Она открыла свою сумочку, извлекала оттуда письмо и положила его на стол.
– Вот, господа, то самое письмо. Я не буду на него отвечать. Можете приложить его к своим докладам, если желаете. Я полагаю, вы примете это происшествие к сведению и используете его как дополнительное подтверждение вашей гипотезы. Если вам нужны еще примеры, я готова их предоставить, но мне кажется, у нас их уже более чем достаточно, и мы уже можем прийти к какому-то заключению. Не желаете ли вы наконец просветить меня, что вам от меня нужно?
Адвокат доктор Левенштайн не торопился. Он неторопливо собрал все разбросанные по столу листы, сложил их в определенном порядке и убрал обратно в портфель. Поскольку все молчали, он спросил:
– Кто-нибудь желает что-то добавить, господа?
Остальные лишь отрицательно покачали голо вами.
– Тогда, – сказал он, – мы действительно можем подвести наш суд к финалу. Поскольку достоверность предоставленных материалов не подвергается сомнению ни одной из сторон, мы можем считать их неопровержимыми доказательствами. Мы с господами уже пришли к единому мнению и распределили роли. Пока я должен был вести суд, а некоторые господа при необходимости давали показания, нашему доктору Эрхардту мы отвели роль прокурора, который, как представитель общества и даже всего человечества, должен выступить против вас. Мы намеренно выбрали именно его, так как он единственный из присутствующих, у кого нет личных мотивов ненавидеть вас. Доктору Эрхардту не выпадала честь встретиться с вами ранее, поэтому в своих заключениях он будет совершенно беспристрастен. Прошу вас, доктор!
Доктор Эрхардт не колебался ни секунды:
– Год назад, сударыня, я получил упомянутое уже письмо полковника Терсби, как раз в тот момент, когда книготорговец доставил мне ваш новый этюдник и я уже погрузился в созерцание ваших рисунков. Полковник Терсби – мой давний друг, еще со студенческой скамьи. Поэтому я точно знаю, что он никогда бы не написал подобное письмо, будь у него иной выход. Он поведал мне обо всем, что вы сегодня от меня услышали, и дополнил это собственными душевными переживаниями, которые произвели на меня сильное впечатление. Он настаивал на том, что если действия одного-единственного человека способны сеять бедствия по всему миру, то его непременно нужно остановить. И я поддерживаю полковника в этом. Один только взгляд на ваши рисунки, сударыня, укрепил мою решимость. Я немедля позвонил адвокату Левенштайну, который сразу приехал, и мы всю ночь обсуждали наши дальнейшие действия. На следующий день мы уже приступили к работе. Результат вам известен. Я большой поклонник вашего искусства, сударыня. Мне известно, что влияние, которое оно оказывает на людей, не имеет равных. И я преклоняюсь перед этим влиянием не меньше, чем перед самим искусством. Однако это восхищение не может затуманить мой взгляд. И за последний год с каждым днем я все острее и отчетливее понимал, что ваше влияние несет в себе беды, которых этот мир еще не знал. Через ваши книги и картины множество простых и порядочных индивидуумов превратились в людей, которые стали бесполезны для социума, и во многих случаях ваши творения принесли огромный вред. И даже если бы вы ничего не писали и не рисовали, сама ваша личность имеет столь сильное и пагубное влияние, что буквально отравляет все, к чему прикасается. Этот яд, сударыня, вы носите в себе, и хотя он пагубен для окружающих, лично вам не причиняет ни малейшего вреда. О том же Хорхе Квинтеро, носителе тифа из Андалусии, нам известно, что он был очень добродушным, работящим и приятным человеком, которого все уважали. Помножить это на много сотен раз – и мы получим ваш портрет. Повсюду признают ваше добросердечие, и едва ли найдется человек с таким же трудолюбием, как у Мари Стуйвезант. Как и многие другие именитые люди, вы инстинктивно недолюбливаете положительные отзывы о вас, поэтому я не буду подробно развивать эту тему. Но мне все же хотелось бы отметить, что по сути своей эта антипатия – не что иное, как чувство стыда, которое развито в вас, сударыня, так же хорошо, как и в других личностях, подобных вам.
Хорхе Квинтеро наверняка желал своим ближним только добра, но против своей воли нес страдания, болезни и смерть. То же самое делаете и вы, сударыня. Вы, как и он, подобны Мефистофелю. Только, в отличие от последнего, вы – часть той силы, которая хочет блага, но вечно творит зло! И так будет всегда и всюду на вашем жизненном пути. Такова ваша судьба!
А теперь позвольте мне, сударыня, завершить мой прерванный рассказ о судьбе Хорхе. Старый священник, дон Хосе Ойос, разыскал юношу и провел с ним неделю, рискуя собственной жизнью ради спасения других. Все это время они много разговаривали о том, что значил Квинтеро для всего человечества. До сих пор простой человек никак этого не понимал. С самого начала он, будучи полностью здоровым, не осознавал, каким образом мог заразить других людей. Эти мысли он гнал от себя, веря, что это просто клевета. После того, что ему объяснили врачи, он испытал лишь жалость к самому себе, чувство, вполне свойственное для характера андалусского народа. И еще он понял, что стал частью чего-то из ряда вон выходящего, что сделало его интересным и для врачей, и для газет. После разговора с отцом Ойосом у него не было такого ощущения. Священник постепенно убедил его, насколько антисоциальна его персона, объяснил, что его существование несет с собой непрерывные смерти других людей. Он также сказал, что в мире нет такой силы и такого закона, чтобы в чем-то его обвинить. Судить можно лишь тех, кто намеренно убивает людей, а Хорхе даже не осознает того, что его соседство для кого-то означает неминуемую смерть. Теперь он понял, что, хотя его не мог схватить жандарм, все же он был самым настоящим убийцей, который продолжает уносить жизни. Разумеется, его никто не мог судить… кроме него самого. Очень медленно, но все же слова старого священника дошли до Хорхе Квинтеро. Но он был набожным христианином и очень хорошо понимал, что значит самоубийство. Ему пришлось бы решиться на самый страшный грех.
Дон Хосе нашел выход. Он спросил у Хорхе, слышал ли тот что-нибудь о святой Аполлонии. Да, Хорхе слышал о ней – та святая, которую изображают с щипцами и зубом и которой люди молятся, когда страдают от челюстной боли.
Священник рассказал ему историю этой святой. Она была приговорена к сожжению на костре. Костер был уже разведен, и женщина так возжаждала мученической смерти, что не стала дожидаться, пока палач сделает свою работу, сама прыгнув в огонь. Это было самое настоящее самоубийство, но оно не считалось таковым у католиков.
То же самое и с монахинями Зеебенау. В монастыре бенедиктинок в Брессаноне монахини тряслись от страха, когда французы вошли в страну. Андреас Хофер, Йозеф Шпекбахер, отец Хаспигнер и их люди должны были вернуться глубоко в горы, когда якобинская армия уже была в долине. Монахини знали, что их ждет изнасилование. Все вместе они бросились из окна прямо в ущелье, и их тела разбились о скалы. И хотя в данном случае осквернение их тел никак не запятнало бы их духовной чистоты и они должны были это знать – совершенно точно они это знали, – все же церковь освободила их от греха самоубийства.
У Хорхе Квинтеро были точно такие же основания, как и у этих женщин. Если он отдаст свою жизнь добровольно, для его ближних то будет смерть мученика. Тогда в последнее мгновение он принес бы покаяние, которого требует церковь. И даже если он не испытает облегчения, то сама божественная сила ниспошлет ему милость раскаяния. Кроме того, священник пообещал молодому человеку, что того похоронят со всеми почестями в освященной земле.
И дон Хосе сказал: «Если Бог того пожелает, я не буду противиться. Пусть тогда я стану последней жертвой».
Три дня провели они в исповедях и молитвах. А потом Хорхе Квинтеро заколол себя навахой[11]. Иезуитский священник сдержал слово, хотя местное духовенство сперва воспротивилось тому, чтобы самоубийца был похоронен на кладбище. Спустя два дня священник заболел тифом и в течение недели скончался. Он стал последней жертвой.
Госпожа Мари Стуйвезант, мы решили последовать примеру этого священника. Так же, как он убедил Квинтеро, мы решили попытаться убедить вас в том, что ваша жизнь и ваши работы губительны для человечества. К сожалению, в отличие от этого священника мы не можем даровать вам утешение, которое получил Хорхе, поскольку само утешение сокрыто в вере, которую вы не разделяете. Хорхе Квинтеро держал ответ перед высшим судьей, чье милосердие было обещано ему старым священником. Вам же, сударыня, не нужно держать ответ ни перед кем. Вы сами – высший судья.
Нам больше нечего добавить. Наша работа подошла к концу. Мы выступаем против преступницы, отравительницы и убийцы, Мари Стуйвезант. И обращаемся к судье, Мари Стуйвезант. Ради всего человечества мы просим справедливого приговора.
Еще какое-то время Эрвин Эрхардт продолжал стоять, но вскоре опустился на свое место. Все стихло. Никто не говорил и не шевелился. Слышен был лишь омерзительный крик чайки с моря.
Минуты шли. Вдруг женщина расхохоталась и снова затихла. Наконец она заговорила:
– Я, конечно, ничего не понимаю в судебных процессах, однако, насколько мне известно, после обвинения обычно выступает защита. Господа, вы действительно очень хорошо распределили ваши роли, но совершенно упустили из виду эту часть. Вы ведь не хотели, чтобы я привела своего адвоката. Иначе вы бы не позвали меня сюда и не умоляли вынести приговор. Я принимаю это, господа, и сама отказываюсь от защиты. Тем более абсурдно позволить подсудимому самому вершить над собой суд. Я полагаю также, что у него есть право отказаться и от этой чести. Это было бы, несомненно, удобнее для меня. Видите ли, господа, в вашей теории о том, что мой случай совпадает с историей этого несчастного андалусского парня, есть огромная дыра, и я недоумеваю, почему вы ее не замечаете. Священник все же осудил его, когда настаивал на том, что божественная справедливость требует его смерти, что это единственный способ избавить человечество от угрозы заражения. Самому Хорхе Квинтеро была отведена