму:
– Полагаю, речь о том, что юный доктор Терхуне застрелился в Цюрихе. И скоро вы поймете, сударыня, что собрались мы здесь вовсе не шутки ради.
Мари Стуйвезант прервала его:
– «Сударыня»? – Она одарила его улыбкой. – Не так уж много времени прошло, с тех пор как мы были друзьями. Куда подевалась твоя пышная шевелюра? Прошу, ответь же мне наконец, что значит весь этот спектакль? Видишь ли, я совсем растеряна. Что бы вы ни замышляли, я знаю об этом давно. Зимой в Вене я была в Опере и встретила там графа Тхуна. Во время нашего разговора я обмолвилась, что пока не решила, куда мне податься весной. Спустя два месяца он пишет мне. Советует отправиться на остров Бриони. Там я определенно нашла бы все, что мне тогда было нужно: отдых и лучшее общество. Смогла бы при желании полностью уединиться или отдаться веселью, танцам и музыке. И… и… да, в общем, все. И через четыре недели он снова пишет мне и спрашивает, получила ли я его последнее письмо и планирую ли теперь отправиться на Бриони. Действительно, в сущности, я решилась, хотя такое внимание было совсем на него не похоже и потому вызывало кое-какие подозрения. Безусловно, его совет был очень полезен, и я была ему чрезвычайно благодарна. И первый человек, которого я встретила здесь, в Моло, Оберст Терсби, рассказал мне, что он только завершил миссию в Риме и теперь проходит здесь лечение. Но он не сказал мне, что знал, будто я приеду сюда. А потом, спустя еще пять дней, приехал дель Греко, и сегодня, как раз по прошествии двух недель с моего прибытия, вы все собрались здесь. И, совершенно очевидно, из-за меня, не так ли, Зигфрид?
Адвокат кивнул:
– Совершенно верно.
– Благодарю вас, – сказала красивая женщина. – Это, безусловно, очень лестно. Но теперь мне кажется, что едва ли есть хоть один из вас, с кем бы мы раньше не ссорились по пустякам. И все же, на мой взгляд, это в некоторой мере странно, что вы заперли меня здесь. Выходит, вы преследуете меня. Для гостиницы это, несомненно, хорошо. Сразу семь гостей!
– Их могло бы быть и семьдесят, и намного больше! – сказал доктор Левенштайн. – Мужчин и женщин. Мы в каком-то смысле представляем интересы других.